Боль Умерший : Дети Икара

Холодный рассвет. Ещё один холодный рассвет. Такой же холодный и пустой как и все рассветы города. Он лежит в ледяной туманной мгле, пробивающейся сквозь старую потёртую шторину, едва прикрывающую окно. Слишком большое окно для такой маленькой комнаты, для такой маленькой жизни. Окно, сквозь которое он с детства смотрит на постепенно покрывающееся, грязью розовой небесной пыли, светлеющее небо вечно холодного рассвета. «Новообразования» копошатся где-то внизу. Как странно, когда-то он думал, что никогда не сможет привыкнуть к их, вкрадчивому лязганью, холодному как небо, скрежету метала о метал. Но Он привык. Теперь по прошествии столького времени он уже, скорее всего, не смог бы выносить такие вот рассветы без этого монотонного движения «мёртвой жизни», занятой подготовкой к своему новому дню. А может и не новому. Он так и не понял как мыслят «новообразования», в каких они живут системах координат, одно Он знал наверняка – время они исчисляли его кровью и жутковато тихое движение внизу говорило о том, что скоро она им потребуется, скоро они её потребуют, скоро они начнут проявлять нетерпение, скоро они начнут подниматься к нему.
Он ещё не совсем проснулся, сознание вязло в болотистой почве пробуждения, заманчиво нашёптывая ему желание вернуться назад, погрузиться в удушливую топь сновидений, остаться там, захлебнуться грязной тиной неконтролируемого потока мыслей и не видеть холодного розовеющего неба за слишком большим окном, не слышать, скрежет своих мёртвых детей. Сегодня ему приснился тот же сон, что единожды явившись ему в детские годы неизменно повторялся с лишь ему одному понятной периодичностью.
Во сне он был мальчиком, лет восьми, он стоял на пустынном сером холме без единого признака жизни. Вокруг холма было только холодное рассветное небо. Он стоял и молча смотрел себе под ноги на серую, обтягивающую его ступни, лёгкую невесомую пыль, в которую он по не понятной причине не проваливался, он даже не оставлял на ней следов – что становилось заметно когда он из редко менял позу, что бы посмотреть на другую сторону пустого неба. Отрывая ногу от поверхности, он безразлично отмечал, что его ноги не оставили в пыли не единого отпечатка. Пыль же напротив как–то незаметно, вкрадчиво оставляла свой серый след на нём. Ползла вверх по его конечностям, ненавязчиво предлогая присоединиться к ней, стать её частью, стать этим холмом. Во сне его это вовсе не тревожило, скорее навивало лёгкую грусть и скуку при мысли о бесконечности дней проведённых в виде пыли на холме. Постепенно безмятежное состоние начинало сменяться лёгкой тревогой, ощущением того, что вот-вот должно что-то измениться в окружающем голом ландшафте, вот-вот должно что-то произойти, что-то чрезвычайно значительное, что-то что всё изменит раз и навсегда в окружающей его действительности. Что-то громадное приближалось из ниоткуда, нарастало со всех сторон, давило своим абсолютным присутствием. Но с возрастанием его внутренней тревоги лишь только спокойней становилось окружающее. Это полное, сытое своей незыблемостью равнодушие душило его, ему становилось тесно в огромном пустом мире. В тот момент когда его внутренняя наполненость достигала критической массы он неожиданно резко отрывался от земли и начинал медленно подниматься над серым холмом в холодное небо. Ощущение надвигающегося абсолюта уже не могло вмещаться в его маленькой детской черепной коробке и его голова начинала раздуваться. Подобно воздушному шарику, наполняемому собственными, бесконечными предчувствиями грядущего, она постепенно надувалась, делалась податливой как резина, мыслям переставало быть тесно, от чего почуяв свободу они начинали плодиться с ещё большей интенсивностью, надувая его голову-шарик до всё больших размеров. Видимо мысли были легче чем воздух в том мире и наполняя собой шарик они отрывали его тело от холма, поднимая в бездонную высь. По началу это приносило ему невероятное облегчение, как если бы он, наконец, сумел освободиться от бесконечно долго стягивающих его пут. Он взлетал надувая голову всё новыми идеями, которые теперь уже не причиняли страданий, а наоборот с лёгкостью уносили его от ненавистного пустого холма туда где он ещё никогда не был.
В детстве, говорят, дети часто летают во сне когда растут. Так летал он. Поначалу сон повторялся довольно часто и приносил радость и чувство лёгкости при пробуждении. Но со временем он начал замечать, что его голова шарик стала увеличиваться слишком быстро, достигая невероятных размеров, а скорость его подъёма, по началу не торопливо-приятная, стала стремительно возрастать. Он уже не испытывал того удовольствия - лёгкого покачивания над серым холмом, в предвкушении невероятного полёта. Он вновь испытывал тревогу, перерастающую в страх от того, что холм давно исчез, мысли стремительно надувающие шар его головы совершенно не контролируемы, а он сам всё стремительнее уносится во всё такое же бездонное, пустое, холодное небо. Постепенно он начал бояться этого сна, просыпаясь он чувствовал себя потерянным и не выспавшемся. Но самое ужасное было то, что ощущение надвигающейся абсолютной, непоправимой неизбежности перекочевала из сна в реальную жизнь. Засыпая, он понимал, что рано или поздно сон дойдёт до своей логической концовки, концовки далёкой от той что грезилась ему в начале.
Когда ему исполнилось двадцать, он взорвался. Надутый шарик- мозг не выдержал разности давлений пустоты небес и внутренней переполненности и взорвался. И тогда всё пространство сна заполнилось кровью, его кровью. Шарик лопнул, разлетевшись на куски и за пеленой липкой алой жижи исчезло навсегда бескрайнее, пустое небо. Так детский сон превратился в кошмар всей его дальнейшей жизни. С тех пор он снился ему гораздо реже и просыпался он в ужасе за долго до того момента когда злополучный взрыв прекратит его стремительное вознесение. Однако отделаться от того ощущения, что этот сон является квинтэссенцией его жизни, некой неизбежной программой его существования, он так и не смог. Он чувствовал как несёт его жизнь в даль от серого холма, с его милой окутывающей пылью, в холодную высь в которой где-то там его ждёт неизбежный кровавый взрыв после которого вся оставшаяся жизнь превратиться в непоправимый кошмар.
Странно, что сон приснился ему именно сейчас спустя много времени с тех пор как по его мнению взрыв его жизни состоялся.
Лязг в нижних помещениях становился настойчивей, приобретая зловещей характер. Надо было вставать. Он откинул старенький спальный мешок, служивший ему одеялом, и вылез из кровати. Стало холодней. Потянувшись, он направился к окну. При движении его костлявое, измождённое тело напоминало движение испорченного механизма, утратившего способность выполнять те задачи для которых он был создан, но всё ещё двигающий свои шестерни, на бесполезном, холостом ходу.
Чем ближе к окну тем больше окно. Он отдёрнул, штору. В ворвавшемся иссиня-сером свете, зарождающегося дня, натянутая на скелет, его кожа была совершенно белой. Чем ближе к окну тем больше окно, тем меньше «ты» и больше «не тебя». Он бегло осмотрел пустой двор залитый потрескавшимся асфальтом, обшарпанные стены соседних домов, начало заползающего промеж покосившихся стен переулка и вернулся в глубь комнаты. Дом был деревянный впоследствии обложенный кирпичом, с довольно странной архитектурой, массой переходов, комнат и помещений чьё назначение давно позабылось. Дом ставшей по стечению роковых обстоятельств его темницей. В следствии своей древесной основы дом постоянно издовал странные звуки, поскрипывал, дышал. Обнесение его кирпичом не избавило его от постоянных сквозняков – по всем комнаты гулял холодок и в щелях посвистывал ветер. Однако все эти шумы не возможно было спутать с «новообразованиями», по крайней мере он бы точно никогда не ошибся. Он не давал им имена, никому кроме первого. Первый. Когда же это началось? Когда случился тот взрыв, что так часто грезился ночами.
Он увлекался механикой, сколько себя помнил. Взрослые всегда поощряли его в стремлениях чего-нибудь соорудить, никогда не в чём не препятствовали, иногда задавали всякие вопросы о том, что он сделал или как он себя чувствует или не хочет ли не много по играть. Кажется, именно так они говорили – поиграть. Они приносили ему различные конструкторы, головоломки, схемы, просили, что-нибудь собрать или починить. Ему это всегда было нетрудно и интересно, ему часто не хватало тех деталей, которые ему приносили, и он находил им замену среди подручных среди различных безделушек раскиданных по дому. Тогда дом был полон живыми людьми, всё время разными. Постоянно с ним были только дядя, который собственно следил за его играми, приводил, показать его знакомым, приносил новые игрушки, давал задания. И женщина, совсем не многословная в отличие от дяди, которая ухаживала за ним, кормила, мыла, в, общем, обустраивала его быт. Наверное, это были его родители, точнее он сказать бы не смог. В те времена его детства город был шумным местом, хотя он редко выходил из дома – сам не любил, да и дядя бы не одобрил, - но он часто слышал доносившейся с улицы шум. Человеческие голоса, механические звуки, пение птиц и лай собак. Он теперь уже точно не помнил, когда всё это стало исчезать из города, но он точно знал, что дядя исчез раньше, чем у него появился «первый».
Они давали ему специальную пищу, как они говорили для ума, ещё были всякие прививки от «болезней», о которых Он ничего не слышал, были таблетки, так называемые «специальные витаминные курсы», но всё это постепенно сошло на нет. Дядя всё реже захаживал к ним в дом, со, всё более скучающем и разочарованным видом, наблюдал за играми своего подопечного, явно ожидая от того чего-то большего чем простую сборку забавных механических игрушек. В конце-концов, дядя уехал, тётя умерла, город опустел, а мальчик вырос, оставшись со всем один наедине со своими игрушками. Питания в доме оставалось много, да и не заботила Его в общем своя участь, он так и сидел, по прежнему, в своей комнате, мастеря из чего попало забавные механизмы. Иногда к нему заходили редкие оставшиеся, по непонятным причинам, в городе люди, скорее всего, они, как и он, совершенно не представляли, что там за пределами городской ограды и есть ли там вообще что. Да им и хватало вполне их небольшого серого холмика под вечно, холодным небом.
Когда Он остался в доме один к нему в комнату часто стали заглядывать мыши, с нетерпеливым вниманием наблюдали они за его играми, дожидаясь, когда Он решит перекусить. Он не обращал на них внимания, и они беспрепятственно делили с ним его трапезы. Во время одной из которых Он опрометчиво позволил себе порезаться и капля крови упала на обломок старого поломанного циркуля, валявшегося среди прочего разброссаного тут и там хлама. Не растерявшийся мышонок стремительно набросился на неожиданное яство.
Слизывая кровь со старой железяки, мышонок не заметил как на них упало ещё несколько капель из Его пореза, навеки соединив их в новый причудливый организм. Та часть обломка циркуля, что была облита кровью в том момент, когда его коснулся хвостик грызуна накрепко приросла к мышиному организму. Метал, проник в плоть, дав ей твёрдость, а плоть проникла в метал дав ему свои нервные окончания и кровь. Можно сказать, что в тот момент когда Его кровь оросила место стыка живого с неживым родилось нечто новое, некий симбиоз материй, который, он в последствии назвал «мёртвой жизнью». Циркуль в том месте где прирос к мышонку стал тёплым и подвижным. Оставаясь, железякой на противоположном конце, он приобрёл качества живого организма в месте состыковки с животным. Мышонок же наоборот сразу как то омертвел, реакции его стали медлительнее, интерес к питанию у него пропал и он, казалось, не замечая того, что его стало чуть больше, медленно пополз, в сторону от всеобщего обеда. Сначала казалось, что приросший к нему огрызок, доставляет ему огромные неудобства, однако вскоре они начали действовать более синхронно, циркуль своими движениями той частью, что стала живой, явно, стал помогать, мышонку передвигаться. Так появился «первый».
Он внимательно проследил за произошедшей метаморфозой. Он вспомнил свой сон. Новое существо показалось ему очень милым. Он расширил свой порез и обильно смочил своей кровью всё «новообразование». Однако циркуль не стал более живым, оставаясь подвижным лишь в месте стыка с органикой он по прежнему был холодной железякой на другом конце. Мышь тоже не изменилась, однако от полученной дозы крови вся конструкция в целом резко оживилась, в ней явно прибавилось энергии и она начала активно передвигаться по столу, заново открывая для себя окружающий мир. При этом действовали обе части удивительно слаженно. Мышь активно задействовала новый ресурс при передвижении, а тот в свою очередь послушно выполнял все поступающие от её центральной нервной системы команды. Вскоре она даже освоила презабавный трюк – научилась подниматься сначала на задние лапки, а затем вставать на кончик циркуля, таким образом она становилась выше и с лёгкостью взбиралась на ранее не доступные для неё высоты. В последствии она стала проделывать этот фокус просто так, по-видимому быть выше доставляло ей особое удовольствие. Надо отметить, что признаков собственной разумности, огрызок циркуля, на тот момент не обнаружил.
Взрыв произошёл. Последующие дни были всецело окрашены кровавым заревом экспериментов. Он безостановочно поливал своей кровью мелких грызунов прижимая в этот момент к их тельцам различные не одушевлённые предметы. Опыты проходили с неизменным успехом, давая жизнь всё более причудливым «новообразованиям». Он заметил, что все подопытные мыши быстро осваиваются с новыми дополнениями к своим организмам и научаются извлекать из них пользу. Одно стало очевидным сразу – без постоянной подпитки Его кровью подопытные теряли силы и умирали. Однако самой незначительной дозы крови хватало для подзарядке «новообразования». Через некоторое время обнаружилась ещё одна занятная особенность. Психология мыши менялась в зависимости от того предмета, который к ней наращивался – мышь с приращенными к лапам наконечниками от небольших вилочек стала хищницей, с удовольствием охотившейся на других мышей. Также оказалось, что сращивание возможно исключительно между органикой и металлами, другие материалы не приживались.
Тогда-то и родилась идея скрестить, органику со своими старыми «игрушками», механизмами которые он собирал ещё в юности из, приносимых дядей деталей. Механизмы были большие и Ему потребовался животный материал по крупнее. Он стал подкармливать собак. Возникла идея о создании «живого дома» в котором плита сама готовит еду, по команде хозяина открываются двери, рубятся дрова и топятся котлы. Единственной проблемой оставался источник питания. Он прекрасно понимал, что его крови на всё не хватит. Также постепенно начинала смущать неадекватность поведения «новообразований». Металлические предметы сращенные с органикой явно действовали на психику животных, у которых менялись вначале привычки, а за более длительный пириуд и инстинкты. Сделанная им собака дровосек с укреплёнными металлическими цилиндрами, тремя конечностями и топором на четвёртой, перестала быть послушной и убежала из дома, пропав из поля зрения на неделю и вернувшись лишь на восьмой день сильно ослабленной и в крови. Чужая кровь не давала «новообразованиям силы, но к своему изумлению Он увидел, что каким-то образом псина сумела нарастить себе сама рога виде наконечника от вил. По видимому, чужая кровь годилась для новых сращиваний входя в контакт с «новообразованием», в случае если те были предварительно орошены его кровью. Он не стал думать о том, чья это была кровь. Запустив в свои создания свои гены, он определённо добавил им разумности и теперь многие «новообразования» модифицировали себя сами по своему усмотрению. Исключением оставался «первый», который по-прежнему самозабвенно развлекался, вставая на циркуль и забавно теребя в воздухе перед собой передними лапками.
Постепенно, эксперимент выходил из под контроля. «Новообразования» требовали от создателя постоянной подпитки кровью, обычная пища сил им не прибавляла. Взрыв произошёл, и кровавые ошмётки разлетаются со стремительной скоростью. Он, конечно умертвил мышей первопроходцев своих опытов, отказав им в подпитки собственной кровью. Надо заметить, что просто раздавить их, то есть уничтожить физически было почти невозможно, по причине приобретённой ими хитрости, изворотливости и вообще общим повышением физических данных. Однако это не решило проблему. Многие результаты его опытов успели разбрестись по мрачным, запутанным коридорам старого здания, расположиться в давно заброшенных комнатах, вдохнув в них новую «мёртвую-жизнь», подстерегая своего творца. Существам требовалась его кровь для выживания.
Лязганье раздавалось уже совсем близко. Он знал «что» к нему поднимается. Знал зачем. Это существо появилось совсем недавно, это был их предводитель. Один из его ранних механизмов, синтезированный с несколькими представителями органического мира, быстро обрёл самостоятельность. Причиной, скорее всего, послужило то, что на него Он возложил большие надежды и потратил не мало собственной крови. «Новообразование» быстро самоопределилось и покинуло отчий дом. Через каких то, тройку дней оно вернулось к нему. Несмотря на то, что изначальный механизм был сильно само модифицирован и явно не для тех задач, которые предполагал возложить на него создатель, он всё же узнал своё детище. Особый ужас Он испытал когда среди шестерней, рычагов и прочих металлических стержней, разглядел части человеческих тел. Три руки расположенные в чуждом для Его понимания порядке орошали ещё не успевшей свернуться кровью, его изначальную задумку, а на одной из шестерней вращенное в метал на него смотрело лицо одного из его бывших гостей, соседа по заброшенному городу. Существо вернулось за кровью творца. По видимому чужая кровь смешанная с его собственной позволяла «новообразованиям» присоединять к себе новые конструкции и давала немного энергии, но её явно было недостаточно. «Новообразования» пошли путём механизации. Предпочитая до минимума снизить содержание органики в своих механизмах, видимо так им требовалось меньше крови. Рассредоточившись по пустым хаотичным помещениям старого дома, слишком слабые, что бы подняться к нему за кровью, скрежещущие во тьме отсыревших помещений в ожидании, что их создатель спустится сам дабы утолить их жажду. Они сдерживались как могли ибо понимали, что будет если они используют всю его кровь, тем самым уничтожив единственный способ собственного выживания, от того слабели, прятались с алчной надеждой на то, что Он сам соизволит их подкармливать, по крайней мере кого-нибудь из них, любимых, лучших, избранных. Он же не мог никуда уйти, ибо прекрасно понимал, что они его не за, что бы не отпустили, не выпив до дна. Самые сильные или отчаявшиеся из них, поднимались к нему раз в день, иногда чаще. Они приносили пищу ему, в обмен, на Его кровь - их пищу. Они стали заложниками друг друга и он и они были тюремщиками и узниками одновременно. Самые свежие «новообразования», как то, что стояло сейчас перед ним, бродили по пустынному городу, в надежде, найти альтернативный источник питания. Вероятно безуспешно. Тем временем Он всё равно неумолимо слабел с каждым днём. Выживая, они убивали его, убивая его они обрекали на смерть себя.
Существо замерло на пороге. В нелепых руках оно принесло ему еды, что бы того же получить в замен, для себя возможно и для других.
Вновь в голове всплыл его сон: взрыв прошёл, последствия взрыва окружают его повсюду, а он обескровленный, с взорвавшимся шариком, единственным, что удерживало его на весу, стремительно летит вниз, обратно в лёгкую серую пыль – прах всех тех, что взлетали до него. Летит, чтоб навсегда присоединиться к серой вечности. Оставив за собой пустой старый дом, наполненный своими «мёртво-живыми» «новообразованиями», обречёнными на медленную гибель в слепой надежде на каплю Его крови.
Он отвернулся от существа и пошёл к окну, слишком большому окну, для такой маленькой комнаты. Рассвело. Двор заполнен «новообразованиями», метал и запёкшаяся кровь тускло сияют под далёким солнцем, окутанным ледяными небесами.