Гавайская Гитара : РУССКАЯ КРИТИЧЕСКАЯ МЫСЛЬ И ПОЛОВАЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ЖИЗНЬ. НЕВРОЗ И ОПЫТЫ.

У Клеменьтева не было совести.
У него было много чего разного: жена Людмила с дочкой Полечкой, резиновая надувная лодка, оклад жалованья. У него было даже кое-что лишнее: например, паховая грыжа или "клеенная" бородавка на левом полужопии. А вот совести не было. Совсем.
Когда Клементьев был маленьким и толстым, взрослые, которые окрест, так и говорили: "Мальчик, у тебя нет совести". Они, сердешные, думали, что совесть есть, но она, как бы, спит. В общем, не бодрствует. Они рассчитывали к ей воззвать. Но Клементьев-то знал: нету. Нетути.
Однажды Клементьев с родителями пошёл в гости к тёте Зое.
Отмечали день нефтяника. Родители надели на Клементьева васильковую бобочку и сунули ему в руки гладиолусы для дарения тёте Зое.
Тётя Зоя возбудилась, коротко хохотнула и вставила гладиолусы в высокую ребристую вазу. Велела проходить к столу.
За этим самым столом уже восседали строгие нефтяники и их ароматизированные подруги. Выпито было пока чуток, беседа протекала вяленько. Что-там насчёт бурения.
Клементьев деловито оглядел стол и расположился прямёхонько напротив жёлтого салата "чесночная зараза". "Заразу" он уважал.
- Дюша, сынок, - вполголоса сказала слегка встревоженная мама - давай, положу тебе рыбки. Шпроту хочешь? Может, ситра?
- Расслабься, мама. Не гомони. Я справлюсь.
Клементьев подвинул к себе глубокую салатницу, страстно вонзил ложку в мягко чавкающую сущность "заразы" и шмякнул в свою тарелку огромную "дышащую" лепёху. Он молниеносно сожрал "аппетайзер" и тут же нагрёб себе вторую порцайку.
Мама занервничала. Она склонилась к Клементьеву и зашептала, щекоча ему ухо заботливо навитым с утра "пейсом":
- Дюша, не надо больше. Неудобно.
- А чего неудобно-то, мама? - громко сказал Клементьев. - Разве что ложка мелковата... Тётя Зоя, у вас половник найдётся?
- Надо же, какой милый непосредственный мальчик! - воскликнула главная нефтянщица и, тряся задом, побежала в кухню за половником. Правда, понапрасну: "заразы" в природе больше не существовало.
Тётя Зоя с половником в руке на секунду застыла нa пороге, но быстро пришла в себя и "для культурности" спросила, не хочет ли мальчик ещё. Мальчик хотел.
Тётя Зоя смутилась: резерва "заразы" было опрометчиво не заготовлено. Клементьев поинтересовался насчет наличия ингредиентов. Несчастная нефтяница с внутренними матюгами удалилась на кухню, где начала яростно кромсать сыр, громыхая кухоной утварью и роняя на пол банки с майонезом.
Мама Клементьева покрылась пятнами, а папа снял напряжение в строгом соответствии с национальной традицией.
Тётя Зоя со змеиной светской улыбкой принесла свежеизготовленную "заразу" и предусмотрительно поставила её в максимальном отдалении от бессовестного Клементьева. Однако, мальчик, дождавшись момента, когда один из нефтяников удалился пописать, резво занял освободившееся место неподалёку от вожделенной "заразы".
- Дюша, не смей, - потеряв всякую выдержку, зашипела мама.
- Мне можно, - сглотнув, ответил индифферентный Клементьев. - у меня нет совести.
С годами сообразительный Клементьев осознал, что такой его "бессовестный" статус приносит довольно неплохие дивиденды. Скажем, он был избавлен от необходимости посещать комсомольские собрания и собирать деньги для голодающих детей Анголы. Он даже "не сдавал" на похороны и роды, а всякому, кто пытался наступать на него корпусом и напирать на "сознательность", кротко объяснял:
- Не могу, брат. Совесть не позволяет. Отсутствует.
На работе от него довольно быстро отстали, перестали звать на коллективные пьянки и объявили "странным" (читай - дефективным). Клементьева такое положение вещей вполне устраивало.
С барышнями тоже всё складывалось довольно гладко.
Он успешно преодолел "гормональную" десятилетку "от пятнадцати до двадцати пяти", умудрившись приобрести изрядный сексуальный опыт и ни разу не "влететь" в кожно-венерологические и прочие лекарственные истории, более того - не ожениться. Он, правда, попортил несколько биографий девушкам "с идеалами" и разбросал кое-где чуток семенного материала, но удачливо избежал юридических последствий. Аргумент был железным и испытанным - совесть. То есть, "наличие её отсутствия". На оппонентов аргумент действовал убийственно. Они, как правило, немели.
Наконец, Клементьева настигло большое и светлое чувство. Вдохновителем его явилась чертёжница Людмила, приятная во всех отношениях барышня, слегка, впрочем, "двинутая" на "русской критической мысли".
Клементьев водил Людмилу на выставки камней-самоцветов и выступления гусляров (это было дешевле, чем всякие там спиваковы, виктюки и гришковцы). Ещё дешвле (бесплатно) ценились устные выпуски лит. объединений и мастерских, но это было чересчур близко к "русской критической мысли": Клементьев опасался, что впечатлительную Людмилу "переклинит". Он и так напрягался, когда Людмила, сверкая очами, цитировала столпов, которые все, как один, твердили, что совесть в отечестве выше закона. Клементьев–то "по совести" не мог! По техническим причинам. Иными словами, являлся морально-этическим импотентом, а следовательно - ортодоксальным западником.
"Aбзац… - думал Клементьев, меланхолично обгрызая ноготь на правом мизинце. – Куда ж нам плыть? Эмигрировать в жаркие страны?"
Об отсутствии у Клементьева совести Людмила знала. Была проинформирована самим же бессовестным кавалером, не скрывавшим смолоду собственных пороков. Пару раз она уже сталкивалась с их незатейливым проявлением: Клементьев категорически отказывался провожать любимую, если "культурное мероприятие" заканчивалось заполночь. Он доводил её до ближайшей станции метро, нежно сжимал ей кисть и говорил:
- Поздно ужо, Лютик. Смеркается. Поезжай, дружочек.
Воспитанная на "высоких идеалах", трепетная Людмила вопрошала:
- Как? Ты разве не проводишь меня?
- Ну, ты же знаешь, это... У меня же нет совести. И потом, завтра рано вставать.
Обалделая Людмила прыгала в вагон метро и уносилась в светлую даль, утешаясь русской критичекой мыслью о страданиях и искуплении.
На свадьбу Клементьев с Людмилой пригласили множество коллег, родственников и просто "добрых знакомых": Клементьев объяснил Людмиле, что это экономически целесообразно. Он разослал всем красивые приглашения с указанием принести с собой "подарочные" непременно в плотном непрозрачном конверте.
Людмила страдала. Она говорила, что это "нетонко" и что "так не делают". Клементьев резонно отвечал, что, мол, зачем тебе, родная, льняные полотенца или миксеры с тостерами в промышленных масштабах. Или, скажем, дюжина электрошашлычниц "Аромат". А если кто проявит недовольство, так скажи, что у меня нет совести. Собственно, все и так знают. Давай лучше поцелуемся.
Людмила ещё трепыхалась какое-то время, проводила с Клементьевым "беседы за круглым столом", но довольно быстро обмякла, родила дочку Полечку и, естественным порядком, избавилась от гнетущей и тёмной "русской критической мысли". Значительно больше её теперь занимало, срыгнула ли Полечка и не мучают ли её газы. Клементьев аккуратно приносил зарплату.
Вообще, Клементьев вёл себя хорошо, но иногда чего-то вдруг срывался. Как-то раз он взял мусорное ведро и вышел в трениках к мусоропроводу. Вернулся через три дня без ведра. Выглядел отдохнувшим.
- Ни о чём не спрашивай, родная. Совести нет всё равно. Знаешь ведь, не девочка...
Людмила дорастила Полечку до детсадовского возраста и завела себе мужчину Илью Зиновьевича. Момент был как раз подходящий: Полечка с детсадом отдыхала на югах.
Илья Зиновьевич был настоящим русским либералом (разумеется, евреем по происхождению). Он был тонким и деликатным, замечал мельчайшие нюансы в настроении любимой и легко цитировал философа Бердяева. Правда, он не очень чтобы мылся. Пульсируюшая духовная жизнь заслоняла всё мелкое, тщетное и суетное.
Людмила купила ему дезодорант, семейные трусы и целую кипу хлопчатобумажных носков. Илья Зиновьевич обрадовался: одежонкой был не богат. Собственно, он вообще был не зажиточным: владел восьмиметровой комнатой в коммуналке на улице Подковырова.
У него не было нескольких зубов, приличных штанов и загранпаспорта. Пластмассовый стол был застелен вчерашней газетой. У него не было даже телевизора. Зато у него была совесть! Людмила, наконец, жадно приникла к "источнику" и отогрелась душой.
Клементьев ничего не замечал. Он был всецело поглощён строительством отношений с "побочной" любовью Тамарой.
Тамара была работницей собеса, очень душевной, широкой (в буквальном значении) и благодарной "за ничто". Она была не изранена русской критической мыслью и, вследствие этого, очень свободна в сексуальном поведении. И конечно, ей было глубоко по фигу, как там у Клементьева насчёт совести. Её интересовали другие органы.
Клементьев узнал много нового и приобрёл брутальную усмешку.
У Людмилы и Зиновьевича, меж тем, развивался свой жизненный сюжет. Обсуждений проблематики национальной идеи им хватило на пару месяцев безоблачной половой жизни. Затем диспуты стали стихать, стоны и всхлипы превратились в монотонный гул, и, наконец, разразился гигантский "политический кризис". Низы не хотели, а верхи не могли.
Людмила категорически перестала испытывать оргазм. Илья Зиновьевич завял, прекратил пользоваться дезодорантом и вернулся к студенческой привычке ковыряния в носу. Он даже прикупил пару книг "новых" философов в надежде разжечь притухший, было, пожар страстей, но Людмила неожиданно озлобилась, запустила в Илью Зиновьевича увесистым томом в коленкоровом переплёте и сказала, чтоб пошёл вон. Она решительно утратила былой гуманизм. Ей остро захотелось бытовых удобств и бессовестного Клементьева.
Обвинив Илью Зиновьевича в жидомасонстве и частичной импотенции, идейная Людмила хлопнула дверью и вернулась к этически неполноценному Клементьеву.
Клементьев к тому времени тоже подзамучился со своей зазнобой: любовные утехи такой степени концентрированности давались ему всё с большими и большими потерями.
Тамаре, к примеру, нравилось отдаваться в позиции "стоя" на малогабаритном балконе шестнадцатого этажа. Она энергично, с подвывом "работала", продвигая голого Клементьева к негустой балконной оградке. Клементьев с пониманием относился к тому, "чего хочет женщина", но он, всё-таки, был умеренным традиционалистом, если не сказать – консерватором. И потом, у него был слабый вестибулярный аппарат, не говоря уже о вышеупомянутой паховой грыже.
Клементьев похудел, начал вскрикивать во сне и (о, ужас!) воровато почитывать русских и не только философов.
Совести у него по-прежнему не было, однако метания по балкону под звёздным небом заставили его всерьёз задуматься о философе Канте и о "нравственном законе внутри нас".
Нравственный закон нашёптывал Клементьеву, что Людмила с кичкой на голове и умеренностью в сексе и еде, а также приватизированная квартира с мансардными окнами - неплохой, в сущности, капитал. Разумеется, моральный...
Отпылало лето, сначала просто, а вслед за тем и бабье, с юга вернулась загорелая крепкая Полечка, а в русской общественной жизни назрел очередной "кризис идей".
Клементьев окончательно пересмотрел жизненные позиции, купил Людмиле пеньюар с золотыми бомбошками и отнёс в районную библиотеку им. В. В. Розанова целую вязанку "русской критической мысли". Людмила записалась в фитнесс-клуб, развела дома кактусы и пристрастилась к чтению эротической прозы.
Супружеская жизнь расцвела новыми пастельными красками.
Не так давно счастливые Клементьевы решили посетить психотерапевта, чтоб помог окончательно "смеясь, расстаться со своим прошлым".
Психотерапевт оказался наредкость продвинутым, внимательно выслушал whole story и, в качестве радикального средства против ипохондрии, прописал супругам интернет. Два раза в день, после еды.
Психотерапевт с треском вырвал листок из блокнота и записал на нём пару интернет-адресов. Клементьева отправил "по девочкам" (тут психотерапевт уточнил: "Если желаете по мальчикам - флаг вам в руки, не ограничивайте своих свобод" - и проникновенно глянул Клементьеву в очи). А Людмиле запретил ходить к "почвенникам" и порекомендовал один из высокодуховных контркультурных сайтов. Самый высокодуховный. Хронически.