Арлекин : Подсознательный экзорцизм (для Нови)

28д:

Смешалось всё: люди, слова, места, события, голоса, действия, результаты. В этой неразберихе уже ничего нельзя было понять. Я вспоминал какие-то обрывки, но никак не мог связать их между собой или, хотя бы, изъять их собственный смысл.
Я стал безмозглым пугалом, сказал Самуил, ничего не соображающим подвижным трафаретом, плоской картинкой на фоне однообразного пейзажа. Это твоя самая глубокая реальность. Мы идём сквозь вечность. Нет никакой власти, только преимущества. Что, если все лучшие места уже будут заняты? Я не хочу быть статистом.
Что это? О чём были эти слова? Я помнил себя на дороге, но не понимал, почему я на ней. В самом начале я точно знал, зачем и куда мы идём – а теперь забыл. У меня слишком болели ноги, чтобы держать в голове что-то ещё, кроме своих ощущений. Я слишком долго не спал, чтобы о чём-то думать. Я перестал есть и курить, редкие глотки воды обжигали мне глотку и кипели на дне желудка, дневной свет резал мои воспалённые глаза даже сквозь фильтры облаков, дорожное покрытие гипнотизировало меня, погружало в транс, препятствовало зарождению мыслей – не сводило с ума, а просто отворачивало от него.
Дни и ночи поменялись местами. Я как бы спал на ходу, пребывая на границе между мирами, в сумеречной дремоте, прострации, сомнамбулизме. Передвигал ноги, ничего не видя и не слыша, только чувствуя толпу, внутри которой находился, чувствовал её големически бездумное движение, и двигался вместе с ней, потому что остановка кого-то внутри толпы равнялась смерти. А когда наступала ночь, я словно пробуждался из своей робокомы, и с необычайной чистотой ясного, абсолютно пустого рассудка, переносил кошмарные страдания. Мучилось не тело, хотя и на его долю выпала ужасная боль. Ночью эта телесная боль переставала иметь значение. Настоящие мучения испытывало то во мне, чем я продолжал упорно вгрызаться в толстую стену, отделяющую меня от моего прошлого. Я должен был вспомнить его, несмотря ни на что, а нечто, гораздо более сильное и могущественное, по сравнению с чем мои усилия обесценивались и теряли смысл, мешало, насылая на меня нестерпимые страдания. Ночами я сжимал руками свой череп и стонал от боли, и скрипел зубами, до конвульсий стискивая челюсти, – но всё это было бесполезно: боль была там, внутри, и её никак нельзя было вытащить.
А теперь ещё и новая беда. Ты не приходила в себя, срывалась то в глубокий, тяжёлый сон, то в бред где-то у поверхности, то вдруг широко раскрывала глаза и обращалась к людям, которых не было рядом, звала их, произносила их имена, которые были мне незнакомы.
Я нёс тебя и плакал. Мне было тяжело, потому что я ничего больше не мог чувствовать. Я нёс тебя машинально, нёс тебя, потому что моё тело пока ещё могло выдерживать твой вес. Я ничего не испытывал, и поэтому было непонятно, откуда берутся эти слёзы. Постепенно они заканчивались, я просил у кого-нибудь глоток воды, и слёзы текли снова.
Откуда-то издалека, извне, до меня смутно донёсся голос Самуила:
– Продержись этот день.
Откуда-то издалека, извне, до меня смутно донёсся голос Самуила:
– Как-нибудь протяни до вечера, а там уже и ночь недалеко.
Откуда-то издалека, извне, до меня смутно донёсся голос Самуила:
– Ночью мы поговорим, даю тебе слово.
Откуда-то издалека, извне, до меня смутно донёсся голос:
– Я расскажу тебе всё, что знаю.

31д:

Они смеялись над моей нелепой модельной походкой. Я ходил на цыпочках, потому что подгнившие ноги всё ещё болели. Мы поменялись ролями – теперь ты поддерживала меня, мягко улыбаясь.
Разобраться в том, что происходит внутри этой толпы, оказалось не так просто. Каждый в точности знал, что должен делать, но нигде не было никаких руководителей. Мы вообще не могли найти кого-нибудь, кто был здесь, когда люди начали приходить. О таких никто даже не слышал. Когда мы допытывались у людей, кто даёт им указания, они ссылались на того, кому приказывал кто-то третий, получающий распоряжения от четвёртого – и так далее. Какое-то время спустя во мне зародилось подозрение, что самому последнему в этой цепи приказывает первый, к кому мы подошли.
Что же они делали? Некоторые были заняты на строительстве – пилили, сколачивали, таскали. При этом было неясно, откуда они берут стройматериалы. Все отвечали одно и то же: молоток мне дал вот он, вот они притащили эти доски, – откуда? – вон, у них взяли. Строительной площадки как таковой не было – в толпе отсутствовали пустоты, всё пространство было занято человеческими телами. Поэтому сооружения вырастали прямо из людской гущи. Многие рассказывали друг другу истории. Это статистам объясняли их роли. У каждого актёра массовки была своя собственная история, они должны были вжиться в образ своего персонажа, знать всю его жизнь, чтобы достоверно сыграть свою роль. А ведь все здесь были актёрами массовки. Тот, кто рассказывал историю, в то же время слушал того, кто объяснял ему его собственную роль. Некоторые уже разыгрывали небольшие пробные сцены. Зажатые со всех сторон актёры не могли жестикулировать – это толкало их на поиск иных путей воплощения.
Насколько мы смогли выяснить, главные роли ещё не распределялись. Кто будет этим заниматься? Они не знали.
К нам подошла немолодая женщина.
– Девушка, вы когда прибыли?
– Вчера вечером, – ответила ты, нервно сжав моё плечо.
– Вы ещё не заняты?
– Нет... вот, ходим...
– Пойдёмте. Нет, его отпустите. Только вы.
– Но мы... – Ты больно впилась мне в плечо ногтями.
– Убийцы и жертвы заняты раздельно. Идёмте.
Ты бросила на меня испуганно-недоумевающий взгляд, а потом женщина втянула тебя в толпу, и вы исчезли. Я остался один.
– Ну, чё встал? – грубо вякнул карлик неопределённого пола и возраста. Я даже не заметил, как он возник передо мной – он почти упирался носом в мою мошонку. До упора откинув свою маленькую голову, он смотрел на меня, а я опустил свою, упёршись подбородком в грудь.
– Что?
– Работай! Что-что...
Карлик был похож на маленькую злобную собачку. Казалось, он не говорит, а тявкает. Будучи, видимо, неспособным удержать в маленьком теле весь свой огромный запас энергии, он непрерывно совершал комичные телодвижения, что ещё более сближало его с шавкой.
– Что? – ещё раз спросил я.
Он забегал вокруг собственной оси на негнущихся коротеньких ножках, подняв к голове ручонки, будто с обрезанными по первые фаланги пальцами.
– Ну ты и деби-и-ил! – запричитал он. – Чем позже приходят, тем меньше мозгов! Что за наказание такое!
Я вдруг задумался. Действительно, что это за наказание такое для этого мелкого упыря? Его бы вниз головой на дереве подвесить, да оставить так на недельку.
– Ладно, – успокоился карлик. – Будешь каменотёсом. Пошли.
– Камено...?
– Тёсом-тёсом! Пошли, говорю, идиот!
Он дотянулся до моего указательного пальца и властно повёл за собой. Я показался себе отцом, которого дитя тащит в магазин игрушек, и засмеялся. Карлик обернулся и грозно сверкнул глазами, как смотрит нетерпеливое чадо на своего неторопливого родителя, – и я снова заржал.
– Ну ты и дебил, – повторил карлик.

32н:

Оказалось, обязанности каменотёса сопряжены с тяжким трудом. Я так намаялся за день, что ночью почти засыпал, сидя посреди неугомонной толпы в гранитном кресле собственного производства, но, как это ни печально, – только почти. Я чувствовал, что проваливаюсь куда-то, но падение не прекращалось, и я продолжал находиться в сознании, восседая на неудобном каменном троне. Откуда здесь, внутри толпы, берутся гранитные монолиты, я даже спрашивать не стал. Но, всё-таки, не смог удержаться от вопроса, зачем нужны все эти кресла, тумбы, столики и какие-то совсем уже не понятные изделия. Карлик, которого все звали Лёней, объяснил, что это реквизит. А заодно, частично, и декорации. Больше ни о чём спрашивать не стал, это было бесполезно.
Где была ты, я не знал. Я о тебе почти не думал: у меня невыносимо зудели медленно заживающие ноги, ныли руки и спина как следствие работы молотком и зубилом.
Лёня пытался принудить меня работать и ночью, но я просто отказался. Заставлять меня он не пытался. Вообще, все здесь, кажется, работали добровольно. То есть, кто не хотел работать, мог этого не делать, но работали, почему-то, все. На самом деле, несмотря на смертельную усталость и явную неспособность встать с кресла, я тоже испытывал сильное желание включиться в производственный процесс – и дело было не в стыде за то, что другие работают, а я в кресле развалился. Меня неодолимо тянуло идти туда, к ним, взять инструмент и тесать камни до полного изнеможения. Желание это имело ту же природу, что и стремление к движению по шоссе, было хорошо мне знакомо, но так и оставалось недоступным моему пониманию. Я ему не удивлялся, принимая просто как новую функцию организма – таковой оно, это моё желание, и казалось, потому что естественным образом возникало само по себе.
Меня только удивляло, как эти люди выносят такие физические нагрузки. Я не видел, чтобы кто-нибудь спал. Все были заняты круглые сутки, их деятельность не прерывалась с тех пор, как мы пришли. Меня беспокоили их измождённые худосочные тела и горящие, слишком живые глаза – это при мутных белках и воспалённых веках.
С холма всё так же спускались другие люди, зона за зоной. Карлик Лёня не погрешил против истины – чем дальше, тем хуже. Вновь прибывшие выглядели гораздо хуже, чем мы, что казалось просто невозможным. Я вспомнил слова Самуила о том, что форпост ляжет на дороге, они просто не дойдут и всё. Потом я всмотрелся в тех, кто приходил в театр из темноты со стороны холма. Я попытался представить, кто может идти следом за этой армией скелетов, но мне не хватило воображения. Тонкие, непропорционально вытянутые, как на картинах астигматичного Эль Греко, живые мертвецы подходили к толпе, ожидая, когда толпа их поглотит, и исчезали, растворялись, становились её частью, чтобы тоже принять участие в жизнедеятельности этого громадного, многоклеточного, но, в то же время, простейшего макроорганизма.
Внезапно я подумал, что ещё не знаю ни строчки из своей роли и заволновался. Зевнув, я уставился на луну. И даже смог уловить её полёт.

34д:

Я наплевал решительно на всё. Меня больше ничего не заботило. То, о чём ещё пару дней назад я думал постоянно, пожухло и утратило свою привлекательность в смысле разоблачения тайн. Я мог бы задавать вопросы, мог целые дни посвящать одному только задаванию вопросов... но не задал ни одного. На них некому было отвечать. Люди, днями и ночами придающие каменным глыбам формы, знали не больше моего. Занятые на других работах вообще игнорировали моё существование. Исключением была ты, забегавшая ко мне в свободные минутки. Ко мне – в смысле, в ту область толпы, где я и четверо моих коллег долбили камни, опыляя занятых другими делами людей. Театр не имел ни границ, ни формы, ни структуры – это был неизвестно кем упорядоченный хаос. Ночами никто не спал, ночами все продолжали свои дела. Я, хоть и не спал тоже, но с темнотой переставал крошить гранит, бросал инструменты под ноги стоящим и разваливался в кресле – том самом, которое сделал в первый день. С тех пор мне приходилось изготавливать всякую мелкую ерунду: пилястры, балясины, какую-то якобы лепнину. Весь сегодняшний день я шлифовал маленькие мраморные ядра. Никто не объяснял, зачем. Объяснения не простирались дальше «что» и «как». Готовые изделия Лёня своими руками таскал куда-то, где они должны были распределяться дальше. Всё, произведённое в театре, собиралось в особых местах вроде единой папки сценария, откуда распределялось теми, в чьи обязанности это входило. Судьбу вещей, созданных толпой, невозможно было проследить – они проходили слишком много рук, при этом никто не видел дальше одного этапа. Если вначале мне было интересно найти кого-то, кто понимает, что происходит, то теперь я бросил эти поиски. Сомнений не было – таких людей здесь нет. Говорили, что кто-то знает кого-то, кто пришёл сюда одним из первых, когда долина была ещё пуста...
У всех имелись версии, одна другой смешнее. Я был уверен, что всё проще: театр создали первые двое. Первый сказал второму, что тот должен делать, и всё. Потом подошёл третий, четвёртый, сотый, стотысячный... организации не было, но всё работало. Функционирующая антисистема.
А люди всё продолжали приходить, они и сейчас тянулись с холма. Толпа идущих была уже не такой плотной, теперь в ней проглядывались плеши и разрывы, а сами люди, входящие в театр, наводили на жуткие мысли об атрофии мышц и обезвоживании. Они были страшными, эти новенькие.

47н:

Груда тел, огромное кладбище, на которое сползлись все трупы мира, замерший бассейн мутной воды, который даже не отражал в себе небо. Хотя, может, это, как раз, и было отражением – небо стало таким же мутным, плотным и чёрным, как все эти люди, непостижимым образом вместившие себя в долину. Полмесяца они непрерывно двигались, не успокаиваясь ни днём, ни ночью, им было тесно, им едва хватала места, чтобы стоять... Потому я и сравнивал их с неспокойным водоёмом глубиной в человеческий рост, с обширным полем волос, будто ряска, колышущаяся на поверхности. Наверное, с высоты холмов возникало именно такое впечатление: долина, устланная волосами; не видно ни одного лица – все смотрят вниз, сосредоточившись на своей функции. Перемещаться в водах этого живого озера было невозможно, поэтому то, что всем без исключения это удавалось без особых усилий, было фантастикой. Впрочем, фантастикой теперь было всё.
И опять я вернулся к угнетающим мыслям: как? Как такое вообще может происходить? И опять никто не отвечал, а голову раскалывала внутренняя пустотность. Если бы знать, что за молоток стучал по зубилу этого вакуума.
В течение недели все люди только спали. Было что-то нерациональное в том, чтобы вначале отдавать все силы, изнашиваться и перенапрягаться, а потом просто упасть на землю и дружно погрузиться в многодневный сон. У биороботов сели аккумуляторы, и они перешли в спящий режим для самовосстановления зарядов батарей. Еда и вода иссякли позавчера. Что же их питало?
Это были самые невинные, самые безболезненные мысли, которые не причиняли мучений. Однако были и другие, более серьёзные и важные вещи, которые я хотел выяснить, но о которых не мог думать.
Стоять и, тем более, двигаться им было тесно; теперь, когда легли, они настолько крепко переплелись и запутались друг в друге, что уже вряд ли смогли бы когда-нибудь встать. Но я знал, что они смогут – эти туловища давно уже приучили меня к автоматической замене понятия «невозможность», возникающего временами из останков здравого смысла, на полярное ему понятие «безусловная возможность», которое, в свою очередь, произрастало из нового опыта, из повреждённых узлов, в которых любая парадоксальная мысль представлялась естественной и наоборот. И если перегной сознания силился иногда выдавить из себя росточек трезвомыслия, его тут же закатывало в асфальт безумие, подменившее собой ум. Отсутствие чего-то могло встать на место присутствия – совершенный абсурд, на котором можно набивать шишку за шишкой, пытаясь его осознать, но здесь, в этом пасмурном и тихом мире людей он являлся нормой...
...Я бежал прямо по телам, ощущал под своими ногами мягкие животы и твёрдые хрупкие головы. Поначалу я старался никого не травмировать, но сделав только десяток шагов, преодолев десяток метров, я уже забыл обо всём, забыл о людях, судорожно выдыхающих, когда я наступал на их грудные клетки, резко вскрикивающих, если я случайно ломал им кости или суставы. Я не слышал их. В кромешной темноте я увязал в их телах и падал. Кто-то просыпался и тихим, беззлобным голом просил встать с него. Я с трудом поднимался на ноги и бежал дальше. Я кричал. Звал тебя. Я бы не отыскал тебя в этом могильнике. Было слишком темно, и многие люди почти полностью прятались за другими телами. Я не смог бы тебя найти. Я звал тебя, давя людей ногами и задрав голову вверх. Мой крик резонировал с тучами и распылялся на долину. Когда я выкрикивал твоё имя в очередной раз, оно в унисон совпадало с эхом моего предыдущего крика – и вопль звучал всё сильнее. И потом он снова удваивался – и так до тех пор, пока всю долину не накрыли звуки твоего имени, вибрации от которых колыхали мёртвую поверхность из спящих тел.
Я уже ничего не слышал, кроме этих звуков, и если бы ты откликнулась, я бы этого не узнал. Я впал в панику и просто не мог остановиться. Кричал, падал, вставал и снова топтал людей ногами. Мозг, наконец-то, окончательно потух.
Кто-то схватил меня сзади и повалил на тела. Я бешено извивался, стараясь высвободиться, вырваться и побежать, я кричал, уткнувшись лицом в чьё-то бедро, а сверху кто-то прижимал меня, придавливал моё тело к чужим костям.
Я бесновался, пока не закончились силы, и удивился, что меня хватило так надолго. А когда я затих, неизвестный укротитель убрал с меня свой вес. Я перевернулся на спину, приподнялся, но никого не увидел. Если кто-то и был, то он уже лёг. Я лежал, не шевелясь, люди подо мной спали.

53д:

К утру первые из них начали подползать. Рассмотрев этих уродцев вблизи, я пожалел, что мы вообще выдвинулись их встречать. Даже неземной кайф от дорожного покрытия померк при виде разлагающихся, гноящихся, исходящих соками созданий, с ног до головы покрытых пылью, налипшей на кровь, пот и другие выделения, которые сковали их потерявшие человеческий облик тела и тошнотворно хрустели при каждом их движении. Многие из них сипло стонали. И если те люди, которые спали в долине, были пугающе похожи на зомби из фильмов ужасов, то эти новоприбывшие артисты больше всего напоминали самоэксгумировавшихся покойников, пролежавших в земле как минимум пару веков. А ведь не прошло и двух месяцев! Как-то не верилось, что они могли придти в такое ужасное состояние за такой незначительный срок. Тем более, это, по идее, должны были быть те, кто упал перед самым финишем, те, кто потерял силы за день-два до прибытия в долину. Допустим, тот путь, что мы прошли за сутки, они смогли проползти за те двадцать с небольшим дней, что мы уже здесь находились – но неужели можно довести свои тела до такого за двадцать дней, даже, если ползти на брюхе? Я слышал о паломниках в Тибет, которые по-пластунски переползают гималайские хребты, я видел их фотографии – и они совершенно не были похожи на восставших мертвецов в последней стадии распада. А эти – да.
Они были, как небрежно сработанные соломенные куклы. Из черепов, обтянутых кожей, клочьями торчали дредины слипшихся от грязи волос. В высохших глазницах зияла чернота. У большинства были множественные переломы конечностей, которые бросались в глаза издалека – их не нужно было ощупывать, чтобы в этом убедиться: руки и ноги, вывернутые под неестественными углами и согнутые в тех местах, где точно нет никаких суставов, предплечья и голеностопы, волочащиеся по асфальту так, как будто из них были вынуты все кости – всё это говорило само за себя и вызывало даже не ужас, а простое человеческое омерзение. Я вдруг понял, о чём думали древние, лишая жизни увечных. Совершенно определённо, те, что жили раньше, испытывали то же отвращение, что и я сейчас. Хотелось выбежать к ним навстречу и растоптать их хрупкие черепа, чтобы они, наконец, умерли окончательно и перестали шевелиться. Именно их способность двигаться ужасала прежде всего. Я мог бы смириться с тем, что эти кошмары во плоти способны говорить, способны видеть и даже управлять глазными мышцами, способны дышать своими дырявыми лёгкими, исколотыми, как подушечки для булавок, острыми обломками рёбер. Я мог бы это вынести. Но они передвигались. Они ползли. Они ползли к нам, к остальным, чтобы присоединиться к труппе трупов. И это вызывало судороги и тошноту. Да, конечно, по вашим телам прошли тысячи ног, когда вы упали, но почему же вы до сих пор не сдохли?
Я отвернулся от них и с облегчением убедился, что ты ещё не проснулась. Это было хорошо, мне совсем не хотелось, чтобы ты видела всё это. У тебя и без того было достаточно поводов стонать во сне.
Я снова посмотрел на дорогу. Они были уже на середине спуска. Учитывая их скорость, они смогут добраться до первых тел, сложенных в долине, только к концу дня. Что должно случиться потом, я совершенно не представлял. Лягут вместе с остальными и тоже заснут? Разбудят их своими сиплыми стонами, оповестят о своём долгожданном прибытии и потребуют распечатки своих ролей? Или что-нибудь ещё более смешное, что-нибудь такое, от чего мы тут все вообще животики понадрываем? Я не знал, и не хотел об этом даже думать. К тому же, это была только первая группа. Сколько их ещё пало по дороге сюда и сколько времени ещё придётся просидеть в прострации на каком-нибудь жирном теле, дожидаясь остальных? Это вообще кончится когда-нибудь или мы будем торчать здесь ещё месяц, созерцая миллиарды спящих туловищ, неподвижные холмы и низкие, монотонные тучи? В конце концов, уже пора бы начинать просыпаться! Я не считал, сколько прошло времени с тех пор, как началась эта дружная спячка, но, казалось, что она длится уже слишком долго. Я поймал себя на том, что начал разрабатывать план всеобщей побудки.
Но вначале нужно было придумать, как избавить тебя от нежелательного зрелища, когда ты проснёшься. Ведь они подползут ещё ближе.
Мне пришло в голову, что размозжить им головы было не такой уж плохой затеей. Да, именно это я и сделаю. Спектаклю не повредит эта потеря, а я зато избавлю от страданий и себя и тебя, и их самих – если они ещё что-то чувствуют, в чём я сильно сомневался.
Я пошёл к ним. Но с первым же из них возникли трудности. Я не мог себя заставить убить его. Даже не смотря на то, что он уже и так был мёртв. Он передвигался при помощи левой руки – скрёб ею по асфальту, по миллиметру подтягивая чуть дальше безжизненное тело. Пальцы его левой руки были ободраны до костей. Босые ноги потемнели и ссохлись от гангрены и обезвоживания, став похожими на черносливы нестандартной формы. Я уже был готов прикончить этого беднягу, и уже занёс ногу над его головой, с безумным трепетом гадая, сможет ли он ползти дальше с раздавленной головой, но... Что-то в его лице показалось мне странно знакомым. Было такое впечатление, что на этом лице жгли костёр, и трудно было различить на этом страшном месиве из кожи, мышц и костей какие-нибудь характерные черты, но я всё равно задумался. Он напомнил мне Самуила. Ну, как дела, приятель? Самуил, ну конечно же, как же мне это раньше в голову не пришло. Конечно, ты не умер. Ты тоже не скончался окончательно... Но это был кто-то другой.

55н:

Большинство людей стояло. Это было даже ещё более жутко, чем вид братской могилы человечества, которым я любовался последнюю неделю. Или месяц? Я не знал точно, учитывая, что мой день не заканчивался – я не мог адекватно делить время на отрезки, потому что сам жил без перерывов – если это можно назвать жизнью – и потому что никакой разницы между одним днём и другим зачастую не наблюдалось. Большинство людей стояло, и это напоминало кадр из зомби-фильма, как никогда. В кромешной темноте трудно было что-то различить. Казалось, они поднимаются прямо из-под земли, чтобы присоединиться к уже восставшим истуканам. Они поднимались и стояли совершенно неподвижно, и всё смотрели в ту сторону, откуда полз наш олимпийский резерв. Не хватало только луны, которая осветила бы своим неестественным сиянием замершие фигуры, чем максимально приблизила бы эту картинку к хоррор-канону. Но луны не было, были только чёрные тучи, которые вообще не пропускали никакого света, так что из тьмы еле-еле вырисовывались смутные силуэты, и это было даже страшнее. Хотя, конечно, ни я, ни ты не боялись, но нам было по приколу ставить себя на место наивных героев кинофильма и воображать, что мы боимся этих таинственных порождений мрака. Твой голос очень убедительно дрожал, когда ты вдруг хватала меня за руку и сдавленно шептала:
– Чёрт, они смотрят на нас!
Они смотрели в совершенно другую сторону, потому что я знал, где холмы, с которых идут (ползут) остальные, и я знал, что взгляды зомби прикованы к ним, но подыгрывал тебе:
– Это... это зомби!
– А-а-а-аааа! – кричали мы хором, а потом долго хохотали, вытирая выступившие кристаллы соли.
Ты откровенно развлекалась, а я окончательно потерял равновесие и падал в пропасть. Я мечтал, чтобы ночь быстрей закончилась, и можно было бы увидеть всё, как есть – при свете.
Было в них что-то неприятное.

55д:

Я начал всерьёз задумываться о самоубийстве. Это было бы самым оптимальным решением. Это положило бы конец моим мукам... скорее всего, положило бы. Это избавило бы меня от перенапряжения и необходимости действовать в условиях полного неведения, совершать поступки, не предназначенные для достижения каких-либо целей, каждую минуту осознавать бессмысленность своего существования, прятаться за бесстрастностью, защищая свой рассудок от вопиющей пластилиновой алогичности, и от всех этих людей, для которых всё здесь было простым и само собой разумеющимся, как будто они не замечали, что всё это...
Но я не знал, как это сделать. У меня не было ни малейшей возможности покончить с собой. Самое верное, что приходило в голову – разбить голову об асфальт. Но я не был уверен, что это сработает. Задушить себя шнурками? Я сомневался, что из этого что-нибудь получится. Ещё были декорации. Можно было забраться на тот деревянный дом, упасть с него вниз головой и свернуть себе шею. Но нет никаких гарантий разбиться с такой небольшой высоты, а ходить со свёрнутой шеей мне не хотелось. Повсюду люди – обязательно подвернётся чьё-то костлявое тело. Да и смогу ли я умереть, раскроив свой череп о твёрдое дорожное покрытие? На этот счёт были слишком серьёзные сомнения. Стоило только взглянуть на наших новичков, потихонечку спускавшихся с холма.
Суицидальные идеи ещё не захватили меня целиком, не приобрели статус мании, но я стал приходить к таким мыслям всё чаще. Особенно остро я начинал желать смерти, сталкиваясь с всё новыми и новыми проявлениями ненормальности происходящего.
Сейчас, глядя на медленно оживающий народ, существовавший в какой-то аутентичной реальности, в которую мне не было доступа, я с болью думал о том, что не имею с ними ничего общего. И им тоже на меня наплевать. Мы не нужны друг другу, и лучше бы кого-нибудь из нас не было вовсе – либо меня, либо их. Своей смертью я мог бы разрешить эту амбивалентную задачу. Меня не станет для них, а их – для меня. Так было бы лучше. И ты бы больше не металась, разрываясь между мной и толпой. Ведь ты была ближе к ним, чем ко мне, просто сама ещё об этом не знала.
Но нет, всё это было лишь фантазией, наивным самообманом, которым можно было тешить себя от скуки, но который не мог быть воплощён – по крайней мере, в этой реальности. Я не мог умереть, и прекрасно это знал. И они тоже знали это про себя. Может, нас с ними и отличало то, что они относились к этому нормально. Я был единственным психом здесь, я один бунтовал против такого порядка, и естественно, мой бунт не влиял здесь ни на что. Да я и сам понимал, насколько убоги мои попытки что-то изменить. Это было глупо, и ещё более бессмысленно, чем всё остальное. У них, по крайней мере, была чёткая цель, и они к ней двигались. Но разве была на мне какая-то вина за то, что мне совсем не интересна была эта затея со спектаклем? Разве я заслуживал за это одиночества? Да, заслуживал. Получалось, что да. Ведь я прошёл с ними до самого конца. Но ведь я не знал куда иду. Как и они. Только они приняли правду, а я – отказался от неё. Ну и что, умно я поступил? Но всё равно я превращён в изгоя незаслуженно. Нужно же уважать и чужое мнение. И снова я ловил себя на самообмане. Я был один против всех, и не вправе рассчитывать на понимание. Театр объединил их всех, а меня выкинул за границы их интереса. И в этом не было ничего противоестественного.
Чем больше я думал об этом, тем очевидней становилась простая истина. Во всём происходящем не было ни доли абсурда – абсурдно было то, что делал я. Это мои поступки были неестественными, это я был ненормальным, это меня никто не понимал. На самом деле, это они меня боялись, это я был странным и неадекватным. Всё здесь было чётко сбалансировано, отрегулировано и работало без сбоев, и ты уже давным-давно это поняла. Один я был изъяном машины – деталью с дефектом. Из-за меня в этом мире отсутствовала гармония. Но по каким-то причинам мир не пожелал меня устранить или исправить. Значит, так было нужно. Значит, было нужно, чтобы я не спал. Значит, было нужно, чтобы я отказывался понимать и отворачивался от правды.
Я решился на серьёзную реформу, на революцию. Я решил кардинально изменить свой взгляд на вещи, как ты мне и советовала. Возможно, это действительно упростило бы мне жизнь и освободило бы от мучительных мыслей о возможности ухода из неё. Потому что эту возможность я, кажется, уже использовал.

56н:

Я использовал эту возможность один раз, а кажется, столько у меня и было в запасе. Только один раз. Один раз, одна возможность. Есть только один раз в жизни. Ты имеешь один только раз. Я имею один раз. У меня есть один раз я могу попытаться один раз могу попробовать сделать это один раз. Я не хочу, я боюсь я очень сильно боюсь можно я не буду пробовать один раз можно я не буду я боюсь я очень не хочу смотреть туда мне так страшно я боюсь я так сильно боюсь я очень я боюсь пожалуйста почему это должно происходить.
– Начинается, – сказала ты.
– Что? – Я внезапно выпал из внутреннего мира своих мыслей и в удивлении хлопал глазами, привыкая к темноте.
– Ты чё там, какое-то научное открытие делал или в паранирвану уходил? Со вчерашнего дня, как выстегнулся, так до сих пор и провтыкал.
– Я... м-м-м... – Я ещё не включился, и не знал, что сказать. – Что начинается?
– Ты сейчас уже не увидишь – слишком темно.
– Подождём утра, – сказала ты и поцеловала меня в глазное яблоко. – Утро вечера мудренее.

58д:

Как стремительный поток воды из бачка, скользящий по белой керамике, а дорога – как ржавая траектория, которая образуется, если долго не чистить унитаз; или как тридцатиметровая цунами, которая обрушивается на плоский японский берег всей своей многотонной массой: или как у французского сюрреалиста Кревеля – изливает свой ядовитый купорос меж ягодиц предместий; или как юношеский кошмарный сон... И холмы были похожи на ягодицы, а туча их тел была словно изъеденное купоросом чрево великана, так что я убедился, что старик Рене, который так никогда и не стал стариком, выразился точнее всего – потому что отвратное в своей громадности зрелище было абсолютно сюрреальным.
Тогда, тем утром, я увидел то, о чём ты говорила: как месиво их разложившихся тел поднялось в воздух, образовав второй и более плотный слой облачности, затянув собой весь верх, и как оно потом посыпалось в долину.
Это продолжалось и на следующий день – вчера. И сегодня, как только рассвело, можно было увидеть бесконечное падение тел. Куски мяса, ничего человеческого. Они падали не по-одному, и не по десять, а все сразу. Непрерывно выплёскивались из неба в нашу долину и чавканье, чавканье, чавканье не стихало. Звук раздавался, как только они достигали театральной площади, после чего расползались как ни в чём не бывало. Туча поднималась из-за холмов, переплывала их и обрушивала на нас дождь из мертвецов.
Когда это не прекратилось в течение трёх суток, я понял, что достиг катарсиса и пора просыпаться. Так и произошло: давление зашкаливающего абсурда вытеснило меня из этого бредового кошмара, и я очнулся в своей постели. Я глубоко вздохнул, пристально глядя в потолок. Потолок был всё тем же.
Я закрыл глаза и накрылся одеялом с головой. Утренняя нега снова размягчила скованные мышцы, я быстро задремал, но образы сна снова стали возвращаться, и я силой заставил себя проснуться. Потолок связал меня с реальностью. Я сел. Встал. Комната остыла за ночь, и моё вспотевшее тело пробирал озноб. Первым желанием было согреться в тёплой, пусть и влажной постели, но я себя переборол. Реальность, реальность, мой потолок, моя комната, моя постель, мои трусы, мои босые ноги на моём полу.
Дыхание всё ещё оставалось каким-то судорожным. В голове шумело.
Я открыл окно и впустил к себе холод. Взмокшая шевелюра тут же как будто отвердела и впилась в череп миллионом иголок. Это принесло облегчение, дурман постепенно рассеивался.
Дошлёпав до умывальника и став ещё более свободным, я зевнул и, улыбнувшись, поёжился – и от холода, и от всего остального, что я уже помнил совсем плохо, но было, кажется, много чего. Я заткнул тряпкой отверстие в раковине, набрал до краёв ледяной воды и сунул туда голову настолько глубоко, что вода сомкнулась над затылком. Раскрыв глаза и немного привыкнув к тупой рези, я смотрел на белое, которое было повсюду, и ощущал, как из ноздрей выкатываются и падают вверх щекотные гладкие шарики воздуха. Мне хватило полминуты. Потом я приложил к холодному лицу посеревшее от грязи полотенце, небрежно поелозил по зубам щёткой и, закурив сигарету, поплёлся в кухню ждать, когда закипит вода в чайнике, чтобы сварить кофе.
В ярко-синем небе чирикали весенние птички, но всё это было не про меня. Настроение было поганое – и из-за вчерашнего, и из-за всех старых напрягов, и вообще. Да ещё эта ужасная ночь из меня всю душу вынула. Дрянь какая-то снилась, хорошо, что уже не помню.
Чайник торжественно щёлкнул, но я вдруг решил приготовить правильный кофе и сидел, докуривая утреннюю сигарету, чтобы потом залить в кружку девяностоградусную воду.
Немытая голова чесалась от засыхающего пота.
Первые глотки кофе вызвали урчание пустого желудка. Преодолевая вселенскую лень, я дотянулся до холодильника.
– Так, что у нас тут на завтрак... – сипло пробормотал я.
– Что?
Ты смотрела на меня без удивления, как обычно.
– Что? – тупо повторил я за тобой.
– Чё ты там бормочешь?
– Я...
С неба продолжали сыпаться люди.
– Срочно разбуди меня. – Я и не пытался скрыть тревогу.
– Ха-ха, – вяло сказала ты.
– Я только что проснулся. Я только что проснулся.
– Завораживает, да? Уж это-то ты никак не объяснишь.
– Ч-ч-чёрт...
– Уймись. Расслабься и получай...
– Что?
– Удовольствие.
– Что?
– Да что с тобой? Что, правда, чокнулся?
– Я только что спал. Разве нет?
– Ты спрашиваешь, засыпал ли ты только что?
– Да.
– Нет. Мы сидели с тобой вот здесь, где и сидим, смотрели на них и разговаривали, ты невпопад ляпнул про завтрак, и я спросила, о чём ты.
– Я был в сознании?
– О чём ты говоришь? Это слово к тебе не относится.
– Я чучело, а не человек.
– Точно.
– Мне показалось, это всё сон, и я проснулся.
– Нет, ты просто утонул.
– Утонул?
– Да, ушёл на глубину.
– На глубину чего?
– Смотри, они заканчиваются.
Тела больше не изливались, теперь они просто сыпались. Все в долине смотрели на них, тактично потеснившись, чтобы им было, куда падать.
– Мой потолок, мой потолок...
Ты обняла меня и погладила по голове.
– Успокойся, больше его у тебя нет.
– Чёрт, я взрываюсь, я не могу больше, это рвёт меня на куски.
– Всех нас. Не плачь. Ты два месяца не спал, так что не удивляйся, если тебе дадут роль почётного члена массовки вот этих ошмётков.
– Они учтены в сценарии? – неожиданно заинтересовался я.
– В сценарии учтено всё.