Арлекин : Горстка вечных конфет

Роясь в затхлом, непроветренном чулане собственной памяти, с почти религиозным благоговением я откапываю давно забытые реликты воспоминаний и, любовно сдувая с них пыль, катаю на ладони, как тот самый перламутровый стеклянный шарик, или разглаживаю на колене, как ветхую, надорванную на сгибах, страницу из блокнота, или смотрю на просвет, как разрозненные слайды для когда-то существовавшего диапроектора. Воспоминаний совсем немного, они все умещаются на моей ладони. Годы эта горстка хранилась в вазе с видом изо рта, дожидаясь сегодняшнего вечера – когда я извлеку её, чтобы навсегда сжечь в печи забвения.
Вот зелёная карамелька дюшес. На фантике изображено когда-то любимое кафе «Гангрена», такое же ядовитое и приторное. Я с удовольствием скармливал этому заведению свою жизнь по кусочку, по эмоции, а оно никогда не насыщалось, требуя всё больше с каждым разом. «Гангрена» хмуро сжирала моё время, умудряясь при этом жонглировать друзьями так, чтобы непрерывный феерический бурлеск вселял в моё сознание асбестовую псевдорадость, убеждая в том, что моё присутствие необходимо. Здесь внутри, в океане грушевой начинки, сгнило пять лет моей жизни. Позже я смог избавиться от зависимости, пересев с алкоголя на наркотики, а ещё позже кафе закрылось и исчезло, как ампутированная третья рука, росшая из спины, но ощущение «Гангрены» осталось со мной навсегда, и обострялось во всех других забегаловках подобного рода.
Вот мятный леденец, завёрнутый в прозрачный целлофан. Помню старого факира по имени Целлофан, который вынюхал столько клея, что когда он с возрастом начал бухать, это привело к воспламенению его рассудка. Одна стюардесса рассказывала, что если во время полёта становится дурно, следует немного подышать кислородом. На курсах стюардесс не преподают химию, так что однажды, не вытерев помаду, она приложила к лицу кислородную маску и сожгла себе губы. Целлофан до сих пор горит где-то в подвале, но никто и никогда не станет его тушить.
Вот ириска без обёртки. Эта коричневая окаменелость символизирует смерть символизма. Греки называли символами осколки разбитой изразцовой плитки, по которой порознь живущие люди узнавали своих родственников или друзей, если места излома при соединении совпадали. Чехов утверждал, что символизм никогда не умрёт, что его смерть сама по себе тоже является символом. Если продолжать и дальше жевать эту ириску, на неё вскоре налипнут с корнем выдранные зубы. Гораздо гуманнее обломать их о гранит.
Вот трюфель. Седина на шоколаде такая же, как у давнего вопроса морали. Однажды один голодный человек съел другого человека, прямо как в знаменитой короткометражке Шванкмайера. Это записали на видеоплёнку, которая пылилась в ящике стола, пока у этого человека не начались финансовые трудности – тогда он, чтобы поправить свои дела, выпустил этот фильм в широкий прокат. Седина на шоколаде такая же, как у давнего вопроса морали. Один человек страдал редким недугом – он постоянно испытывал невыносимую боль. Он не мог содержать семью, он не мог даже двигаться. Тогда он стал вести сетевой дневник, в котором ежедневно описывал свои страдания, и стал популярным и успешным автором.
Вот грильяж первого свидания с женщиной, которая стала вечным спутником и источником внутренних кровотечений. В искусстве жизни я был самоучкой, а она была моей музой. Пока она была рядом, я жил о ней, когда исчезла – жил о её отсутствии. Она любила звёзды, я любил чистое небо. Моя кремация была её жизненным порядком, а когда она сама сгорела, я поделил её прах на полоски и методично вдохнул её всю.
Вот шоколадная конфета с ромом. Моя крупнейшая ошибка. Зачем я обратился к религии и почему выбрал именно Церковь Грядущей Боли, остаётся загадкой для моей матери и всех других женщин по материнской линии. До самого конца они пытались переманить меня в Чёрную Гладкую Гринписпасхальную Церковь и упрекали меня в безволии. Отгадка была тут же, зеркально перевёрнутая в скобках, но женщины так и не смогли её прочитать. ЧГГЦ была церковью царей, а не люмпенов. Им там было не место, а мне места не было вообще и просто так. Это стало моей единственной глупостью, которую я не смог контролировать, и это навсегда поссорило меня с моими мёртвыми бабушками.
А вот – пустой фантик из-под взлётной карамели. Я догрызаю последний сладкий артефакт и заворачиваюсь в бумажный кокон, чтобы когда-нибудь меня съел тот, кто вспомнит обо мне перед смертью.