Нови : Мой личный ночной портье

- Мед, елей, шоколад, пино нуар под языком твоим, - говорит Сонечка, перевирая бесстыдно слова старой сказки.

- Поди сюда, ебливая сучка, - говорит Константин, тянет за поясок тонкого халатика. А халатик и так запахнут неплотно, ему и самому не терпится спуститься со смуглых Сониных плеч.

Какие-то женщины до сих пор верят в сказки, пускай, и обманывали сказки жестоко, смертельно и не раз. Пускай, в этих сказках только драконы, но чешуя их блестит на солнце не хуже мечей героев. Какие-то женщины… «Глупышки, - думает Соня, - у меня-то нет таких смешных иллюзий». Она поправляет чулочные подвязки, опускает на лицо забрало черной туши и красной помады и спешит на встречу с драконом.

Он увидел ее впервые в толпе заключенных. Худая испуганная женщина с обритой головой, от чего глаза ее казались больше и еще дивней. А он в щеголеватой форме – с ласковым взглядом под козырьком черной фуражки, с хищной усмешкой на тонких губах. Настоящий волк, а она бедная козочка – вся дрожит от страха. Быть бедной козочке привязанной к металлической спинке кровати, открывать ей искусанные губы, чтоб принять в свой рот – что? Палец? Черный пистолет? Нечто другое?

Или была она плененной викингами дикаркой. Дикаркой, на обнаженном теле которой одни шкуры диких зверей, и синим исписана ее кожа – синими оберегами заклинаний от сглаза, от хищников, от врагов. А он двухметровый викинг с рыжей нечесаной шевелюрой, и никогда не видел такой смуглой кожи и черных таких волос.

Это все фантазии Сони. Она полагает, что мужчина и женщина навеки враги, и лежит между ними пропасть – пропасть, наполненная непониманием, ненавистью и насилием. Сам акт любви виделся вторжением, завоеванием, когда викингу следовало покорить, а пленнице – покориться.

Оттого, что мужчина и женщина от века враги, оттого, что врата женской сути скрыты створками, которые следует разомкнуть, оттого, что женщина принимает в себя – принимает в себя чужеродное тело, оттого, что распластана она на спине, оттого, что стоит на четвереньках, подставляя себя услужливо, оттого, что насаживается она на плоть плотью своей – оттого ненавидит завоевателя. И ненависть выходит из нее охами, ахами, вздохами и впечатанными глубоко в мясо ладони острыми ногтями.

Соня дитя своего времени. Времени, когда от всего придуманы таблетки, порошки, микстуры. «Выпей меня и станешь большой», - написано на маленьком ярлычке. В сумочке Сони, наряду с обычными женскими штучками, россыпи таблеток – таблетки для сна, таблетки для бодрости, сине-белые капсулы, содержимое которых следует раздробить на гладкой поверхности и вдыхать через нос, маленькая коричневая бутылочка, на которой написано: «Become the sex itself». Еще в сумочке Сони есть маленький ножик. Без всякой причины – просто так. Словом, она вооружена и ко всему готова.

Константин старше Сони ровно настолько, насколько его восприятие действительности старше Сониных фантазий. Жизнь Константина является противостоянием, когда следует добиваться всего борьбой и скрежетом зубовным. Оттого его кайф стоит намного дороже, путь к нему бесконечно растянут во времени. И, по секрету, в итоге достижения не кажутся такими уж желанными и сладкими.

Старая дача Константина прекрасно накладывается на Сонино представление о доме. Как в «Империи света», там всегда ночь, и желтым горят окна. Там ночь, даже когда над головой белое и голубое полуденное небо. В этом доме всегда разобрана постель, а Константин сидит на веранде, поглаживает лежащую у хозяйских ног немецкую овчарку по кличке Адольф, и ждет. И сам дом ждет.

Дом ждет целую вечность. Дом не может без людей – он осыпается и кренится, в его стенах поселяются жучки-короеды, муравьи хозяйничают в кухне. Дом не знает, день сейчас или ночь, когда нет хозяина, который тронул бы маятник старых часов, и часы бы заговорили. Заговорили «тиками», заговорили «таками».

Будто бездомная – вечная обитательница съемных квартир, стремится Соня к дому Константина. Она едет в полупустом поезде. Поезд мчится по проложенным меж холмов рельсам, изгибается на поворотах так, что в окошко можно увидеть красную его голову, а с другой стороны – изогнутый хвост. Чем не свернутая в шипящее кольцо змея? Или змей-искуситель, что везет давным-давно утратившую невинность Еву к пресыщенному и уже в годах Адаму?

И вот едет Соня к своему мужчине в этом полупустом поезде. Однако, не так пустынны освещенные слабым светом вагоны, как может показаться. Она везет с собой тени всех прежних своих любовников. Тени сидят по углам, смотрят насмешливо, и иногда ложится на щеку Сони легкое касание, будто ветерок, поднятый взмахом птичьего крыла. Тени усмехаются – ведь известно им, что навсегда в каждом мужчине живет часть всех мужчин. Иногда Константин смотрит как один из прежних, иногда говорит чужими словами. Это все бесконечная игра сравнений, когда дежавю чередуются с вдруг открытыми незнакомыми сторонами привычных обстоятельств.

Чтобы отвлечься, отмахнуться от назойливых теней, от чужих, не умолкающих голосов, мысленно обращается Соня к Константину: «Я еду к тебе, мой милый, - говорит она, - еду в полупустом вагоне. Я сойду на маленькой станции и пойду пешком по лесной, окруженной соснами дорожке. И будет очень тихо, облачно и безветренно. Мои ноги будут скользить по устилающим дорожку прошлогодним иголкам. А когда кончится тропинка – в просвете между деревьями я увижу твой дом – старый бревенчатый дом. Ты будешь сидеть на веранде и гладить лежащую у ног собаку. И, когда увидишь меня, то поднимешься навстречу. Ты улыбнешься, а собака насторожится, навострит свои треугольные уши, размышляя, залаять ли ей».