Тиф Графоманов : Повесть о Генадии Вялых, его сложной судьбе и немыслимой любви.

Осенний лист упал в безумном танце
на волос твой каштанового цвета.
Я намекнул, что нужно целоваться,
а не глазеть на желтизну рассвета.

Ты улыбнулась, дернула портвейна,
сверкнула глазками, обтерла рот рукой.
И на колени став благоговейно
затмила предвкушением прибой.

Освободив отточеным движением
моей любви пылающий росток,
ты наблюдала, как под напряжением,
он указал куда-то на восток.

Когда вновь море предо мной открылось,
а в жилах кипятком бурлила кровь,
я понял, — что у нас сейчас случилась
нежнейшая и вечная любовь.

И чтобы сей момент увековечить,
я вырезал ножом на старой лавке:
сердечко, «Гэ + эЛ», «любовь навечно»
и убежал купаться, одев плавки.

Прохладным утром было, вобщем, тихо.
И в небе ясном пели соловьи.
Я оборвал немного облепихи
в знак нашей радужной, безропотной любви.

Мы шли вразвалку старенькой аллеей.
Я вслух тебе читал стихи Есенина
про родину и широту полей.
По-моему, то было в воскреснье.

И вот уже на следущие сутки,
любовь свою от гибели страхуя,
я перестал глазеть чужим под юбки,
двусмысленно почесывая хуй.

Была любовь. Цветы, стихи, конфеты,
по городу прогулки. Ну а после,
разрушив образ милого поэта,
в чужом подъезде сделал тебя взрослой.

И жизнь текла размеренно и гладко,
без поворотов и падений резких.
Я у плиты готовил яйца в смятку,
когда папаня притащил повестку.

Обняв меня и еле слышно плача,
кольнул щеку своей густой щетиной.
«Служить, родной, — тебе не хуй собачий.
Там станешь, сына, истинным мужчиной!».

Закашлял он прерывисто и глухо,
и удалился доставать свои награды.
А я стоял с повесткой среди кухни
и думал, нахуя оно мне надо?

——

Мы обнимались долго и печально.
Она слюнявила мою хмурную рожу.
А я смотрел на поезд и молчал,
не понимая, что сказать я должен.

Издав гудок, толкнулся поезд с места.
Я вытер ей глаза холодным пальцем.
И среди шума, гама, криков, треска,
впервые приходилось нам расстаться.

Так глупо, так нелепо, будто выстрел.
Достал я беломора из кармана.
Тем временем в окошке жизни смысл
тихонько таял в утреннем тумане.

Холодный дождь хлестал кнутом по крыше,
а я смотрел в сияние звезд, в глаза ли?
Я чувствовал душой, как она дышит
осиротевшим воздухом вокзала.

——

Вначале были письма раз в неделю.
Я прижимал их к сердцу каждый вечер,
вертясь без сна в заляпаной постеле,
и думал о любви, о ней, о вечном.

Закрывшись в туалете на защелку,
приклеивал её слюной к двери.
И пристально смотря на её… челку,
свершал я акт своей немой любви.

А как-то Иванов стащил картинку
и всем сказав, что будет мыться в душе,
ушел на улицу, где трепетно под льдинками
он вывалил балду навстречу стуже.

И люто фантазируя картины,
как он тебя сношает раз пятьсот,
среди зимы и воинской рутины
он брызнул спермой на твоё лицо.

Потом пришел. И усмехаясь нагло,
он заявил, что было хорошо.
Что там, где нужно, ты побрита наголо,
и что ему хотелось бы ещё.

Я подскочил и вмазал Сёме в рожу,
он покачнулся, булькнул и потух.
И в тот же день, двумя часами позже,
доступно обьясняя, что я дух,

меня за руки вывели участливо
и матерясь от холода — «у-ууу, бля»…
В восточной стороне семнадцатой части
моё лицо вдруг встертила земля.

Меня пинали долго и солидно,
я чувствовал себя в кошмарном сне.
И как бы это не было обидно,
я жаловался старенькой сосне,

и обнимал её рукой, и горько плакал.
Ходить не мог. Нести никто не стал.
Любимая, такой вот у солдатов
твоей страны неписаный устав.

Ещё, конечно, были ситуации,
в которых я не раз терял здоровье.
Но как-то мне не хочется касаться
моментов где слова сменялись кровью.

И жизнь текла, как слюни бультерьера.
Короче говоря — хуй знает как.
Я получал письмо, и с дикой верой
любил тебя, смотря на облака.

——

Их становилось меньше с каждым месяцем,
а почерк стал ленивый и корявый.
И мысль тихим вечером повеситься
пыталась отыскать на мозг управу.

Читать их стало бесконечно больно,
отчетливо я видел между строк —
любовь, она, конечно же, любовью,
но ты весьма слаба на передок.

Не знаю, стал ли в армии мужчиной,
как мне пророчил воевавший батя.
Лишь знаю, что без видимых причин
в меня вселилась намертво апатия.

И люто грызла стонущее сердце,
и рвала в клочья ноющую душу.
Захлопывала клапаны и дверцы
тех чувств, что лезли из меня наружу.

Я мог сидеть часами в одном месте,
раскрыть пытаясь проблядские тайны.
Ты написала искренне и честно,
что нам какой-то нити не хватает.

А где её искать, увы, не ясно.
И нужно ли вообще, друг в друге роясь,
пытаться откопать былую страсть?
Ну, вобщем, ты забила хуй на поиск.

Не лезла в горло даже кршока хлеба.
Я думал часто о красивой смерти,
где я лежу с улыбкой глупой небу
и пахнущим тобой письмом в конверте.

А ты, сморкаясь, и ревя от боли,
прильнув к плечу бесчувственого гада,
вновь осознаешь важность моей роли…
Дождалась, сука! Так тебе и надо.

Я максиум давал тебе дней десять,
пока ты снимешь лярвочную маску.
Не сможешь пережить такую весть
и вскроешь вены папиной опаской.

Беспечно уплывая с мириадами
умерших душ в немую бесконечность,
мы встретимся искрящимися взглядами
и там замрем, как статуи, на вечность…

——

Тянулись дни. Ты больше не писала.
А я страдал, пытаясь осознать,
как ты из той, любимой, на вокзале,
вдруг превратилась в конченую блядь?

Но в глубине души опустошенной
надежда грелась маленьким комком.
И становилось очень хорошо мне,
когда мечтал, что встретимся потом.

Настал мой дембель. Солнце занавесилось
пушистой массой рванных облаков.
Мысль потекла по мозгу диким месивом
неясных чувств и непонятных слов.

Походкой бодрой я ворвался в город,
сжимая меж зубов чинарик мятый,
а мне на встречу, бешенно упоротые,
смеясь, шагали местные ребята.

Один из них сказал толпе с улыбкой:
«О! Это, пацаны, Генадий Вялых,
он первым был у Сотниковой Лидки.
Которую пол города ебало».

Так неприятно прозвучало это,
услышав, будто пёс команду «фас»,
вместо спокойного и ясного ответа
с размаху ёбнул гаду промеж глаз.

Потом произошло всё очень быстро.
В них не было ни капли человечьего.
Прошел удар в висок, зо звуком выстрела
и я очнулся только ближе к вечеру.

Башка болела, куртку обоссали.
Лелея карим глазом даль морскую,
я вдруг увидел — Лидочка босая,
идёт к той старой лавке по песку.

Улыбка на лице, в руках букетик.
Счасливый взгляд красивых черных глаз.
А за спиной какой-то мутный педик.
Нет. Я сказал бы даже — педераст.

Я проследил за ними, будто сыщик.
На лбу от злости раздувались вены.
Этот педрила из пакета вытащил
её любимый старенький портвейн.

Чуть позже разорвав его семейки,
как будто на площадке Тинто Брасса,
она расположилась на скамейке
и принялась старательно отсасывать.

Под яйцами его «любовь навечно»
и «Гэ + эЛ», среди сплошного мата.
Обильно капая слюнями на сердечко,
которе я вырезал когда-то,

она сжимала нежными ладонями
здоровый хуй чужого человека.
И понял я — пришел конец погоне
за мнимым счастьем глупого калеки.

——

Я забухал, писал стихи и мучался
от чувства, что рвало мена на части.
Казалось, что не будет больше случая,
в котором попытать смогу я счастья.

Со временем закончилась эпоха
моей любви, страданий и бухалова.
На Лидию мне стало как-то похуй,
и я решил начать свою жизнь заново.

Поклялся не любить я девок вовсе,
а так, топтать слегка то ту, то эту.
И в таком темпе к сотой моей осени
переебать нащадно всю планету…

——

А как-то был я на гулянке пышной,
всё было так культурно, даже весело.
Я краем уха невзначай услышал,
что Сотникова Лидия повесилась.

И похороны будут завтра утром,
на нашем городском, забитом, кладбище.
Подруга, сделав рожу очень мудрой,
продолжила рассказ про свои ландыши.

Одевшись быстро вышел в город тихий,
и плыл во мраке одинокой тенью.
С глазами обезбашенного психа
я взял себе бутылочку портвейна.

Прошел на море, сел на лавке старой,
укутанный июльским теплым вечером.
Опусташая бодро стеклотару,
смотрел на вырезанное «любовь навечно»…

Где та любовь? Где вечность? Где же ты?
Философ хуев, ебаный романтик.
Вот так и разрушаются мечты,
когда говно ты выдаешь за фантик.

——

Прошло уж много лет, но часто ночью,
я просыпаюсь от такого сна:
идём за ручку, ты со мной хохочешь,
вокруг царит прекрасная весна.

——

Не понимаю, нахуй оно надо,
но с табаком мешая коноплю
я слышу из окна: «Эх, мой Генадий!
Ах, как тебя я всё таки люблю…»