Зипун : Всё пиздато

Пинки были если не в радость, то и не в тягость точно, каждый словно приносил облегчение, каждый пинок, словно выбивал из меня боль, как пыль из старого ковра. Нет, ни какого клея я не давал, нет, я даже не знал что в квартире был клей. Да, одежду я выкинул, потому что она была плоха, нет, я не вру, нет, ничего такого даже не думайте, да, дверь я закрыл, просто двери для того, что бы их иногда закрывать. Но они думали по-другому, думали так, как привыкли, и били, происходило что-то странное, мир терял контраст, а потом просто наступила темнота…

Мир настолько развращён и испорчен, что помимо нашей воли, глядя на то или иное событие, в голову зачастую приходят грязные мысли. И вряд ли это только у меня, ибо все мы есть создания этого мира и творит он нас «по образу и подобию своему», потому и получается, что «ложка нашлась, но осадок остался».

Осадков было много, однако нет места замечанию, что ноябрь того года выдался по-особому холодным, снежным, ноябрь как ноябрь, снег упал, мороз сковал реку, злости в людях добавилось. Я уже говорил, что любование жопой сродни импичменту, если конечно это не жопа паровоза, тут можно доебаться до слов и сказать не паровоза, а состава электропоезда, и всю такую хуйню, доебитесь. Стоя на платформе казанского вокзала, я докуривал сигарету, и зачем-то смотрел, как зелёный крокодил электропоезда тянул за собой обрубки вагонов, увозя в одном из них мою маму, нагруженную коробками эфемерных обещаний, заваленную кульками никогда не сдерживаемых клятв и зароков. Вряд ли это был приступ сентиментальности, просто я давно не был на вокзале, просто мне вдруг понравилось смотреть на утекающий состав, просто, просто, всё было просто, просто не куда было спешить. Прошли два «мусора» игнорируя двух бомжей, проехал последний носильщик, сигарета обожгла пальцы. Я вышел из постпровожальной комы, прокрался через вокзальную вонь и остановился у чебуречной напротив цума
-дайте пожалуйста бутылку охоты.
Этот ёрш особенно хорош под запах выхлопов, завистливые взгляды вокзальных шаромыг, и в такой вот ноябрьский морозец, когда жахнул и пар изо рта. Сыскал не заплёванный лоскут, поставил пол бутылки на асфальт, закурил. Он стоял чуть с боку от чебуречной, поэтому я его сразу не увидел, да и вообще я бы вряд ли обратил на него внимание, страданье легче не замечать, ведь так? Надо биться и добиваться, лезть из кожи вон и получать, не оглядываться, не останавливаться, не смотреть по сторонам, а все неудачники, просто слабаки «туда им и дорога» - я готов принять по яйцам, если это не главный тезис нашего зазеркалья, обусловленный правилами «хорошего тона» и «социальными догмами».

Он был худ, словно сжат холодом в истерзанных закоулками непонятного цвета штанах и куртке, стоял в носках. С той светлой лёгкостью цвета волос, что так свойственна детям, грязной тонкой шеей, настырным подбородком и притухшим, но всё равно заметным озорством в глазах, держал банку медяков в одной руке и сигарету в другой.

Сделал шаг ему на встречу, он глянул мне за спину и выкрикнул «Сохатый сука», я оглянулся. Бомж за моей спиной, виновато улыбаясь, вертел в руках пустую бутылку «Охоты».
-дай денег дядя и дуй по холодку.
-а ты что разутый стоишь?
Он вытер сопли, указал глазами на дальний угол чебуречной, из под пластика которого торчали замызганные кроссовки:
-а так народ лучше сыпет.
Почувствовал себя наёбанным, а в чём именно понять не мог, и как всегда бывает в таких случаях, пришла неловкость, неуверенность, то что хотел сказать – забыл, да и не нужно стало.
-тебя как зовут?
-щас скажу и ты пососать за стольник предложишь?
Швырнул в сторону окурок, посмотрел так, даже не знаю, как объяснить этот взгляд, может так смотрят в Хосписе на улыбку врача, так трудно придумать в природе ещё этот взгляд, но видимо что-то увидел во мне
-иди, - говорит без дерзости, - куда шёл.
Отвернулся, сделал два шага и понял, что никуда не пойду, обернулся.

-Тошка меня зовут, чего ещё, уйди ты мешаешь людям, не просто ж стою.
-пошли, - говорю, - со мной Тошка, всё будет хорошо.

Льдины людей неслись по своим мимо нас, прохожие айсберги сталкивались и спешили дальше, вот поймал чью-то злую ухмылку, оглянулся, а Тошки нет, испуг, досада и, и облегчение да, а он у конца чебуречной напяливал кроссовки, одел, подошёл
-ну и хули стоишь пошли…

-дай сигарету, - крикнул из ванной
-я тебе дам, - ору ему с кухни, стою, мешаю пельмени
-не дави курево папаша, дай, а то сейчас соседей залью.

Чёрт, рванул в ванную, сидит по самые уши в пене и моей бритвой бреется.
-ну как?
-тебе сколько лет?
-двенадцать почти!
Хотел выматериться и не смог.

Посмотрел, как я плеснул себе на «два пальца»
-и мне, - говорит, щерясь, - лей!
И снова проглотил мат, водка ободрала глотку, выдохнул
-пей сок!

Поели и закурили, не бить же его, не отнимать сигареты. Молча посуду собрал, вопросительно глянул
-иди телевизор глянь, я тут посижу,- плеснул себе ещё...

Утром в метро по-особому паскудно, за каждой пазухой кирпич, у всех болят зубы и жмёт обувь. Эх, Дима, не видел ты метро две тысячи с утра, вот он где Армагеддон, да чёрт с тобой. Что по мне, то, как пел Семёнович «для меня толкучка в самый раз, я точно знаю что тридцатого получка, а десятого аванс». Купил у лоха с чердака лопату (или если без вывертов, вытащил кошелёк из нагрудного кармана куртки), пересел в другой вагон, дама "подарила" телефон. В восемь зашёл, в восемь надцать меня выблевал эскалатор, вот и весь рабочий день, граждане, по чаще щёлкайте еблом.

Шоколад всегда был самый умный, и не из-за цвета кожи погоняло имел, а может именно из-за кликухи приходилось поддерживать имидж. На тёплом складе Шоколад работал, и тут работал без всяких кавычек. Хитрожопый, самый обычный завскладом Павлик Шоколад. Лубянка, детский мир, бесконечная прорва подземного склада. Паша заводит меня, охрана подкормленная – привыкла. Проверяет в телефоне есть ли флэшка, довольный жмурится, называет сумму. Впрочем, к нему нет претензий, сумма всегда приемлемая, только в этот раз я денег не беру.

Что-то наврал ему про племянника, про мифическую тётю из Бердянска, вряд ли он поверил и денег всё равно дал, вещей набрал мешок, пару ботинок, пару кроссовок, проводил до такси. Не знаю почему, в такси ехал царём-королём, счастливый, как Будда. Не удержался, раскрыл мешок, снова рассматривал обновки, нюхал кроссовки, мял ботинки, вспомнилась школа, первое сентября. Водитель попался приятный, косился в зеркало, улыбался то ли мне, то ли снегу пушистому похохатывал, а тот сыпал, давал работу «дворникам», машина шла мягко, как подводная лодка.

Подумалось мне в машине, что не зря приезжала мама, что я не всё в обещаниях ей наврал, что сейчас так легко будет, всё обещанное ей выполнить. Да, для начала пойду к Шоколаду, тёплое место, опять же зимой хорошо, с мелким придумаем школу, брошу пить, постараюсь и курить. Я в полной мере ощутил себя дед морозом, на облаке из мечты, летели на встречу пушистые, добрые снежинки, смял пачку сигарет и выбросил в окно. Так элементарно быть хорошим и не нарушать правила. Мир, что вчера на вокзале мне казался таким холодным и злым, этот самый мир, оказывается он «белый, пушистый и мягкий» и скоро вообще Новый год. Проехали проспект мира, мелькнула мечеть и тут же на Щепкина церковь больницы Моники. И на мечеть и на церковь в одинаковых пропорциях сыпал белый пушистый снег, значит и над мечетью и над церковью одно небо.

Около дома стояла милиция и скорая, третьим нищим был я. Я сразу стал самым бедным и самым нищим, из меня словно вынули всё, даже мясо, оставив лишь шкуру. Затем шкуру набили болью и швырнули на снег, белый, мягкий, пушистый. И словно орало на белом снегу пятно крови «зачем закрыл дверь, зачем закрыл дверь, ЗАЧЕМ ЗАКРЫЛ ДВЕРЬ!!!»