ГССРИМ (кремирован) : Варвара и Алексей

Шли и шли и пели «Вечную память». За скромным гробом вдовы типографского рабочего ступали малолетний сын ее, теперь круглый сирота – Алеша, да типографские мужики, все сплошь пожилые, что помнили еще мужа покойной. Шли и шли и, казалось, что сама уже начавшая оттаивать земля и серое, низко набухшее небо скорбят вместе с жалкой темной процессией. Скорбь была во всем – в тревожных криках грачей, в мутных стеклах не расклеенных еще с зимы окон, и более всего в протяжном колокольном звоне.

В тот памятный день еще с самого утра нашло на Алешу некое отупение. Понурив голову, мальчик шел за гробом и, мнилось, что великое горе гнетет, прибивает небольшую фигурку к земле. Однако, не чувствовал Алексей в тот момент ничего – ничто не проникало сквозь плотный заслон понимания невозможности и одновременной необратимости происходящего. Словно мокрая серая вата забила уши, проникла в самую душу мальчика. Подходили немногословные типографские мужики, трепали по плечу, откашливались и говорили, глядя в сторону, неловкие слова: «Ну, ничего… Ничего… Отмучилась сердешная…».

И вот тогда услышал Алеша нечто невероятное, нечто, чему больше не было места в покинутом матерью мире. Серое мартовское небо, да и весь серый, сдержанный, промозглый мир того дня разбил на куски звонкий смех. Алеша очнулся, будто ото сна, поднял тяжелую голову и прямо перед собой увидел смеющиеся голубые глаза. Смеялась девочка, что ехала в нарядной коляске. Хорошенькая девочка лет десяти. Смеялись ее пухлые румяные щечки, смеялись тонко изогнутые брови, смеялась даже ловко сидевшая на гладкой головке соболиная шапочка.

Откуда в этой маленькой русской девочке, в воспитанной французскими гувернантками и немецкими бонами барыньке, взялось столько пренебрежения к чужому горю? Оттого ли, что процессия была скромна? Оттого ли, что провожавшая публика была столь незначительна? Или, быть может, оттого, что в жизни маленькой барышни не было места несчастью, и не видели ее лучистые глаза того, что могло опечалить, потревожить, нарушить благостный мир прелестного идола зажиточной провинциальной семьи. Мир, в котором ходят в сочельник к обедне по только что выпавшему хрусткому снежку и, где добрая маменька накрывает на стол, и в начищенных толстых боках самовара отражается уютная гостиная, покрытый крахмаленой скатертью богатый стол и вся счастливая жизнь Вареньки – умненькой гимназисточки (из греческого – пять, из арифметики – пять), уже теперь обещавшей стать первой уездной красавицей.

Алеша глядел на смеющуюся девочку со столь огромной ненавистью что, казалось, бросится он на нее и растерзает на куски, да только роскошный экипаж уже покидал улицу, сворачивал в подворотню, и затихал за влажными кирпичными стенами старого города звонкий, вольный смех – смех, что запомнит Алеша на всю жизнь.

***

Город застыл на высоком речном обрыве, словно самоубийца, не сумевший сделать последний и решительный шаг. В таких русских провинциальных городках время умирает и кажется, что никому и никогда не разрушить эту посланную свыше красоту и гармонию. Вечность и тлен не посмеют тронуть этот простор и вольный ветер, эти деревянные домики с резными наличниками, эти бесконечные вишнёвые сады, эти церковные купола и стремящиеся в бескрайнюю высь колокольни, этот малиновый звон, наполняющий сердце любовью и радостью.

Глубокий гул благовеста застал Алексея спящим на могильной плите церковного кладбища. "Всё пройдёт..." - первое, что увидел и по слогам прочёл он, проснувшись, после тяжёлого, пьяного сна. Дальше полустёртая надпись, сделанная бог весть когда , становилась совсем не разборчивой и Алексей, переведя взгляд на церковь, в которой уже начался молебен, попытался вспомнить что же с ним произошло.

В одиннадцать лет, став круглым сиротой, он узнал крайнюю бедность, унижение и отчаяние, и, чтобы не умереть с голоду пошел "в люди", сам зарабатывал свой хлеб - началась длинная чехарда всевозможных занятий: от посыльного в магазине до богомаза, от буфетного посудника на пароходе до кочегара, от пекаря до бурлака. Всего и не вспомнить. Повзрослев, в поисках лучшей доли, скитался по России, попадал в самые невероятные истории, пару раз чудом остался в живых. Всегда полагаясь только на себя, он никогда не пытался жить за счёт другого, никогда не увиливал от трудностей, жил жизнью простых людей и впитал в себя мудрость и энергию трудового, талантливого народа.

Сейчас это был дюжий, двухметровый детина, сказочной силы - настоящий богатырь с широченными плечами и пудовыми кулаками. Въебёт как срежет - вот что хотелось сказать, глядя на этого простого русского парня.

Последнее время Алексей занимался тем, что участвовал в кулачных боях, которые русские купцы устраивали себе и всему честному народу на потеху на многочисленных ярмарках. И занимался весьма успешно. Так успешно, что слава о нём, как о непобедимом бойце достигла Америки. И на бой с Алексеем приехал сам Брок Леснар - американский чемпион по боям без правил. Дело кончилось уже во втором раунде, когда Алексей своим коронным ударом, накаутировал заезжую знаменитость, сломав ему челюсть. Потом вернулся в родной город и целую неделю праздновал победу, пропивая полученные за бой деньги, с многочисленными товарищами, портовыми грузчиками, бурлаками ..., одним словом с такими же босяками, как и он сам. А пить Алексей любил и умел - не хуже чем драться.

Сильно болела голова и хотелось опохмелиться. Как ни старался Алексей, он не мог вспомнить, какая беда занесла его этой ночью на церковное кладбище. Последнее, что он помнил о вчерашнем вечере, как в трактире, какой то кривой тип урчал, поминутно икая, песню, всю из каких-то прерванных и изломанных слов, то страшно шипящих, то гортанных. Он был, очевидно, не русский. "Вот, новый поворот, и мотор ревёт..." - всё, что удалось разобрать Алексею. Дальше провал - память напрочь отказывалась внести хоть какую-то ясность.

Мечтая о холодном пиве и проклиная всё на свете, Алексей покинул кладбищенский уют с твёрдым намерением осуществить свои мечты в ближайшем кабаке. Он оказался на церковной площади. Служба закончилась и площадь наполнилась отмолившимся народом. Алексей почувствовал себя смертельно одиноким, вырванным и выброшенным навсегда из той жизни, что принадлежала всем этим сытым, благочестивым людям, и, стремясь в спасительный кабак, он хмуро пробирался сквозь толпу, как вдруг до его слуха донёсся столь знакомый, родной смех.