Арлекин : Hyperpathos 3/4

1/4
2/4

Внезапно, будто вмиг протрезвев, Инна вскакивает с дивана, сгребает в охапку своё бельё и одежду и, бормоча какие-то совсем уже неуместные оправдания, скрывается в ванной.
Неожиданный поворот событий приводит в чувства. Сквозь плотную завесу бурлящего тестостерона до меня начинает доходить, что мы с ней сейчас чуть было не совершили непоправимую ошибку, которая положила бы конец нашим отношениям. Я понимаю, что переоценил степень помутнения её сознания и мысленно благодарю Инну за спасение нашей дружбы.
За дверью ванной комнаты слышится шуршание одежды и сопение, которое я поначалу принял за всхлипы.
– Инна.
– Не надо нам этого делать. Я должна идти домой.
– Инна...
– Мне уже давно пора. Я и так весь день здесь провела.
Она оперативно собирается и пулей вылетает из моей квартиры. Провожая её взглядом до лифта, я стою в дверях абсолютно голый.
Чёрт, мы чуть всё не разрушили. Всему виной моя обострённая импульсивность и её пьяная податливость. Как можно быть таким тупицей? Как можно рисковать этим драгоценным человеком ради грубых позывов плоти? Не могу понять, что на меня нашло. В очередной раз я поражаюсь её бдительности и способности в любых жизненных ситуациях всегда оставаться начеку. Прокручивая в уме все более или менее вероятные причины своего недостойного поведения, я прихожу к выводу, что моя похоть проистекает из безысходности. Из жуткой душевной дисгармонии. Из мрачных мыслей, которые всё чаще меня посещают – мыслей о бессмысленности моего существования. Самоубийство официантки, такое спонтанное и гротескное, стало последней каплей, которая меня доконала. Я совершенно выбит из колеи, и, к несчастью, рядом нет никого, кто удержал бы меня от совершения глупостей.
Всё ещё не одетый, подхожу к окну и упираюсь лбом в холодное стекло. Оставаясь рассеянным и апатичным и отдавая себя во власть импульсов, я способен создать себе массу неприятностей. Нужно срочно брать себя в руки. Я тупо гляжу в окно на сморенных духотой людей с влажными подмышками, которые ползают по улице, как сонные жуки.
Этот сентябрь – один из самых влажных и жарких на моей памяти. Жара стоит двенадцать часов в сутки. Постоянная духота и редкие короткие дожди, как сегодняшний, после которого уже не осталось даже мокрых пятен на тротуарах.
Девушки в макси-поясах и парни в ярких майках и сандалиях на босу ногу, заполонившие улицы. Мужчины и женщины, завернувшиеся в хлопок и лён, реже – в шёлк и синтетику. Почти голые дети с шелушащейся от облучения кожей. Множество собак и кошек, подыхающих толи от тоски, толи от голода, переползают из тени в тень и терпеливо ждут дождя, чтобы вылакать лужи. Автомобили с открытым верхом, окна квартир распахнуты настежь. На балконах голопузые старики курят свои папиросы, то и дело вытирая пот. Старухи забились в прохладные чуланы, надеясь пережить это пекло. Белое солнце выжигает глаза очкарикам. Над асфальтом висит маслянистое марево, особенно там, где асфальт свежий, почти чёрный. Дорожные рабочие, нанюхавшись ядовитых испарений, видят по ночам кошмары. Офисные служащие в конце каждого трудового дня клянутся себе, что больше не вернутся в эти духовки, но каждое следующее утро неизменно нарушают свои клятвы. Бомжи воняют хуже мертвецов – и они единственные радуются. За лето они обросли плотной коростой, которая позволит им сохранить тепло зимними ночами. Очереди за квасом. Продажи пива – важнейший экономический показатель.
Жара утомляет. Ещё в полдень у людей иссякает энергия, и они апатично дожидаются заката. Осень уже сводит всех с ума, смещает ориентиры, искажает восприятие. Люди подмечают за собой не присущие им мысли, странные поступки, неадекватные эмоции. Люди купаются в грязной вонючей реке, заполняют террасы дешёвых забегаловок, отсыпаются в скверах и на набережных, потребляют много жидкости и почти не едят. Долго не могут уснуть по ночам, зато потом дрыхнут до обеда. Удушливый городской воздух одурманивает жителей, для которых яркий сентябрьский день превращается в сюрреалистический кислотный трип. Обыватели начинают задаваться метафизическими вопросами, мыслители расслабляются, погружаясь в отупляющие телемиры.
Я понимаю, что не только это ослабляет меня, но и это тоже. Я заперт в этом мире. Заперт отсутствием выбора. Мне некуда пойти, не с кем поговорить. Я совершенно один здесь, брожу, как неприкаянный. Уже почти год прошёл безо всяких перемен. У меня по-прежнему нет работы, денег, дома. Из квартиры меня вот-вот выселят. Знакомые устали от меня и не хотят понимать. Целыми днями я шатаюсь по городу в надежде, что вдруг что-нибудь свалится мне на голову. Почти ничего не ем. По возможности много курю. Соглашаюсь зависнуть с первым встречным, чтобы хотя бы таким образом заполнить переизбыток свободного времени. Улыбаюсь, строю из себя весельчака.
Стоя у окна, я продолжаю фантазировать, как молодые алкоголики, опасаясь преждевременного распада, два раза в неделю собираются вечером на пляже, чтобы поиграть в регби, потому что у одного из них есть соответствующий мяч. Они быстро устают, по полчаса мучаются от одышки, после чего плюют на спорт, разваливаются на песке и томно потягивают пиво из пластиковых бутылок, обсуждая музыку, аниме и видеоигры. Потом я представляю студенток с факультета теории и практики современного искусства, которые пытаются реализовать себя в творчестве, все выходные напролёт составляя из квадратов формальные композиции, но за два дня в душной мастерской каждая из них приходит к выводу, что не любит свой предмет и впадает в депрессию на всю следующую неделю. А потом снова наступают выходные, и все они корпят над новыми планшетами, радуясь, если упавшие на бумагу капли пота разъедают краску достаточно оригинально, чтобы это можно было выдать за концепцию. Высокооплачиваемый стилист несколько недель подряд размышляет о суициде, ощущая, как дни в салоне уничтожают его здоровье испарениями лаков и аэрозолей, висящих в спёртом, раскалённом воздухе. Молодая домохозяйка проводит свои дни, утешая заливающееся слезами дитя и радуясь любой возможности выскочить на улицу. Она покупает подгузники, которых у неё предостаточно, или масло, которое всё равно никто не будет есть. Она возвращается домой как можно скорее, солёная и счастливая, часами наслаждается холодной ванной и старается не думать о ребёнке. Двадцатилетние девственницы нюхают амфетамин, обливаются водой и бесцельно ходят по своим квартирам в мокрых платьях... Я торчу перед окном и бездумно смотрю в окно на чёрные листья клёна, потерявшие цвет в лучах послеполуденного солнца.

У меня нет сил изнывать от безделья в четырёх стенах. Обострённое чувство времени фатальным тиканьем отдаётся в пьяной голове. Я ощущаю, как минуты жизни одна за другой изливаются из моей груди и попусту рассеиваются в воздухе. Мне нужно вырваться, увидеться с кем-нибудь – всё равно, с кем – и забыться. Вынырнуть, отвлечься, дожить этот проклятый день до конца, чтобы на следующее утро попробовать начать новую жизнь. В глубине души я понимаю, что обманываю себя, что эта мысль возникла у меня не впервые, что завтра я по-прежнему буду морить себя бездельем, не имея сил что-либо предпринять. Я никогда ничего для себя не сделаю, буду постепенно девальвировать до полного упадка личности, до самого дна, и загнусь в одиночестве и безвестности. Я мог бы уйти в монастырь. Тем самым я избавлю себя от тягостных социальных предубеждений и необходимости принимать решения. Но у меня есть смутные подозрения, что таких, как я не берут даже в монахи. Убийц, насильников, предателей – вполне, но не меня. Ведь имеет значение не тяжесть греха, а искренность покаяния. Я же в принципе не способен в чём-нибудь раскаяться, поскольку моя система морали успешно оберегает совесть от угрызений. Ну и что мне, такому, остаётся? Я просматриваю телефонную книжку и выбираю Мишу.
– Здравствуйте, Михаил.
– Здорово, чува-а-ак! Чем занят?
– Так, ничем. Страдаю от синдрома оловянных яиц.
– Коитус интерраптус? Да, это беда. Но панацея в твоих руках.
– Может, лучше как-то по-другому? Мне так погано, Миша, это край, понимаешь? Я бы с удовольствием сегодня вышел в свет.
– Оттянуться?
– Если можно. С удовольствием.
– Ну, я сегодня встречаюсь с ребятами. Если хочешь, пошли со мной.
– А кто это?
– Тебе понравятся.

Когда мы подходим к двери, Миша поворачивается ко мне и очень серьёзно предупреждает, чтобы я ничему не удивлялся и был по-возможности любезным. Мне не понятно, к чему эти предуведомления, но я не спрашиваю. Я хочу внутрь.
Нам открывает блондинка с умным лицом и выцветшими глазами.
– О, приве-ет, Мишок, – тянет она и приветливо смотрит на меня, как бы тоже здороваясь.
Мы входим. Запущенная квартира насквозь прокурена. Откуда-то из глубины доносится музыка.
– А ты, я смотрю, уже в мозгах, – замечает Миша, разуваясь.
Девушка делает отмашку в сторону комнаты, где гремит психоделичная электронщина.
– Да эти суки вернулись из аптеки и два часа что-то выпаривали, а потом скормили это мне, как крысе.
– Ну и как?
– Согласна стать крысой, если будут кормить этим ежедневно.
Посмеиваясь, мы проходим в комнату. На диване разместились два вмазанных торча, которые о чём-то возбуждённо перекрикиваются, но громкость музла настолько высока, что их голоса размазывает по стенкам. Блондинка чуть убирает звук. Миша бросается пожимать парням руки. Оказывается, что обоих зовут Ванями.
– Будешь? – спрашивает один из Вань, указывая на письменный стол, где среди бумажек, ключей, сигарет и прочего мелкого барахла затерялся крохотный сугроб.
Я снюхиваю щепотку.
Блондинка кладёт руку мне на плечо.
– А меня зовут Соня.
– Софья?
– Соня, – повторяет она.
– Хорошо, Соня. Что это за спиды?
– Крысиное.
Она облизывает умные губы и, хитро всматриваясь мне в глаза, задаёт настораживающий вопрос:
– Как ты относишься к рвоте?
– Последний раз меня рвало в детстве при гриппе. – Я смутно различаю в её вопросе подвох и с опаской прислушиваюсь к своим ощущениям.
– И тебя не тошнит при...
– Тошнит, но я не блюю.
– Зря. Ограничиваешь себя.
Это заявление слегка сбивает меня с толку. Тем временем Соня, не убирая с лица застывшей улыбки, бесформенно падает на диван рядом с Ванями.
Вани накуривают меня на удивление вкусным гидропоном, и следующие полчаса комнату орошает наша бессвязная морось.
Потом Миша извлекает из кармана кирпичик цвета хаки.
– Во, – гордо заявляет он. – Чувак во Франции служит, в Легионе. Кучу границ пересёк с этой хуйнёй за губой.
Мы крошим кирпич и скуриваем его через керамическую трубку одного из Вань. Меня потихоньку разлагает в кисель, но крысиный порошок пока держит в тонусе.
Я закуриваю, пробирает знакомое расслабление, несмотря на ощущение раскалённой иглы в глотке. Хочется встать, но пол вдруг превращается в лунную поверхность, и, шагнув, я уплываю аж в прихожую, где и утыкаюсь лбом в дверь. Очень осторожно, чтобы голова по инерции не слетела с резьбы, поворачиваюсь и прислушиваюсь к смеху из комнаты. Возвращаться туда кажется мне невероятно сложным, и я падаю на дверь, сфокусировавшись на зернистом сумраке под ногами.
– Эй, ты здесь?
В глубине коридора маячит оранжевый огонёк сигареты. Я двигаюсь на свет, перешагивая лунные кратеры.
– Будешь ещё курить?
Кивнув, я плетусь следом за Соней.
В комнате Миша и Вани возятся с небольшим бумажным пакетиком.
– Что это?
– Мы щас в грибы собираемся. Ты с нами?
– Не знаю. Меня и так мажет, как весь ёбаный пиздец.
– Съешь пару. Тебе надо повышать нагрузку, а то совсем размяк.
– Я бы лучше шалфея покурил. А грибы... Уже лет пять их не жрал.
– Не волнуйся, спустя пять лет у них всё такой же вкус. А сальвии нету. Вот уж чего нет, того нет.
Я опасливо разжёвываю пятёрочку в то время как Соня небрежно, как чипсы, закидывает в себя остатки из пакетика.
Оба Вани принимаются сосредоточенно ковыряться под крышкой старого винилового проигрывателя. Вскоре лихорадка оживления патефона захватывает всех, и, под Мишин гогот и матерщину Вань, мы пытаемся устранить неполадки в усилителе. Наконец, у нас, вроде бы, всё получается. Из колонок доносится характерное потрескивание.
– Что будем слушать? – мямлю я.
Глубокие затяжки бросают на Сонино лицо мягкий свет, придавая ей бесовской вид.
– Ты что, совсем в говно? – абстрактно спрашивает она.
– Я в жупеле. Сейчас Вани поставят пластинку какого-нибудь барда-адвентиста, и я превращусь в липкую протоплазму.
– Не бойся. Это первый советский ноиз. Они любят под него торчать.
– Соня, меня что-то кроет сильнее, чем нужно.
– Они пришли?
– Да всё, я поплыл.
– Смотри, не отключись.
– Не обещаю.
Она хватает меня за шиворот и сбрасывает с дивана.
– Шевелись, чёрт, какой ты убитый!
– Я не... ублб... уэ-э...
– Ребята, с ним надо что-то делать.
– Подождём, пока попустит.
– Да нет, Ваня, наоборот, надо быстрей приводить его в чувства, а то он окончательно вылетит.
– Всё нормальн... э-э... буит какток... асасасыи... убз... убз... убзкестан...
– Что? Что? Бля, Ваня, помоги ему встать.
– Буэ... уб... убуэ... э-э...
– Давай, вставай. Вста-ём!
– Агм... уэ-э...
– Миша, у тебя ещё осталось от того кирпича?
– Только не для него.
– Ему полегчает. Гаш как раз вяжет.
– Нибу-э... яскал нибу-э-э...
– Я поверну ему голову, а ты пусти паровоз.
– Он не вдохнёт.
– Вдохнёт. Зажми ему нос.
Я вижу Сонины губы, раскрытые для поцелуя, а потом тонкая белая змея ныряет из её рта в мой. Вместо воздуха мои лёгкие заполняет что-то сухое и горячее, и я выкашливаю ошмётки белой змеи, давясь спазмами. Прокашлявшись, я немного прихожу в себя. Вижу Соню, Мишу и одного Ваню.
– Где второй Ваня?
– Держит тебя за плечи, чтобы ты не рухнул.
Хочется упасть на спину и просто лежать, вдыхая свинцовую пыль.
Соня ведёт меня в другую комнату, чтобы я немного отдохнул. Здесь почти пусто, если не считать двух матрасов и ящика пива. Валюсь на один из матрасов и стараюсь потерять сознание. Соня приседает рядом, запускает пальцы в свои волосы и раскрывает черепную коробку по швам. Красные лепестки черепа распускаются, словно бутон, и вся комната озаряется ярким жёлтым светом. Замершая вспышка ослепляет меня своей статичной неумолимостью.
– Что ты делаешь? – испуганно спрашиваю я.
– В этой комнате нет лампочек. Только свечи.
– Меня всё высаживает.
– Здесь хотя бы не так громко.
Только сейчас я замечаю, что стены сплошь изрисованы либидо-графикой, исписаны стихами, которые стекают на шутливые объявления, накорябанные поверх грязных плакатов не менее грязного содержания.
– Если вдруг буквы начнут ползать или вон тот женский портрет станет щёлкать половыми губами, переведи взгляд на свечу и смотри на неё, пока измена не закончится.
Соня ставит цветок своего черепа на пол между нами, впрочем, её голова по-прежнему у неё на плечах, только умное лицо немного поглупело.
– Дьявольщина какая-то, – говорю я.
– В чём дело?
– Мне кажется, ты – исчадие ада.
– Что?
– Не знаю. Ты меня пугаешь.
– О чём ты говоришь?
От её прикосновений по телу идут волны дрожи. Не успеваю я опомниться, как Соня оказывается вокруг меня, и буквы действительно ползут из тёмных углов под ритмичные щелчки нарисованных половых губ, но её раскрытый череп загораживает от меня свечу, и я не могу спастись.

Она уворачивается от струи спермы и поспешно натягивает трусики.
– Ты как бревно.
– Чёртовы грибы всё ещё здесь.
– Совершенно не умеешь получать удовольствие.
– А доставлять?
– Ну, это не твоя заслуга. Твой член – самое необдолбанное в тебе.
Она вся взмокла, и трусики похотливо прилипают к её телу. Тоже пропотев, я чувствую себя намного лучше. И, к счастью, невыносимая тяжесть в паху больше меня не донимает.
– На самом деле это я тебя трахнула, – говорит Соня.
– Знаю, и меня это тревожит.
– Кто умер? – ни с того, ни с сего спрашивает она.
– Да никто. – Я вспоминаю официантку. – Одна знакомая.
– Повесилась?
– С чего ты взяла?
– Ты пытался меня душить.
– У всех нас этой осенью тотально едет кровля.
Она вынимает бутылку пива из ящика, открывает и делает большой глоток.
– Ну что, оклемался? Пошли к этим?
– Подожди, нет, давай немного побудем здесь.
Она понимающе кивает и протягивает мне бутылку.
– Мне опять станет хуже.
– Это диалектика, придурок. Ты должен двигаться. Но ты тяготеешь к дискретности, и потому никогда не блюёшь.
Я отставляю пиво в сторону и закуриваю. С первой затяжкой мои внутренности раздирают ржавые крючья дыма. В висках бомкает неравномерный стук молотка, загоняя в одно из моих лёгких очередной гвоздь. Размалёванные стены плывут радужными бензиновыми пятнами.
– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает Соня, вставая.
– Медленно разлагаюсь.
– Ты должен выпить.
– Я должен накрыться простынёй и ползти на кладбище.
Внезапно меня выворачивает наизнанку прямо на пол рядом с матрасом. Соня приседает рядом и ласково целует мои заблёванные губы. Я поспешно отворачиваюсь до того, как моё измождённое, обезвоженное тело начинает с новой силой исторгать из себя материю. Боюсь, что вот-вот исчезну в своём внутреннем вакууме, пространство загорится и я рассыплюсь шариками света.
– Инна, не уходи, – умоляю я, – я ведь подыхаю, как насекомое, у меня весь пен в роте... то есть, я хотел сказать, э-э...
В дверях Соня обернулась.
– Я не Инна.
– Да, ты Соня, да... а Инна... канула в эту...
– Ты бессердечная тварь, – говорит Инна. – Ты рождён от трёх манекенов, выводка мух и паучьих экскрементов. Сначала тебя абортировали, но во время операции твоя голова раскрылась, и сгустки твоих мозгов покинули околоплодную жидкость. Потом из этих ошмётков развился новый эмбрион. В молодом теле этого церебротонического эктоморфа мерцали древние глаза, выдающие его тёмную сущность. Потом был выкидыш, но ты оклемался. Только всю свою жизнь ты был очень старым.
– Инна, прости... Я очень дорожу нашей дружбой.
Но она, не слушая, выходит из комнаты.
Помочь мне может только сосредоточенная медитация. Как могу, немного квадратно, я формирую себя в некое подобие асаны. Получается что-то наподобие «гниющего лотоса». Осознание собственной беспомощности рвёт в клочья. Меня будто прикололи булавкой и закрыли под стекло, но пробудить в себе желание хоть что-то прояснить в своей жизни оказывается не так легко. Я не вижу никаких причин бороться за свою жизнь. В окутывающей меня эфемерной оболочке нет ни малейшего смысла. Если бы я смог поверить хоть во что-нибудь, вера, возможно, вывела бы меня из лабиринта, но это исключено, и поэтому я обречён. Мы все обречены. Нас ждёт жизнь, и это ужасно.
Я чувствую себя странно и глупо, сидя на грязном, свалявшемся матрасе в убогом сквоте среди совершенно незнакомых мне людей, если не считать Мишу, который, впрочем, тоже никогда не был мне другом. Да, наркота сближает, это доказанный факт, но из каждого правила бывают исключения, и я вместо доверия начинаю испытывать отвращение ко всем этим людям. И основывается эта неприязнь на моём с ними сродстве. Я ничем от них не отличаюсь, но, видя со стороны всё их ничтожество, понимаю кое-что и про себя, и открытия досадны. Угандошенные ребята, гогочущие за стенкой, так же, как и я понимают, что их жизнь бездарна. Нет, они не стереотипные торчки, которые бегут от жестокой реальности в мир грёз, они отнюдь не идиоты с заплетающимся языком, которых можно увидеть по ящику – таких обычно изображают на фоне трущоб или в подвальном антураже с одной лишь целью социальной антирекламы наркомании. Миша, Соня и двое Вань – весёлые и неглупые люди и, как раз в силу своей проницательности и живого ума, они ясно видят серость и безысходность любого образа жизни. Они всего-навсего нашли способ делать жизнь ярче. Кто-то любит экстрим, кто-то – азартные игры, кто-то без ума от своей работы, ну а если это тебе не интересно или не приносит результатов, а мириться с монохромностью бытия ты не намерен, то, при условии, что тебе плевать на предрассудки, на своё тело и на весь мир в придачу, ты выбираешь наркоту. Каждому своё, здесь не за что судить. Я это перерос. Но раньше, в том прошлом, которое я вычеркнул из памяти, я был таким же, как они. Я не помню деталей, знаю только, что в ту пору мой уход из реальности был почти патологическим. А теперь что? Поняв всю иллюзорность такого расцвечивания жизни, бессмысленность и искусственность такой радости – что мне теперь делать? У меня просто опускаются руки. Нет ничего, что способно меня встряхнуть. Нет ничего, что вызвало бы мой интерес. Ничто не может пробудить меня от этого странного кошмара, я пассивно плыву через свой сон, зная, что проснуться и умереть – это одно и то же. Такова моя жизнь. Меня грызёт отчаяние. Примирение с действительностью представляется мне самой последней низостью, до которой способен опуститься человек. Жизнь, неумолимая и безжалостная ко всем без разбора жизнь обрушилась и погребла меня под собой. Планета бугрится миллиардами курганов, и если кто-то способен так существовать и даже без особых усилий может изобразить на физиономии радостную улыбку, то для меня это настоящая катастрофа. Выход из бункера всё ещё остаётся вне досягаемости, но я и не вижу резонов выбираться наружу. Видимо, главная моя беда – в отсутствии мечты. Мне не нравится ни так, ни эдак, меня не устраивает решительно ни один вариант. Я хочу блюдо, которое не указано в меню, но даже не знаю, как оно называется и из чего оно, что только вызывает снисходительное недоумение на лице официантки. Как маленький, я не знаю, чего хочу, и это хуже всего – ведь не в меру капризное дитя не имеет права рассчитывать на удовлетворение каприза. Чувство беспомощности грызёт и мучает меня. Лучше всего попрощаться со всеми и уйти, а дома принять холодный душ, завернуться в одеяло и забыться сном. Чтобы всё это дерьмо хоть ненадолго, но – отступило.

Когда я вхожу в комнату, все четверо отрешённо скачут под клубный минимал, из чего логически заключаю, что они хорошо нанюханные.
– Ребята, я, наверное, пойду. Классно вам отдохнуть.
– Э, стой, куда ты? – первым опомнился Миша. – Все только разогрелись. Присоединяйся.
– Не хочется. – У меня нет сил уйти вежливо. – Я устал.
– Да ну, ты гонишь, – не унимается он. – Всё ещё даже до конца не началось.
– Я не вполне тебя понимаю.
– Не уходи, – приходит на подмогу Соня. – Ну не уходи.
– Оставайся, – клянчит Миша.
– Пока.
Я ухожу в прихожую и натягиваю кеды, но Миша не отстаёт:
– Зачем? Не обламывай веселье. Будет круто, давай, не вымораживай. Пошли к нам.
Я зло смотрю на его деформированное угаром лицо.
– Чё ты пристал, а? Давай не будем делать вид, что я душа компании. Мы оба знаем, что я позвонил тебе не потому, что соскучился. Можно подумать, мы с тобой такие уж большие друзья!
Миша как будто опешил от такого хамства и молча таращится на меня.
– Мы никто друг другу. Я тебе позвонил, потому что мне нужно было сняться, мне нужны живые люди рядом, понял? Я больше не способен быть один, у меня крыша едет, сил нет больше. Слишком много думаю. Знаешь, я утром познакомился с интересной девушкой, она сказала очень правильную вещь: чем больше думаешь о жизни, тем меньше находишь в ней смысла, и тем меньше повода за неё держаться. Это правда. Вот я, Миша, я – типичный тунеядец. Я ничего не делаю, так что ничто меня не отвлекает. От мыслей. А когда от них ничего не отвлекает, они лишаются прагматической приземлённости и становятся более общими и универсальными. Понимаешь? Сказать, что я надумал? Этот мир – большая ошибка. И то, что мы в нём – тоже. Наши жизни подчинены тотальному беспределу. Пытаться что-то делать – зачем? Для себя, для других... А какого хуя? Всё тупо и бессмысленно. Это вселенский произвол, Миша. Всё наше так называемое движение: развитие, эволюция, диалектика эта поганая – не более чем простая инерция. Всё это неуправляемо. Кукловодов кто-то дёргает за ниточки. Это только видимость иерархии, Миша, а на самом деле мы бесцельно болтаемся в пространстве. Ради чего нам жить? Всё, что придёт тебе сейчас на ум – пустышка. Лично я собираюсь поехать домой, лечь в кроватку и баиньки. Жить или подохнуть – одинаково нелепый выбор. Я прихожу к выводу, что единственно верное решение – спать. Потому что сон – это, судя по всему, несколько счастливых часов пробуждённости от этого адского кошмара, который мы называем жизнью. Наверное, мы все когда-то спали и ни о чём не думали. А потом почему-то проснулись, увидели друг дружку и началось... Жизнь – это чистый фэйк, Миша, я тебе говорю. Сон – это настоящее. Чёрт, если бы я знал, как гарантированно впасть в кому, я бы сделал это не медля.
– Ты перебрал, – заключает Миша. – Действительно, иди-ка ты спать.