valmor : Один день в пединституте

ОДИН ДЕНЬ В ПЕДИНСТИТУТЕ
(история одного долбоёба про один день его жизни, рассказанная им же самим)

Зима в тот год выдалась снежная. Тогда, в восьмидесятые-девяностые, вообще все зимы, как правило, были снежными. Это позже, ближе к концу двухтысячных, когда охуевшие потомки попиздили к ебеням собачьим из недр земли все её богатства, повынимали на хуй все полезные ископаемые, да и неполезные тож до кучи прихватили, чтоб добро не пропадало, и перевели всё это, спижженное у недр земных и у народа российского, в валюту, да ловко так всё, бля, провернули, а на валюту напокупали себе техники всякой, джипы-шмыпы там, гелентвагены-хуягены, бля, да всей этою хуетой стали усиленно засерать окружающую среду, вследствие чего, бля, окружающая среда натурально охуела, и случилось глобальное изменение климата и всеобщее потепление – вот тогда зимой снег вообще почти перестал падать. Столбик термометра редко опускался ниже нуля, кругом был дрищ и всеобщая хуетень и поеботина, и под утро новогодней ночи редкий припозднившийся прохожий, по случаю праздника, как водится, поддатый, и потому не раз падавший, был испачкан не в снегу, как это было ранее, а в грязи какой-то и говне, собачьем ли, человечьим ли, но также перемешанным с грязью.
Но всё это будет значительно позже. В восьмидесятых же, повторюсь, в редкую зиму сугробы были ниже колена, а так – всё выше, по самые почти что яйца.
Не стала исключением и эта зима.
В тот день первыми двумя парами была физкультура. По случаю выпавшего снега нам предстоял бег на лыжах.
Вообще, физрук не баловал нас разнообразием. Осенью, по грязи, если не было дождя, мы ебашили в футбол. Если дождь был, но небольшой – то же самое. Если же лил, как из ведра – оставались в спортзале и ломали всё то, что ещё не успели доломать – кольцо, там, баскетбольное гнули, повиснув на нём, или же в стену что есть мочи мячом хуячили. Впрочем, насчёт того, что не успели там доломать – это я припизднул. Поломано было там практически всё, кольцо баскетбольное вопреки всем спортивным канонам давно уже висело не параллельно, а перпендикулярно полу, и штукатурка на стенах спортзала от частых ударов по ним мяча во многих местах растрескалась и осыпалась к ебеням.
Зимою же были лыжи.
Забегая вперёд, могу сказать, что лыжи в данном случае – это тот же самый футбол, только на снегу, в лыжных ботинках, и пиздячить на институтский стадион нужно было в них же, в ботинках этих лыжных, трижды злоебучих, да ещё с вышеупомянутыми лыжами на плече. Впрочем, всё по порядку.
Итак, прежде всего необходимо было получить лыжи. Выдавал их лыжный кладовщик – бывший студент-недоучка спортфака нашего же института, пьяница и разгильдяй Саша Гнутый, получивший своё прозвище за исключительно хуёвую осанку, хотя и был он, как ни странно, гимнастом, и даже имел, вроде, какой-то разряд. В неполные девятнадцать лет Саша был законченным мерзавцем и уродом, отличавшимся к тому же редкой отмороженностью. Как он умудрился с такой осанкой пролезть на спортфак – о том мало кому ведомо. Поговаривали, что завкафедрой – какой-то его дальний родственник, двоюродный дядя, что ли. По слухам, когда Сашу всё же выперли из института за то, что, находясь в состоянии крайнего алкогольного опьянения, Саша наблевал декану факультета на новые адидасовские кроссовки, которые тот предпочитал любой другой обуви, так что даже дядя ничего не смог сделать, он же, в смысле дядя, и помог Гнутому устроиться на эту работу.
Итак, я пришёл к Саше получать лыжи. Лыжами называлась полупластиковая хуйня с вонючими ботинками, замусоленными не одним поколением студентов. Выбор полупластика в предпочтение пластику и деревяшкам имел под собой нехуёвые основания, выражавшиеся в ряде причин, как объективного, так и субъективного характера и свойства. Объективные причины заключались в следующем. Деньги на закупку спортинвентаря, в том числе и лыж, выделял институт, и было этих денег не так уж много. Деревяшки, несмотря на дешевизну, ломались нерадивыми студентами практически на первом же занятии, к тому же ни хуя не скользили, сколь ни натирай их специальными лыжными мазями. Так что этот вариант даже не рассматривался. Пластик же, если кто помнит те времена, был невероятно дорог. Одни пластиковые лыжи по цене приближались к двум полупластиковым. Таким образом, вопрос стоял ребром: или полупластик для всех, или пластик, но только для половины студентов. А что делать второй, оставшейся без лыж, половине? Шароёбиться по коридорам в ожидании, пока другие вдоволь накатаются? Хуй! Вот так выбор окончательно склонился в сторону полупластика. Что же касается субъективных причин...
Субъективные причины, по сути, дублировали объективные. Все те, кто имел отношение к закупке лыж, соответственно, имели доступ и к приобщению к этим лыжам. Или к приобщению лыж к себе? Стоп. Что-то я сам уже начинаю путаться. Вот так-то пытаться писать высоким литературным слогом!
Короче, они, те, кто закупками занимался и непосредственно руководил, лыжи эти пиздили! Натурально пиздили для своих нужд, которые, бля, на моей памяти никогда, сука, окончательно не удовлетворялись.
Возможностей для этого было до хуя. Самая простая и потому примитивная – списать абсолютно новую пару лыж, как если бы она была вконец расхуярена и угваздана нерадивыми студентами-пидарасами. Нами, то есть. Мол, что с них, мудаков и полудурков, взять, сломали, сука, лыжи, так что они ни в пизду уже не ездят. И новенькие лыжи – хуяк домой! Ребёнку своему, там, или родне какой на презент. А то и просто на продажу. А чего? Зарплаты, сука, маленькие, а так – подспорье, бля!
Так вот, ситуация здесь складывалась в точности та же, что и с объективными причинами. То есть, пиздить деревяшки – себя не уважать, кому они, на хуй, нужны! А пластик спиздить – это совсем мозгов надо было не иметь, на всю башку быть отмороженным, спиздить пластик мог только ректор пединститута, или те, кому он лично разрешение дал. Короче, за это натянуть могли. Насадили бы на кукан тока так! А знай, сука, воруй, да не заворовывайся!
Так что, однозначно, отколь не посмотри – полупластик. Без вариантов, бля!
Так вот, стою я перед Сашей. В ожидании своего полупластикового комплекта. А он на меня ебло своё тупое, спросонок помятое и заплывшее, уставил и спрашивает:
- Размер какой?
Это он, значит, размером моей ноги интересуется.
- А тебе на хуй? – спрашиваю.
Сашино тупое ебло недовольно вытягивается.
- Как это нахуй? – говорит обиженно. – Лыжные ботинки ж по размеру подбираются!
Вот мудила! Да где он видел, чтобы в нашем институте когда лыжные ботинки по размеру подбирались? По крайней мере, моего сорок первого здесь отродясь никогда не было. Всегда мне выдают на размер, а то и на два больше. Вот почему, интересно?
Однако делать не хуя, называю Саше свой размер.
- Мне сорок первый, пожалуйста, – говорю вежливо.
Саша, удовлетворённо и вроде как обрадовано кивнув, исчезает в недрах склада. Надолго так исчезает, минут на пять, или даже семь, если не больше. Словом, не знаю, сколько времени он там шароёбится, но я за это время успеваю изучить стены помещения, и потолок, и развешенные на стенах изречения великих людей. Особенно моё внимание привлекает одно, судя по стоящей внизу подписи, принадлежавшее поэту-суициднику В. Маяковскому. Впрочем, большинство поэтов почему-то суицидники. В. Маяковский в этом отношении ни хуя не исключение. Вот почему так, интересно, снова задаюсь я вопросом? Мода у них такая была, что ли, или ещё что? А может, были они и впрямь особенные, тонко чувствующие люди с обострённым восприятием окружающей действительности? Как бы там ни было, суицидников среди них – хуева туча! И вот один из них, самый, возможно, талантливый, оказывается, изрёк как-то:
- Нет ни хуя, блядь, дороже, – сказал как-то он, – чем, сука, пиздатость мускулов и бронзовость кожи!
Ну, или как-то так. Я сейчас, признаться, уж и не помню. Столько лет с тех пор прошло! В смысле, не с тех, когда он это сказал, а с тех, как я об этом услышал. А с тех, когда сказал, ещё больше времени прошло! Немудрено, что многое стало забываться. Да и потом, опять же, где гарантия, что говорил он именно так? Кто из ныне живущих при этом лично присутствовал? Всё ведь передавалось из уст в уста, из поколения в поколение. А люди, когда что рассказывают, не спизднуть не могут. Вот хлебом их не корми, а дай что-нибудь припизднуть! Поди, переврали всё!
Как бы там ни было, общий смысл его мессаги был таков. Хотя опять я пижжю, слово “мессага” появилось значительно позже, вскоре после того, как охуевшие потомки вконец охуели и стали вынимать из недр земных и присваивать себе в единоличное пользование...
Ну, да я об этом уже говорил.
С В. Маяковским же я был, в принципе, согласен, но лишь частично. Конечно, мускулы там всякие и бронзовая кожа – это, конечно, заебись. Что там и говорить! Особенно мне, например, нравятся широчайшие мышцы спины, по моему глубочайшему убеждению, самые пиздатые мышцы во всём организме человеческом, длинные такие, в меру прокачанные. Или нет, ещё лучше смотрятся кубики пресса, но это у ребят, а вот у девушек... Впрочем, опять я что-то увлёкся и не о том говорю.
Ведь я про что хотел сказать? Мышцы и кожа – это, конечно, хорошо, возможно, даже, восхитительно, но вот насчёт того, что охуительней этого ничего нет... Ну, не знаю. По мне, так есть. Вот, скажем, если денег до хуя, разве это хуже? Или вот ещё, если у кого пиписка встаёт за одну встречу с девушкой восемь раз подряд, почти без передышки? Как это? Разве это хуже? Кто бы не согласился выменять это на упругость и бронзовость? Я-то уж точно согласился бы. Вот, например, был у меня знакомый один, Миша Баранчиков, так он мог...
Мои размышления прервал Саша, высунувший своё ебло, не ставшее за эти пять или семь минут более жизнерадостным, из лыжных залежей, и сопроводив своё появление словами:
- А сорок первого нету, и сорок второго тоже нету, есть только сорок третий!
Да что ты, блядь, говоришь! Ну надо же! А я, сука, и не знал, а!
Причём Сашино ебло имело вид удивлённо-обескураженный, словно он и впрямь рассчитывал найти там ботинки строго моего размера. Может, ещё и чистые?
- Давай сорок третий, – сказал ему я, и, приняв из его рук пару изрядно покоцанных лыж и пару ботинок, неимоверно огромных и столь же неимоверно вонючих, попиздил в раздевалку. Чтобы, значит, там окончательно экипироваться.
Причём этот пиздёныш ещё крикнул мне вдогонку:
- Смотри, там, поаккуратней с лыжами, они совсем почти новые!
Это он указание препода выполнял, всех предупреждать, чтоб берегли общественную социалистическую собственность.
Ну не пиздюк ли?
Ни хуя себе новые, того и гляди, прямо в руках развалятся!
- Не ссы, всё будет пучком! – не оборачиваясь, ответил я. Оборачиваться я не стал постольку, поскольку в тесной кладовке лыжи мешали это сделать, а вовсе не по причине неуважения к мудаку Саше. Этот пиздёныш Саша, если честно, мне вообще похуй. За что мне не уважать этого уёбка? В сущности, он не такой уж плохой парень. Просто странный. По-своему несчастный. Такой... Как это слово?..
“Пизданутый!” – услужливо подсказало мне моё подсознание.
“Точно, пизданутый!” – согласился с подсознанием я.
На этой мысли я покинул кладовку и отправился в раздевалку.
Там стояли шум, гам и суета. Посреди шума, гама и суеты стоял Вениамин, мой дружок и однокурсник, и сосредоточенно взирал на всю эту свистопляску. Вениамин – это не имя. Вениамин – это прозвище. Звали же Вениамина Владиком. Владиком Винецким. Отсюда и прозвища: Виня, Веня, Веник. Лично я предпочитал называть Виню Вениамином. Как-то красивее это звучало.
Солиднее как-то, что ли...
Сейчас Вениамин, один из всех, был одет в простую одежду – штаны и свитер. Все остальные уже успели переодеться, и теперь раздевалка пестрела разноцветными спортивными костюмами. Впрочем, насчёт “пестрела”, так же, как и насчёт “разноцветными” – это я опять пижжю. Лёгкая промышленность того времени, охуев от бездонного внутреннего рынка и практически не имея на нём конкурентов, так что твори, что хочешь, и никто тебе ни хуя слова худого не скажет, словно следуя заветам вождей компартии, и обеспокоившись тем, что заветы эти на хуй никому не нужны, равно как и сами вожди, казалось, всерьёз решила претворить в жизнь идеи всеобщего равенства и братства. Во всяком случае, это можно было предположить, глядя на всех, собравшихся в раздевалке. Здесь все были равны, никто не выделялся среди прочих. Не по причине чрезмерной политизированности и идеологичности, вовсе нет, а единственно лишь потому, что затоваривались все примерно в одних и тех же магазинах, коих, к слову сказать, в городе было не так уж и много. А они, магазины эти, не баловали нас разнообразием ещё похлеще нашего физрука, уже упоминавшегося выше, с которым, как осень, так ебашь в футбол, а как зима, так ебашь в тот же футбол, только на снегу. Среди цветов спортивных костюмов преобладали насыщенный чёрный и весёленький синий. А что, зато не марко. Причём костюмы большинства моих товарищей были схожи не только цветом, но и тканью, отчего-то шерстяной, и покроем, и практически не отличались друг от друга, словно однояйцовые близнецы, про которых в школе на уроках биологии, смешно выпучивая свои и без того выпученные глаза, нам рассказывала наша полудурочная учительница Олимпиада Самсоновна, за глаза отчего-то именуемая Люсей. Отличался от всех, как уже говорилось, один лишь Вениамин.
Причина его сосредоточенности, равно как и его внешнего вида, более чем неуместного в спортивной раздевалке, открывалась совершенно банально и прозаически.
Просто Веник, хитрожопый мой товарищ, где-то сумел раздобыть медицинскую справку, являвшуюся достаточным основанием для того, чтобы полностью откосить от занятий физкультурой. И теперь он мучительно пытался разрешить неожиданно вставшую перед ним дилемму: пойти ли вместе со всеми на стадион, чтобы поприкалываться, или же отправиться в ближайшую пивнушку, без изысков именуемую “Кружкой”, чтобы там ужраться пивом и провести следующую за физкультурой пару более весело и приятно, а может, и вовсе послать её к ебеням вместе с преподом, серьёзной молодой девушкой, немногим старше нас, восемнадцатилетних оболтусов. Видимо, победила всё же жажда пива, так как Вениамин, поздоровавшись со мной за руку и тут же за руку попрощавшись, не дожидаясь остальных, направился к выходу. Остальные проводили его исход завистливыми взглядами.
Я достал из сумки свой спортивный костюм и стал неторопливо облачаться в него. Костюм мой, как и костюмы большинства ребят, был шерстяным.
Вот чего я никогда не мог понять – на хуй шить спортивный костюм из шерстяной ткани? Спортивный костюм – он же для занятий спортом, так? Тепло от него на хуй никому не нужно, так как при занятиях спортом и так становится жарко. Так? Ну, конечно, если этот спорт – не шахматы. Тогда, может, такие костюмы предназначались шахматистам? Да, вроде, нет, никогда не видал я у шахматистов таких костюмов. Да и вообще, шахматистам, по-моему, похуй, во что одеваться. Они вон, вообще в пиджаках сидят. Следовательно, тепла от спортивных костюмов никто не ждёт и не требует. Ведь так?
Тогда на хуй их шить из шерсти?!
Взять бы того пидораса, кто придумал такой костюм, взять да заставить пробежаться на лыжах пару кружочков хотя бы. Мигом бы весь жир из мозгов уплыл.
Но вот что меня окончательно добивает...
На этих спортивных костюмах, сука, были СТРЕЛКИ!
Вот сейчас я нисколько даже не пижжю. Вот бля буду! Натурально, отстроченные стрелки!
На хуя на спортивном костюме нужны стрелки?!!
Они бы ещё к нему галстук прихуячили...
Один плюс всё же был в таком костюме – его не надо всюду таскать за собой из опасения лишиться модной вещи, как это непременно было бы в случае с дорогим импортным, а можно оставить в раздевалке, и никто его не возьмёт и не спиздит.
Потому что никому он на хуй не нужен...
Облачившись, наконец, в костюм, и подхватив подмышку лыжи, я похуячил на стадион, прихватив предварительно с собой промокашку – ну, мало ли, там, посрать, к примеру, приспичит, так что же, снегом жопу вытирать?
Кто-нибудь пробовал вытирать жопу снегом?
И не советую.
Ни хуя не делайте этого, братья мои и сёстры, и да пребудет с вами благодать земная. Аминь.
По пути от института на стадион нужно было перейти дорогу. Машин в то время было немного, и ездили они не очень быстро, с удовольствием пропуская переходящих дорогу пешеходов. Впрочем, если говорить о данной конкретной ситуации, причина тому, что машины с готовностью останавливались, была ещё одна.
Ну где ещё ты увидишь скукоженного еблана в шерстяном спортивном костюме, в лыжных ботинках, на несколько размеров превышающих его реальный размер ноги, с угрюмым видом ковыляющего с лыжами наперевес в направлении стадиона?
Заниматься спортом, бля...
За всё время обучения в институте я ни разу не видел, чтобы хоть одна машина не приостановилась.
Зато приопущенных стёкол, за которыми угадывались злорадно-жизнерадостные улыбки, насмотрелся предостаточно...
Прихуячив на стадион, я воткнул свои лыжи в снег рядом с парой десятков других таких же. Эта традиция, втыкать лыжи в снег, так же, как институтская традиция закупать полупластик, тоже имела под собой нехуёвые основания.
Всё дело в том, что, если попросту свалить лыжи в снег, то потом среди четырёх десятков лыж свои две найдёшь едва ли. Во всяком случае, не быстро и не сразу.
А так, чик – и готово!
Ребята уже вовсю резались в футбол. Воротами также служили воткнутые в снег лыжи. Странно, но от попандоса по ним мячом, даже от прямого, они не ломались никогда. Чтобы сломать лыжину, надо было съехать с горки вниз, и с разгону воткнуться в снег.
Тогда – сразу пиздец.
Лыжина, будь она хоть полупластиковая, хоть даже пластиковая, ломалась необратимо и безвозвратно.
Видимо, по этой причине препод по физкультуре Антон по отчеству Нилыч и по прозвищу же, одноимённому с отчеством, то есть Нилыч, пасшийся здесь же, не возражал против такого способа катания на лыжах. С него, как с лица, материально ответственного, спрашивали за сохранность имущества. А так – сохранность налицо!
Посмотрев на этот зоопарк и для приличия и порядка пару раз пнув мяч ногой, я что-то расхотел заниматься спортом, равно как и физкультурой. Да и замёрз я что-то слегка. Я же говорю, шерстяные спортивные костюмы – полное говно!
Требовалось срочно что-то предпринять.
Незаметно от Нилыча достав так и не пригодившуюся промокашку, я скомкал её и запихал за щёку. Получилось довольно убедительно. Флюс, бля, ебать его, суку! Мы не ждали, а он, сука, нагрянул!
Склеив ебло пожалостливей, я отправился на переговоры к Нилычу. Он посмотрел на меня не то с жалостью, не то с подозрением, я так и не понял, но с занятий съебаться разрешил. С неимоверным усилием погасив рвущийся из груди вопль радости, я поспешил уебать с этого праздника жизни и здоровья.
По пути, переходя дорогу, плюнул жёваной промокашкой в жизнерадостно скалящегося водителя. Промокашка не долетела. Водитель сказал в мой адрес что-то унизительное. Я послал его на хуй. Он сделал движение, как будто собирался вылезать из машины. Я что было сил побежал, загребая остопиздевшими лыжами по асфальту и неловко вскидывая ноги в здоровенных уёбских ботинках. Хуй ты меня догонишь, пидорас ебучий! В крайнем случае, стану кидать ему под ноги лыжи, решил я. Сначала одну лыжину, потом другую. Сашу пообещаю напоить самогоном, так он не только подтвердит, что я институтские лыжи сдал, но ещё и скажет, что я своих пару штук до кучи принёс.
Однако пидорас водитель не стал меня преследовать, видимо, решив, что с таким говном и уёбком не стоит связываться.
В общем-то, правильно решил.
Наверное, есть всё же во мне что-то пиздлявое и злоебучее.
Или нет?
Как бы там ни было, к институтским дверям я подлетел на всех парах, запыхавшийся, румяный и раскрасневшийся. Значит, занятие физкультурой всё-таки состоялось, обрадовано подумал я.
Первым делом – сдать лыжи уёбку Саше. С момента моего отсутствия Саша нисколько не изменился, только как-то погрустнел и, кажется, ещё больше помялся и опух.
- У тебя покурить нету? – скукожившись, как куриная жопа, спросил он как-то робко, принимая лыжи и ботинки, которые за время пребывания на моих ногах отнюдь не стали более благоуханными, а напротив, стали более вонючими.
- Ну, есть там в раздевалке “Опал”, – ответил я, недоумевая, отчего бы подонку Саше вдруг робеть, причём ни с того, ни с сего.
Причём делать это перед таким опездолом, как я.
Всё разъяснилось тут же, и довольно просто.
Скривившись, как от зубной боли, Саша страдальчески простонал:
- Какой, на х... Опал! Покурить у тебя есть?
До меня медленно стало доходить. Раскуривание веселящей травы в качестве альтернативы другим формам студенческого досуга, среди которых преобладали, конечно же, ебля, преимущественно в институтской общаге, и распитие крепких спиртных напитков, предпочтительно там же, в общаге, причём желательно было совмещать эти два, со всех сторон полезных, занятия, так вот, курение травы появилась в институте совсем недавно, и как явление сложиться ещё не успело. Привозили траву из братских республик с мягким климатам студенты естественно-географического факультета, всё лето шароёбившиеся по всевозможным походам и разного рода экспедициям. Попадала она к нам и другими каналами.
Травы у меня не было. А хотя бы и была, уёбку Саше я не дал бы её ни за что. Он и “Опал”-то ни хуя не заслужил. Просто жалко стало пидораса. Я ж не крыса какая-нибудь.
Не хочешь, Саша, курить “Опал” – кури, сука, бамбук! Или чай, или мох, или что там ещё курят охуевшие пидорасы, одним из которых, причём самым ярким их представителем, вне всяких сомнений, как раз и являешься ты, Саша.
Всё это я подумал про себя. Вслух же сказал, очаровательно улыбнувшись и с видимым сожалением пожимая плечами:
- Нет, Саша, травы у меня нет.
Ибо не было у меня резонов портить отношения с этим уёбком. Хуй знает, а вдруг когда пригодится?
Вдруг я когда лыжи сломаю...
Переодевшись в раздевалке, я пошёл вдоль коридора, по пути заглядывая во все приоткрытые двери аудиторий. В одной из них не было занятий, и она была почти пуста.
Почти, если не считать Люду – девушку с соседнего потока, но немного постарше нас всех, так как поступала она не сразу после школы, а спустя пару лет, на льготных условиях, отработав эти пару лет пионервожатой в какой-то деревенской школе, хотя сама Люда была городкой. Про неё ходили слухи, что она берёт в рот, а это, скажу я вам, в далёкие восьмидесятые было сродни тому, как если бы она была порноактрисой. Вроде, говорили, что она благодаря этому своему умению, в те времена ещё редкому и экзотическому, и получила место вначале в школе, а затем и в институте.
Может, врали?
Но, как бы там ни было, благосклонности Людочки добивалась почти вся мужская, кстати сказать, довольно немногочисленная, часть нашего литературного факультета. Да и с других факультетов ребята захаживали – специально, чтобы посмотреть на Людочку. Но, то ли слухи действительно врали, то ли Люда сосала, как-то особенно избирательно подходя к выбору половых партнёров, только факт – на моей памяти она никому из наших так и не дала.
Даже просто не дала, не говоря уже об отсосе.
Может, просто не хотела светиться?
Как бы там ни было, но я, как и все, с тупым упрямством, как пишут в хуёвых романах, “достойным лучшего применения”, продолжал бить к ней клинья. Кто знает, а вдруг именно мне повезёт. Тем более нельзя было упускать такой шанс сейчас, когда она была в аудитории одна, и можно было попытаться пригласить её, не опасаясь насмешек со стороны сверстников в случае облома.
Подойдя к ней поближе, я покашлял немного, чтобы привлечь к себе внимание.
Мельком взглянув на меня, Люда поинтересовалась:
- Мальчик, ты что, простудился?
От неожиданности я выпалил:
- Отсосёшь у меня?
И сам охуел: вот что я сейчас сказал?
А ведь изначально собирался всего лишь пригласить её в кино. Ну, там, мороженого поесть. Потом можно было бы её как-нибудь к себе домой заманить. Ну, музыку, там, послушать, или альбомы с семейными фотографиями посмотреть. Да чего я рассказываю, все же и так знают, как это бывает! Вот только что сидели на диване, смотрели фотки, вдруг, раз, хуяк-пиздык – и оба уже в постели, причём оба уже без трусов, и охуевшая девушка, не ожидавшая такого подвоха, удивлённо смотрит на тебя, не понимая, как тебе это удалось, словно говоря: ну ты и фокусник, бля, иллюзионист, чародей, на хуй! Игорь Кио, бля! Или же, проводив, можно было бы к ней в гости навязаться... А там то же самое: фотографии, диван, постель, и охуевший взгляд удивлённой девушки: ну ты, бля, просто Амояк Акопян какой-то!
Да, видать, не судьба была всем этим планам осуществиться. Люда как-то буднично, не поднимая даже головы от книжки, которую читала, ответила тихо и просто:
- Хуй тебе!
Причём даже не удивилась, не обиделась. То ли не я первый предлагал ей это, и она просто устала тратить нервы и обижаться на всяких подонков и долбоёбов, то ли слухи всё же не врали, и тогда ей тем более обижаться было не на что.
Хуй, так хуй, согласился я и поплёлся вон из аудитории, грустный, безнадежный и неудовлетворённый.
По пути заглянул в библиотеку. Там студент начфака, Кирюха по прозвищу Фашист, отгородившись книгой, самозабвенно и увлечённо лепил из зелёного пластилина пизду в натуральную величину. Рядом обложкой вверх лежала ещё одна книга. Приблизившись, я прочитал названия на обложках: “100 зверей и предметов своими руками” на одной и “Волшебные превращения пластилина” на другой.
- А пизда, это как, зверь или предмет? – поинтересовался я у Фашиста.
Тот, не отрываясь от своего занятия, пробормотал, недовольно кося глазом в мою сторону:
- Между парами окно образовалось, время убиваю.
- А книги на хуй? – спросил я.
- К практике готовлюсь. Малышам буду поделки лепить.
- Такие? – я кивнул на изделие в его руках. Он как раз сосредоточенно наминал его, старательно вылепляя клитор.
- Не... Это я время убиваю, говорю же!
- А пластилин почему зелёный?
- Не один ли хуй?
- Да... Действительно... Пожалуй, что один, – неопределённо пожал плечами я.
- Ну, так а я о чём говорю! – обрадовался Фашист. – Похоже?
Он радостно протянул мне готовое изделие. Я аккуратно, боясь помять, принял его в руки.
Видимо, у Фашиста был талант. Художницкий, или там, скульпторщицкий, я не знаю, как это правильно называется. Пизда у него вышла как живая. Двумя округлыми валиками аккуратно разбегались в стороны большие половые губы, чтобы затем вновь сомкнуться внизу, в сантиметре от анального входа. Двумя розовыми лепестками меж них покоились малые половые, слегка приоткрытые и призывно манящие. Клитор размером с горошину, казалось, только что выпрыгнул из кожной складки, в которой прятался, и теперь эта складка словно была откинута подобно небрежно отброшенному капюшону. В общем, пизда получилась – загляденье, а не пизда!
Только зелёного цвета...
А вообще же, по-хорошему, Фашисту надо было идти не в педагогический, ему надо было двигать в какое-нибудь художественное училище, причём, желательно, в Москве.
Но Фашист был из очень бедной семьи, и денег на поступление в художественное, а тем более на поездку в Москву, его родителям было не собрать и за всю жизнь. Он и на начфак-то пошёл по одной причине: там одни бабы, а по мальчикам недобор, и ребят поэтому берут с радостью, пусть даже и из очень бедных семей, и даже совсем без денег. Впрочем, берут ребят – это громко сказано.
Фашист был единственным парнем на всём факультете.
Начфак размещался в отдельном здании, и мы как-то во время летней практики ходили туда, в гости к Фашисту, да и на девок ихних поглядеть. Девки оказались так себе, забитые какие-то, зачуханные, а Фашиста мы и так видели, он нам глаза уже успел намозолить, так как с девками ему было скучно, неинтересно ему было с ними, видите ли, и он при любой возможности съёбывался к нам, в мужскую компанию. Но главная причина, по которой мы ходили туда, была совсем иной.
Фашист хвалился, что, так как изначально всё ж таки предполагалось наличие пусть небольшого количества ребят на этом, пусть откровенно бабском, факультете, то и туалет там мужской, натурально, присутствовал. Но так как кроме Фашиста ссать в него было некому, то получалось, что у Фашиста был в том здании свой, персональный, туалет.
- Охуительно чистый! – хвалился нам Фашист. – Так как не ссыт туда никто, кроме меня, ибо более ссать некому, а я – человек аккуратный!
- А преподаватели-мужики? – не верили мы.
- Нету! – горячо втолковывал нам Фашист. – Все бабы! Из мужиков никого нету, один я!
Вот на этот туалет мы и ходили посмотреть-полюбоваться.
Фашист нас не обманул. Мужской туалет действительно был. И он действительно был потрясающе, просто-таки нереально чистым. Правда, мы его тут же обоссали, и он сразу по внешнему виду приблизился к уже привычным нам, зассанным и засранным...
А сейчас Фашист совал мне в лицо свою пластилиновую пиздульку, и вопросительно заглядывал в глаза, тревожно ожидая ответа.
- Как тебе сказать, – начал я. – В общем-то, нехуёво! – вынес я свой вердикт.
Фашист облегчённо-расслабленно откинулся на стуле, лицо его приняло самодовольное выражение.
- А я ещё и хуй могу – не отличишь от настоящего! – похвалился он. – С яйцами!
- Но клитор всё же надо сделать поменьше, – тоном заправского художественного критика сказал я, возвращая ему его пластилиновое творение.
И пошёл к выходу, оставляя за спиной недоумённого Фашиста, растерянно рассматривающего своё произведение, которое могло бы послужить источником вдохновения для какого-нибудь ёбнутого художника – зелёную пизду!
У входа, впрочем, я немного притормозил, ибо глаза мои, бесцельно шарящие по читалке в поисках сам не знаю чего, неожиданно углядели в самом дальнем углу скучающую в одиночестве и задумчивости над раскрытой тетрадкой мою однокурсницу, правда, из другой группы, и, в перспективе, как нагло и самоуверенно думал я тогда, потенциальную половую партнёршу, Леночку.
Секунду поколебавшись, я двинулся к ней.
- Не помешаю? – галантно поинтересовался я, самовольно разваливаясь на стуле рядом с ней.
Её задумчивый взгляд, постепенно теряя мечтательное выражение, становился всё более и более осмысленным, словно она возвращалась откуда-то из далёких, одной её ведомых высот. Наконец, он сфокусировался на мне.
- А, это ты, – сказала она, как будто я только что подошёл, хотя я сидел здесь уже минуты три, если не больше. Нет, всё же она с прибабахом, эта Ленка. Надо ещё подумать, спать ли с ней. А то, может, и не стоит. Вон она как тормозит!
Это всё я подумал про себя, а вслух же сказал:
- Да, это я!
Вот так вот, просто и со вкусом. А спать я с ней один хер не буду! На хуй она мне сдалась!
Впрочем, это во мне говорила обида, поскольку мне показалось, что она ожидала увидеть рядом с собой кого-то другого, и была немного разочарована, увидев меня.
Лена, видимо, почувствовав моё состояние, и устыдившись своей реакции на моё появление, решила поддержать беседу.
- Вот, к сочинению готовлюсь, – сказала она, показывая мне открытую, абсолютно чистую тетрадь, не которой сверху было выведено: “Самые яркие моменты моей жизни”.
Нет, всё-таки она заебись, эта Ленка! Это она, оказывается, о сочинении думала, а я её отвлёк! Мудак, еблан, бля! А я себе уж напридумывал всякого: разочарование, ждала другого! Пожалуй, я с ней всё же пересплю. Может, даже женюсь не ней!
Я стал оценивающе изучать её. Росточку небольшого. Ну, это ничего, зато я на её фоне – просто амбал! Худенькая слишком. Ну, это тоже ничего, можно откормить. Да и на хуя мне жирная корова? Такую хуй прокормишь! Всё, бля, решено, сука – женюсь!
Лена, увидав своё мечтательно-отстранённое выражение лица и истолковав его по-своему, поинтересовалась:
- А вам что, не задали?
А я хуй знает, задали нам, не задали? Я в институте, что, так часто бываю?
Это я опять про себя подумал, а вслух сказал:
- Ну, не знаю... Задали, наверное, просто я ещё не смотрел.
И про себя опять подумал: ну и зануда эта Лена! Что, больше поговорить не о чем, кроме как об этом ебучем сочинении? Привязалась, и нудит: задали, не задали. Какая, на хуй, разница? Нет, всё же не хуй на этой дуре жениться. Вот поебаться с ней – в самый раз. Поебаться и послать её на хуй. Так я и сделаю!
- А от кого это так воняет? – спросила Лена. – Не от тебя ли?
Воняло, естественно, от меня. Вернее, от моих ног. Вернее, от тех лыжных ботинок, что были на моих ногах, и оставили этот въевшийся запах. Но Лене я этого не сказал.
- Не знаю, – сказал я. – Когда я подошёл, уже воняло. Я думал, от тебя, да говорить постеснялся.
И я нагло уставился на Лену.
Лена меж тем спросила:
- А ты помнишь свой самый яркий момент?
Я задумался. Отчего-то этот простой вопрос заставил меня задуматься. Какой же у меня был самый яркий момент? А, вспомнил! Вот сейчас ей расскажу!
- Ну, знаешь, – начал я. – Это было в детстве ещё. Вернее, в отрочестве. Ну, в общем, пиписка у меня уже вставала, а пристраивать её я ещё не пробовал. Но взаимоотношениями полов уже вовсю интересовался! А я тогда занимался спортом в нашем спорткомплексе. Ну, лёгкой атлетикой там всякой. Бегал, короче. Но это летом.
Я задумался о тех далёких, безвозвратно ушедших днях. Эх, и хорошо же было тогда!
Затем продолжил.
- Летом, – говорю я, – мы бегали. Всё лето! А зимой нас водили в бассейн. А там из раздевалки сначала входишь в душевые, а из них уже попадаешь в бассейн. И обратно так же – из бассейна выходишь не в раздевалку, а в душевые, а из них уже в раздевалку. А душевые, естественно, раздельные: отдельно для мальчиков, отдельно для девочек. Очень удобно, кстати. Ну, да это специально так сделано. Перед бассейном нужно ополоснуться, чтобы грязь в него всякую и микробы не тащить, а после бассейна – хлорку с себя смыть. Ну, и вымыться заодно. Поэтому в душевые входили в плавках, а там их снимали, ну и мылись. С мылом, с мочалкой, всё как положено.
Я бросил взгляд на Лену – слушает ли? Лена слушала, как казалось, внимательно и очень заинтересованно. Скривилась только немного при слове “пиписка”. Ну, да это ничего.
И я продолжил своё немудрящее повествование.
- И вот как-то раз, – говорю я, – перепутал я душевые. Честное слово, не нарочно, – быстро поправился я, перехватив Леночкин насмешливый взгляд. – Просто это было почти сразу же, как я туда, в спорткомплекс, пришёл. Плохо я там ещё ориентировался! И вот стою я, пацан, а вокруг меня – девки! Голые! Пизды свои мочалками наяривают, груди торчком стоят. Хотя нет, не у всех торчком, у некоторых уже подвисать начали, ну, как уши у зайца. Девки все почти взрослые, старше меня. Фигарятся мочалками, на меня и не смотрят! Да и как им смотреть? У них же у всех мыло в глазах. Так как-то совпало, что они синхронно все намылились, и тут я вошёл. И вот стою я там, тринадцатилетний пацан, среди голых девок, близко так стою, на расстоянии вытянутой руки, так, что протяни я эту руку, и смогу любую из них за пизду потрогать. А мне, напомню, тринадцать лет всего! И мне всё это ещё в диковинку!
Я замолчал, воскрешая в памяти переживания того дня. Голые девки вдруг встали перед моим мысленным, так сказать, взором, так, словно это было только вчера. Стоят себе обнажённые девушки, мочалочками хуярятся, а я среди них, и всё смотрю, смотрю...
- Ну, и что дальше? – прервала поток моих воспоминаний Лена.
- А дальше всё, – вернувшись из воспоминаний, закончил я своё повествование. – Это и был самый яркий момент в моей жизни. Никогда больше ничего подобного не испытывал!
Я доверчиво посмотрел на Лену. Ну как, произвела впечатление моя история? Не сболтнул ли я лишнего?
Лена окинула меня долгим взглядом. Потом отвернулась. Потом посмотрела снова. Смотрела долго, как будто только что увидела. А потом сказала.
- Я знала, – сказала она, – что ты уёбок.
Потом подумала и добавила:
- Но ты, оказывается, ещё и долбоёб!
И потом ещё добавила:
- Уходи отсюда. Ты мешаешь мне готовиться.
Я встал и поплёлся к выходу. Ну за что она меня так?
Забегая вперёд, скажу, что жизнь у Лены не сложилась. Я с ней так и не переспал. Зато с ней переспал другой мальчик. Она от него забеременела. Не знаю, почему она не стала делать аборт, но она решила рожать. Мальчик тот её бросил. С тех пор она безуспешно пыталась выйти замуж. Жила с некоторыми мужчинами по году, а то и по два. Потом они почему-то все уходили. Но, вот что странно, почти от каждого из них она зачем-то рожала по ребёнку.
Может, надеялась удержать таким образом?
В результате она обзавелась пятерыми детьми и полным отсутствием личной жизни. Работает в школе. Ещё подрабатывает уборщицей, моет полы в подъезде. Ещё получает какие-то пособия. На жизнь им хватает, но едва-едва. На всём приходится экономить. Многого они себе просто не могут позволить. Например, Лена не ходит в парикмахерскую, а стрижётся сама, отчего волосы её торчат в разные стороны, и выглядит она в целом довольно нелепо. Причём сама она об этом знает, отчего стала несколько замкнутой и малость необщительной. От плохого, несбалансированного питания фигура её поплыла, и выглядит она не то, чтобы прямо уж очень ужасно, но, скажем так, не особенно хорошо.
Ну, и кто из нас двоих долбоёб?
Однако, несмотря на то, что жизнь её била, в целом Лена не озлобилась и осталась порядочным человеком.
Мы с ней как-то виделись. Она, прослезившись, полезла ко мне обниматься, и я отчётливо услышал целый букет исходящих от неё запахов. Запах детской мочи. Запах плохо простиранных шмоток. Запах половых тряпок и чужих вонючих подъездов.
Запах нищеты!
Мне стало неприятно и отчего-то немного стыдно. Пробормотав что-то, первое, что пришло в голову, сославшись на какие-то несуществующие дела, якобы неотложные, я поспешил ретироваться.
Но всё это я говорю, забегая далеко вперёд.
Пока же я, понуро склонившись, медленно брёл к выходу из библиотеки, и мучительно размышлял – ну за что меня так? Может, я чего не то сказал?
Но ведь я же был честен!
Значит, честность – это зло?
А в школе меня учили, что нужно всегда говорить правду...
За этими мыслями меня застала пробегавшая по коридору деканша нашего факультета, Елизавета Витальевна Герц, в простонародье попросту Лиза.
Едва лишь я оказался в поле её зрения, как она повелительно подозвала меня призывно-манящим жестом:
- Так, ну-ка иди сюда!
Я повиновался.
Подойдя, вежливо поздоровался и, постаравшись придать лицу как можно более подобострастное выражение, замер, почтительно уставившись на свою наставницу.
Она же, по всему видать, занятая какими-то своими делами, похоже, срочными и неотложными, в этот раз решила, видимо, обойтись без обычных для неё предварительных нравоучений.
- Ты почему не учишься? – прямо в лоб спросила она.
Я, в который раз уже за сегодняшний день, задумался.
А действительно, почему?
Что-то такое начало складываться в моей голове, какая-то смутная, неясная пока ещё мысль вдруг стала медленно оформляться, готовая сложиться в стройный логический ряд, и, будучи облечённой в слова, простые и понятные, вот-вот уже готова была выйти на поверхность, обретя таким образом своё рождение...
- Ну-ка подойди-ка сюда! – неожиданно что есть мочи заорала Лиза, так, что от неожиданности я даже вздрогнул.
Это она в конце коридора углядела ещё одного студента, по всему видать, такого же суку и распиздяя, как и я.
И умчалась к нему, напоследок обронив:
- Не возьмёшься за ум, отчислим!
Мысль, вот-вот уже готовая было выйти наружу кристально чистым потоком безукоризненно стройных умозаключений, в испуге забилась куда-то на дно сознания, на самое-самое его донышко.
Я помотал головой – может, вернётся?
Не вернулась...
Впоследствии я не единожды пытался извлечь её наружу. Спустя многие годы я неоднократно принимал безуспешные попытки реанимировать эту жалкую, испуганную мыслишку. Снова и снова, рискуя заработать себе мигрень, я пытался по крупицам восстановить логический мыслительный строй моих умозаключений вплоть до того момента, как Лиза истошно завопила.
Безрезультатно...
Однако теперь, став много старше и немного мудрее, кажется, я могу всё же объяснить, почему в институте я, до этого времени, кстати сказать, довольно прилежный ученик, вместо того чтобы грызть, как водится, гранит науки, и впитывать, как губка, основы знаний, хуеплётничал и распиздяйствовал, и находил эти два занятия интригующе интересными и волнующе необычными...
Просто тогда, в самом конце восьмидесятых, в воздухе уже витал, как тогда писали и пели, ветер перемен, и повсюду уже медленно, но неуклонно начинала разливаться сладкая отрава свободы. Свободы, которой, как впоследствии оказалось, как не было, так и нет – разве что только для избранных...
Пройдёт совсем немного времени, и страны, в которой все мы жили, родились и выросли – этой страны не станет...
Она просто будет стёрта с географической карты. Стёрта, словно волшебным ластиком, с помощью которого можно стирать не только карандашные очертания границ стран на контурных картах, но и сами эти страны.
А вместе с ней будет стёрта и вся наша прежняя жизнь.
Всё, чему нас учили – станет ненужным. Глупым каким-то станет, совершенно неважным и малопривлекательным.
Я бы даже сказал – малоценным...
Уйдут в небытие идеалы прошлого. Их место займут другие – более жёсткие, зато более адаптированные к неожиданно изменившимся реалиям, и потому более жизнеспособные.
Работать в школу пойдут только фанаты и неудачники. Они очень быстро потеряют самоуважение и уважение, озлобятся и где-то даже опустятся. Но это не их вина.
Просто очень трудно поддерживать достойный уровень жизни, получая учительскую зарплату...
Некоторые знания станут невостребованными, просто в силу того, что безнадёжно устареют. Мы, литфаковцы, потеряем меньше других. Ведь литература, она и есть литература, при любом режиме.
Лениниану вот только зря мы учили...
Гораздо хуже придётся географам. При развале Союза развалятся и экономические связи бывших союзных республик.
Вся экономгеография пойдёт пиздой...
Передел географической карты, опять же...
Поэтому географы, отучившиеся пять лет, будут знать не больше, чем их ученики-старшеклассники.
Пять лет обучения, блядь, коту под хвост!
Совсем хуёво придётся историкам. Практически вся новая и новейшая история будут в одночасье зачёркнуты и переписаны, словно хуёвый ученик, заебавшись черкать и исправлять, решил, сука, что проще переписать набело...
Только у жизни человеческой ведь не бывает черновиков, так?
А ведь она, история эта новая и новейшая, в советской системе высшего образования составляла львиную долю, основу, так сказать, обучения. Зачеркни её – и из пяти лет обучения зачёркнутыми окажутся три, а то и четыре года.
Правда ведь, нехуёво?
Кто-то из историков, не выдержав колебаний жизненного маятника, сойдёт с ума. Другие сопьются. Потом, один хуй, сойдут с ума. Разница между ними будет заключаться лишь в том, что первых примут с диагнозом “шизофрения”, вторых – “белая горячка, осложнённая шизофренией”. Ещё неизвестно, что хуже.
Как говорится, хуй редьки не слаще.
Всё это будет.
Мне же выжить и адаптироваться поможет толстая броня цинизма, приобретённая за годы обучения в институте.
Получается, чему-то я там всё же научился...
Не зря, сука, старались преподы!
Так-то, Лиза Витальевна.
Потому я и не учился. Словно предчувствуя исход обучения, все пять лет прошароёбился по коридорам.
О чём, кстати сказать, совершенно не жалею.
А не хуй было разваливать Союз!
Вот так-то вот, Лизавета, блядь, Витальевна.
А по поводу того, что в этом тексте так часто встречаются матюки...
Так эту же самую историю можно было бы рассказать, совершенно обойдясь без использования ненормативной лексики.
Но это, как порою пишут в хуёвых романах, не будучи в силах придумать хоть сколь-нибудь приемлемую концовку, “была бы уже совсем другая история”...