Ромка Кактус : Сингулярность или конец всякой письменности

Роману Пашкевичу

В начале было слово и это слово было слово «хуй», намалёванное зелёной краской на покосившемся и почерневшем от времени и влаги деревянном заборе, за которым, на самом деле, скрывались дрова. Таким образом, вместе с письменностью в мир проник и пиздёжь, названный древними лингвистами, в силу их метафизической неопытности, «поэтической аллегорией». Творчество поэтов по сей день заключается преимущественно в рифмованной подмене дров на хуи и наоборот. Достаточно вспомнить стихи Ивана Баркова или «пятивершковое бревно» из поэмы Маяковского «Владимир Ильич Ленин».

Прозаики и драматурги оказались куда более изобретательными пидорасами и научились пиздеть практически обо всём на свете: одни эпично, а другие драматично, то есть изображая через действие.

Наибольшей художественной выразительности литература достигла в конце прошлого века, когда действовали такие мастодонты смыслового гекзаметра и интеллектуального пеггинга, как Игорь Наш Жирдомиров и Иоганн Ебабель. Большим Взрывом, запустившим Литературную Сингулярность, стал выход ограниченного тиража (7 235 900) романа-эпопеи в комиксах Жирдомирова «Небесный свет во зраке освежёванной мохнатки», в котором не было ни единого слова правды. Жирдомирову удалось наконец то, о чём всегда мечтал Генри Миллер – он смог оставить анальную трещину на лице Вселенной. Попутно был запущен процесс, впоследствии названный Литературной Сингулярностью.

Согласно теории Выготского-Леонтьевой, наша Вселенная возникла приблизительно 10,73 млрд. лет назад из слова «хуй», написанного на бесконечном заборе с Планковскими дровами, и с тех пор бесконечно расширялась, благодаря стараниям всяческих графоманов, выражавших свои бредни посредством письменного знака. Плотность смыслового поля вместе с тем уменьшалась, потому что писали всё больше бессмысленную хуету. Произведение Игоря Нашего настолько увеличило плотность смыслового поля, что Ноосфера содрогнулась и коллапсировала, а Вселенная принялась стремительно сжиматься.

Осознав содеянное, Жирдомиров отказался от литературной деятельности и публично сжёг на площади Кампо деи Фиори в Риме свой именной золотой Parker, а сам постригся в православные хоругвеносцы. Но было слишком поздно. Появились множественные эпигоны Жирдомирова, которые продолжают дело его литературного сатанизма.

Например, вот что пишет некий Тихон Матрикаров в своих «Буревестниках рвоты»:

«…когда Железобетонная Леди ржавым трезубцем поддела ногу мальчишки и потащила к камину.

- Огня! – взмолился Вагрунков. Его зубы стучали в ореоле из синих губ, как гнутые, грязные ложки в треснувшем подстаканнике на верхней полке спального купе скорого поезда, на полном ходу несущегося с разрушенного враждебными вихрями моста в пропасть, усеянную осколками чьих-то надежд.

Железобетонная Леди метнула конечность в огонь, в котором уже пылали ослиная челюсть, голова Гонгадзе и семь мотков лобковой шерсти Ксении Собчак. Вагрунков блаженно заулыбался; в его улыбке, как в Зеркале Андрея Тарковского, отражалось довольство и сытый лиризм комиссованного подрывника. От жара испарялась усталость Вагрункова, его неуверенность в грядущем завтра, несущем для него тяжёлые изменения; расправляло свои крылья до того бывшее поникшим и сморщенным либидо. По-новому посмотрел Вагрунков на тяжёлые пирсингованные груди Железобетонной Леди, на её обнажённые плечи в татуировках, изображавших «Тайную вечерю» руки Леонардо, на её тонко и пронзительно пахнувшее лоно, заросшее суровым оптоволокном. Вагрунков вскрикнул и сорвал с себя обосранные карпетки, и отбросил их в сторону. Железобетонная Леди откинулась спиной на краснодеревную банкетку, расставила ноги и двумя руками ухватилась за пудовый клитор. Вагрунков слюнявой торпедой вонзился в пещеру страсти и вскоре с ногами исчез в завертевшемся водовороте похоти и сексуальных извращений.

Глядя на это, профессор Левенталь перестал вылизывать последствия взрыва дифтерийной бомбы, опустился животом на пол и два раза тонко пёрднул, чтобы подозвать бородатую собачку Мусечку. Болонка привычно забралась на спину профессора и стала ебать его анус крошечным хуем, похожим на волосатого таракана.

Левенталь поцеловал фотографию Владимира Набокова в губы, заплакал и натянул карпетки Вагрункова себе на голову. С к в о з ь них он у в и д е л
прекрасный мир, о м ы т ы й первыми лучами солнца;
маленького мальчика, вырезающего розовых слонят из большой б е р ц о в о й кости своей мамы, которых он вскоре поменяет на скальпы индейцев навахо;
цветы вереска, залитые алой к р о в ь ю жертвенного бегемота, пойманного девственной плевой царицы Мулафь;
обезьяний т в о р о ж о к во рту у гегемона;
пёстрые о б о и в прихожей;
торжественный финал всей этой б р о с к о й хуйни».

Именно такие тексты и приближают день, когда литература сожмётся даже не до треугольного хуя постмодернизма, но до единственной печатной точки.