FUNT : Парад

Парад!..……………………………………
Пять-тридцать утра…
Надо. Идти. На Парад!
Ладно… – Колян успокоился: проснулся вроде. Включил свет.
Комната. Общага. Бардак – жуткий! Один. Развалено – все, что можно! Надо идти. Прилег…
В дверь бесцеремонно заваливается друган – Серега. Он хозяин этой комнаты. Поэтому сразу, по-хозяйски ставит на тумбочку-стол бутылку «андроповки», рюмки, наливает и, всовывая дозу под нос ничего не соображающего Коляна, приподнимающегося на нетвердых локтях:
– Ну... За Великую! Октябрьскую! Социалистическую! Революцию!..

Легкие – норма, сердце – норма,
К расстрелу годен…
(Елена Ильзен-Грин)

П А Р А Д

ЗВОНОК!!! Резкий, пронзительный. К этому – никогда! Никогда! Не привыкнуть...

…И в бессонном полуночном бденье,
Не надеясь увидеть рассвет,
Я вдруг чувствую злое сомненье:
Был ли мальчик-то? Может, и нет?..

…Думал ли я, что врезавшаяся в память самиздатовская Евгения Гинзбург станет мне так близка своими вроде бы далекими гулаговскими словами-стихами-стонами… Как в недостижимое прошлое унеслась спасительная рюмочка водки праздничным полшестого утра… Суки-и-и… (это – внутри меня истошный вопль диссонансом врезается в тюремный звонок). Десять минут – туалет (очередь на очко!), заправка коек (разве можно заправить металлический шконарь тремя кусками ваты?). Глаза режет плотный, непробиваемый воздух (блевать или испражняться – разницы нет, запах один и тот же! – он неотделим от обитателей камеры три на два)...
«Крытая» гудит низким алюминиевым басом, просыпаясь. Через двадцать минут – утренний осмотр. Сверху, из космоса осматривает землю бог – он видит все. Должен видеть! Но почему, почему он не задерживается на омытых слезами горя и отчаяния крышах Централа? Вот же они! С высоты, равной бесконечности, только миг твоего внимания, – и сотни благодарных глаз вознесутся к небу. Почему, почему взгляд твой проскальзывает мимо?..

Он заползал по простыням тогда – шестого ноября восемьдесят четвертого – второй этаж. Всего-то! Крепкие узлы простыней, крепкие мышцы рук, – и мы на танцах в общаге Приборостроительного Завода. Сил – уйма! Весна-а-а! Силы – силищи! – добавляли и анаболические порции родной «пшеничной»… Потом – кругом голова!.. Ноги ходуном!.. Руки – в кровь… драка… мир… Любовь… первая… в первый раз… Снова танцы! Провал, забытье… Утром – водка, Парад!

– Встать! Лицом к стене! Руки за спину! Приготовиться к осмотру! – кормушка падает одновременно с последним приказом-гавканьем старшего прапора.
…Что-то не заладилось у Коляна с этим прапором. Сразу, с первого взгляда, на каком-то внутреннем подсознательном уровне. Дверь открылась – иллюзия дуновенья свежего воздуха оборвалась с ударами резиновой дубиной по наглухо приваренным к стенам шконарям. Вошедший первым дежурный опер проверял содержимое коек – дубина соскальзывала на плечи, головы стоящих спиной осужденных. Не дай бог что-то звякнет или выпадет… Тесно.
– Поднять руки! – плотно прижавшись друг к другу локтями, лбами – в кромку второго яруса, мы ждали окончания осмотра-обыска. Нет! – он, второй проверяющий, младший инспектор Ясенев, специально роется во мне чуть дольше, чуть пакостней, больно пронзая ребром ладони промежность. Он – цепляет ногтями за кожу, он – чувствует мою сжатую губами ненависть, и я, затылком, вижу его мерзкую полуулыбку: «Книжки читаешь? – нервно спрашивают его потные руки. – Не куришь?! Приседаешь на прогулке!..»
– От вас воняет, гражданин прапорщик! – тишина.
Пять-тридцать…

Это потом, через пятнадцать долгих лет, старый друг Сергей Николаевич достроит свой гипермаркет на двадцати гектарах бывшего Приборостроительного (того самого). А сейчас – между первой и второй!.. Э-э-х! Пора!.. Сереге – на завод (парторг, завстоловой), мне – к моим джазовым друзьям по музучилищу, – завернувшись в красные стяги пить «зубровку», хохоча под Кузьмина: «Когда нам было по семнадцать лет!..» А рядом, что есть силы, вразнобой, но весело, разрывает осенний морозец духовой оркестр: «Сме-ло, това-рищи в но-о-гу!..» Просто им тоже хочется выпить, но… работа. Кузьмин: «Когда ты стала чуточку взрослей!..» Оркестр: «Ра-а-а-сцветали яблони и гру-у-ши…» Кузьмин:
– Гнида! Сегодня ты на прогулку не пойде-е-шь!.. – зубы стучат в ответ:
– А-й-я-и-не-х-х-очу-у-у… – одними губами, голоса нет.
– Жри! Гнида! – ледяное забытье… сколько я здесь?.. зима?.. почему не холодно?..
– Д-д-а, я сыт, гражданин прап… тварь…
Пятнадцать суток карцера – пыль для правильного пацана… Зубы?.. Выйду – вставлю! Кашель – жжет в груди – ничего-о-о! – на то и чифирёк-с, так сказать…
Это сейчас, в мае две тысячи седьмого, когда я пишу эти строки, чувствую себя абсолютно свободным. Меня вновь перевели на «крытку» – до суда. Дело идет к завершению моей тюремной эпопеи. Здесь я вновь встретил давнишнего лагерного дружка – Санька – «гражданина начальника». Его, уже майора, назначили «шефом» оперативной части. Кум! – молодой да ранний… Повстречался и сдружился с ним еще в колонии, на строгом. Умный, проницательный человек. Правильный мент – можно сказать, новая формация…

– Поднять руки!..
Пять-тридцать…
И вонью, в ухо:
– Что! Не бывать, свадебке-то?!
Меня накрыло. Сука!.. Нормальный ведь мужик – постарше меня, спортивный, высокий, не урод. Но какая-то гниль… душок… Он читал мои письма и знал про свадьбу! Это он зарубил ее! Я – полгода жил только этим, я – дышал ради этого, терпел… Свадьба! – Любовь! – Свобода! Пусть три дня. Три. Но как! Как они были мне нужны! Я опустил руки и повернулся к нему лицом. Смотрел прямо в глаза. Молча.
– Лицом к стене! Лицом к стене! Лицом…
Били меня в прогулочном дворике. Три спецназовца. Я извивался на бетонке, закрывая голову… Шел девяносто первый год.

…После армии, на исходе восьмидесятых, я так и не смог соединить две половинки разорванной службой жизни. Все не то: ушло бездумное веселье, совковую размеренность сменила непонятная мне суета кооперативного движения. Парад революционных идей превращался в клоунаду. В кумачовый стяг высморкались и им же подтерлись…
Я вернулся в часть на сверхсрочную: вел спортивную подготовку будущих военных разведчиков. По ночам – медитировал. О музыкальном прошлом пришлось забыть. Какой уж тут джаз…
Вскоре встретил Людмилу. Был настоящий роман, романс… Радовались жизни, строили планы. И черт меня дернул, дурака: потащил списанную оптику на рынок. Там и попался. Замели. Оформили в кутузку. Пришили «кражу госимущества». Три года. Медитировать пришлось уже на нарах. «Подсел» на библиотеку – читал все подряд. Молился на скорую встречу-свадьбу… год.

Пять-тридцать...
Утренний осмотр.
– Лицом к стене! – я уже поотвык от тараканов, падающих за ворот…
Несговорчивость, карцер, больничка – физически ослабнув, я стал вполне авторитетным арестантом, живущим обособленно. Людочка, как могла, подкармливала, писала письма, на судьбу старалась не роптать. А свадьбу – сыграем, и какую (!), скоро, очень скоро.
– Руки поднять! – прапорщик Ясенев сцапал книгу с моего шконаря, начал нервно листать.
– Там фотография…
– Молчать!
– Письмо оставь.
– Мордой к стене!!!
– Письмо там… – я повернулся на звук разрываемых страниц. Дежурный опер с помощником ждали его за дверью, на коридоре. Прапор с визгом: «К стене!» – разбрасывал по слизи кубрика обрывки моей свободы…
Острием вмиг одеревеневшей правой раскрытой ладони – тычок под кадык. Левый, короткий без замаха, крюк – прапору в висок, и третий, завершающий – апперкот снизу-вверх, в челюсть… Он упал, как стоял, мешком вниз. Полторы секунды – три удара его убили… Он не дышал, в слизи, в тараканах.

Не знаю, как я тогда выдюжил. За жизнь младшего инспектора вернул половину своей, но остался живым. Выбросил любовь (Людке приказал – забыть, не писать!). Отдал здоровье. Перед смертью – медитировал. Нет! Не просил ни прощенья, ни о пощаде. Готов был ответить за каждый свой вздох. Молился, не зная молитв... Мораторий на «смертную» отправил меня в бесконечные скитания по сибирским лагерям и тюрьмам.
…Х-ха! Кликуха прилипла: «Секунда!» Братва в шутку тыкала пальцем на неугодных, злобных ментов: «Секунда! Разберись-ка, по-тихому!..»
В конце девяностых, в колонии, познакомился с одним опером. Сошлись по книгам, спорту. Библиотека и спортзал – там я был свободен. Учил его медитации, как возвышаться над сознанием. Над осознанием. С его же помощью организовал небольшую спортивную секцию – в свободное от работы время пацаны тягали железо, играли в волейбол. Все желающие. Упрекнуть меня не могли. По понятиям я использовал общение с ментом на благо общака. Мой авторитет, статья, погоняло и «десятка» за плечами говорили сами за себя.

…Конец. Восемнадцать лет. Что меня ждет за воротами? Я въехал сюда, когда страна заныривала из полымя социализма в капитализм, не успев сжечь за собой красные флаги. Что сейчас? Одни вопросы.
– Секунда! На выход. Кум вызывает! – Саня частенько приглашал меня на чаек. Поболтать. О близкой свободе.
Спасибо тебе, Санек. Может, тебя-то я и вымаливал тогда у бога перед смертью в начале девяностых. Только сейчас понял – это было ответом. Иначе и не бывает. Он, бог, видит и слышит, каждому посылая то, что тот просит. Просто не каждый готов это принять сегодня, тотчас. Каждому – в свое время…

Последние десять лет меня спасала эта дружба. Дружба с правильным ментом со звучной фамилией Ясенев…
Сыном того козла.