Нови : Сахарный пляж

Мы знали друг друга тысячу лет. Мы исходили вдоль и поперек темные-темные аллеи, праздничные улицы и лобные места, на которых совершались казни. Мы переглядывались сквозь толпу, стоя по разные стороны эшафота. Ты улыбался мне, а я корчила смешные рожицы.

Давным-давно мы гуляли вместе по усыпанным белым сахарным песком пляжам. Дурачились как дети, закапывая друг друга в нежный рафинад наших чувств, а когда от чувств становилось нечем дышать, то слизывали сладкие крупинки со смуглых щек, спин и животов. Крупинки блестели на солнце, и лоснились наши загорелые обнаженные тела, ведь мы не знали стыда – мы вообще ничего тогда не знали. Повернувшись лицом к закату, медленно входили в спокойное соленое море и, лежа на спине, качались на легких волнах ласковых околоплодных вод. Мы поднимали наши лица к темнеющим небесам и переговаривались на древнем языке, состоящим из одних прикосновений и гласных. Все самые важные слова до сих пор произносятся на этом языке. Мы говорили: «О!». Мы говорили: «А!».

Когда-то мы были очень высокими – три с половиной метра от лишенных ногтей пальцев на ногах до покрытых синими и серебряными перьями макушек. Наши тела не имели растительности – мы были гладкими как дельфины и беззащитными как дети, ведь на сахарном пляже не существовало опасностей, кроме тех, что таились в наших головах. Мы бы до сих пор качались на ласковых волнах, мы бы до сих пор питались солнечными лучами и говорили прикосновеньями, если бы не твои сны. Твои ужасные сны, в которых ты видел жуткий город – город с непомерно высокими зданиями, город, набитый маленькими людьми, как гранат зернами. Позже ты узнал, что люди, как и гранатовые зерна, полны красного густого сока, и иногда он такой же сладкий на вкус.

Я впервые плакала, когда осколком раковины ты соскоблил свои синие и серебряные перья с макушки. Я подбирала окровавленные у трубчатого основания, ставшие теперь такими жалкими перья, прикладывала их к мокрому лицу и рыдала. Я продолжала рыдать, глядя, как удаляется твоя фигура, и уменьшается с каждым шагом. Уменьшается и уменьшается.

Ты ушел на поиски своего уродливого тесного города, а я осталась на нашем сахарном пляже – женщина навсегда создание инертное. Я дождалась, когда гранатовые зерна маленьких людей сами пришли на берег. Они пришли и построили свою деревню. А однажды на закате, когда я лежала на волнах лицом вверх, чья-то рука ухватила меня за пятку и вытащила на сушу, совсем, как в сказке про мальчика в корзинке, которого извлекла из воды юная дочь фараона.

Он был отвратителен, мой новый возлюбленный – мал ростом, тело его покрыто шерстью на ногах и груди, а голова обнажена и на ощупь колючая. Он был отвратителен и жесток. Дик и необуздан. Он бросал меня на ложе из жестких сухих водорослей, прижимал своим весом, заламывал грубо мои руки за спину, клал свою пахнущую землей ладонь на мой рот, переворачивал, выворачивал, распинал и учил греху. Грех оказался сладким и горьким на вкус. Этот вкус навсегда в моем горле. Он был отвратителен, мой новый возлюбленный. Он говорил одними согласными. Он говорил: «Р». Он говорил «М». Он говорил «Х». Говорил и отваливался удовлетворенный на подушки из морских губок.

Я полюбила его всем сердцем, конечно.
***

В уродливом, полном закрывающих небо небоскребов городе живет молодой мужчина. По утрам он надевает дорогой элегантный костюм, целует своих милых жену и дочку и в новом зловонном автомобиле отправляется на работу. Его жена прекрасна и похожа на древний кувшин – у нее такая же тонкая таллия и широкие бедра, у нее теплая кожа и удлиненные к вискам глаза. Его жена счастлива, ведь недавно кувшин ее нутра был наполнен, и теперь она может держать в руках чудесный плод своего глиняного живота. Она может смотреть в такие же удлиненные к вискам глаза своего плода и не замечать вновь зарождающуюся пустоту в терракотовых теплых глубинах.

На работе молодой мужчина создает нечто чрезвычайно важное – особой прочности гигантские мыльные пузыри и специальные, долго сохраняющие свежесть упаковки для воздуха и морских пенных барашков. Впрочем, он ничего не создает, но продает эти необходимые товары, что не менее важно. Ведь должен же кто-то их продавать?

Верховное божество называется «Босс». Босс имеет шесть рук и три пары глаз. Ему необходимы дополнительные руки, чтобы одновременно раздавать и отбирать блага, и глаза, чтобы следить за всеми подданными. Босс любит молодого человека в дорогом костюме, поэтому одаривает многочисленными дарами его и его новую прекрасную семью. Однако Стасу (так зовут молодого человека) немного не по себе. Стасу снятся странные сны. Когда, уткнувшись носом в пахнущий теплой глиной затылок жены, он закрывает глаза, ему представляются видения бесконечного белого пляжа, мнится Стасу, что рост его три с половиной метра, а на голове растут синие и серебряные перья. Он просыпается со смутным чувством обмана – будто обещалось ему нечто большее, чем семья из самой лучшей, мягкой, податливой глины и добрый босс вместо божества. Внутри Стаса растет недовольство, он становится грубым, нетерпимым и высокомерным. Такое часто случается, когда тебе кажется, что твой рост три с половиной метра.

Чей-то нежный голос говорит со Стасом ночами, говорит на древнем языке. В этом голосе нетерпеливое ожидание и обещание блаженства: «О, да. Мы поедем с тобой в путешествие в старой американской машине. И будет ветер в моих волосах. И будет опасное вождение, и твои мужественные руки будут уверено держать руль. Вернее одна рука на руле, а другая на моем остром колене. И я стану носить короткие цветастые платья и ковбойские сапоги. И мы будем ехать, пока не кончится дорога. А когда устанем, остановимся в грязном мотеле, и там будет литься ржавая как кровь вода в отсыревшей ванной, но нам будет все равно, потому что мы станем заниматься любовью на подозрительных простынях. И это тоже нам будет все равно. А занятия нашей любовью будут изощренными и жестокими, и нежными, и ласковыми. Это будут объятия, что сделаны из облаков и поцелуи из молний. Я покажу тебе все свои шрамы, и если, захочешь, сделаю для тебя новые. А однажды, мы напьемся виски и зайдем в этот салон, где старина Майк делает татуировки, и я попрошу вытатуировать твое имя на моем затылке. И тогда все будет хорошо. И все будет по-другому. Все будет по-другому, пока мы не свалимся с обрыва на огромной скорости. Свалимся, в самый что ни на есть, Гранд Каньон, потому что так надо».

Голос шепчет ночами, голос не дает Стасу покоя. Он утратил интерес к мыльным пузырям, а босс представляется нелепым в своей грозной многорукости и многоокости. Всемогущий босс кажется жалким пауком, а от таких мыслей недалеко и до беды.

В просторной, отделанной кафелем цвета морской волны ванной, в большом зеркале отражается молодой обнаженный мужчина. В руке мужчины старая опасная бритва Solingen с перламутровой ручкой. Он медленно сбривает темные волоски со своей груди. Временами бритва впивается в белую кожу чуть глубже, чем следует, тогда капельки гранатового сока выступают на груди мужчины, и мнится ему, что чей-то теплый и нежный язык слизывает сладкое лакомство.

Стас лишает свое тело растительности, он бреет руки и ноги, он сбривает темные густые волосы с головы, в надежде обнаружить синие и серебряные перья на макушке. Он берет плоскогубцы и пытается вырвать свои ногти – поддевает прозрачную пластину тупой стороной бритвы, берется плоскогубцами за поднятый кончик и выдергивает ноготь с криком, с нестерпимой болью. Такой свой и такой маленький ноготь в бахроме красной плоти у основания. Он проделывает все это, чтоб вновь стать гладким и беззащитным как ребенок. Чтоб вновь приблизиться к тому ощущению теплоты и спокойствия, что дарит чей-то голос по ночам. Теперь Стас наг и гол, как в первый день своей жизни тысячу лет назад. Обнаженный и окровавленный он выходит в гостиную, чтобы поделиться радостной вестью с милыми женой и дочкой. На лице его играет улыбка – довольная, чуть хитрая улыбка человека, разгадавшего древнюю загадку. Однако жена, что сделана из земного и истинного, не может разделить радость безумца. Она укрывает руками своего младенца, в лице ее мучительный страх. Она бежит прочь от потерявшего разум Стаса, который улыбается блаженно и бормочет на непонятном языке. Он говорит: «О!». Он говорит: «А!».

Дверь громко захлопывается за женщиной с ребенком. Возможно, навсегда. Стас опускается в изнеможении на холодный пол и слышит в забытьи знакомый голос: «Понимаешь, мы оба умрем от гипоксии в салоне самолета, так и не долетев до исполинского пятилитрового кадиллака, ждущего нас на парковке у аэропорта. Мы никогда не прилетим в эту страну, где можно ехать сутками, останавливаясь лишь на заправках. В страну, где не кончаются дороги, где бескрайние сахарные пляжи, где люди чисты и беззащитны как дети. Понимаешь, такой страны просто не существует. Но, если все-таки самолет наш не разобьется в горах, и мы долетим до чудесного места предназначения, то, скорее всего, мы проедем друг мимо друга на высокой скорости. В тот момент, когда нас будут разделять только сплошные полосы на асфальте, мы даже не посмотрим друг на друга. Потому что я еду к одному обрыву, а ты совершенно к другому».

***

Мы были знакомы тысячу лет. Мы переглядывались над головами повешенных, мы передавали друг другу сигналы сквозь пришедшую полюбоваться на экзекуцию толпу. Давным-давно мы были чисты как дети, но теперь у тебя есть милые жена и дочка, ради которых ты готов торговать мыльными пузырями и терпеть паукообразного босса, а у меня есть отвратительный жестокий возлюбленный, за которого я выцарапаю сердце любому своими крепкими, отросшими за годы ногтями. А белого сахарного пляжа никогда не существовало. Нигде, кроме наших снов.