valmor : Разговор по душам (из цикла

РАЗГОВОР ПО ДУШАМ
(из цикла “ЛИТФАКЕРЫ”)
(2010 год. Зима. Вечер. Комната. В углу комнаты компьютер. Включенный, но с погасшим экраном. Мать с сыном беседуют, сидя друг напротив друга)

̶ Сынок, ну что ты всё за компьютером да за компьютером. Вон, бледный какой стал! Пойди, погуляй! Сейчас зима. Скоро снег ляжет, сходил бы, с друзьями на санках покатался.
̶ Мать, ты не охуела ли? Какие, на хуй, санки? Мне ж за тридцатник уже!
̶ Ну и что, мы с твоим отцом, бывало... И ты уже у нас был, помнишь? Должен помнить, тебе ж тогда уже лет пять было, не меньше. Так вот, мы с отцом, бывало, зимой как приедем к бабушке в деревню, так всегда с горки катались.
Сын быстро глянул на мать.
̶ На санках из говна?
̶ Почему это из говна? ̶ теперь мать недоумённо смотрела на сына. ̶ Обычные санки, деревянные, что ли, я сейчас не помню, а полозья у них то ли алюминиевые, то ли железные.
̶ Так бабка мне в детстве рассказывала, как они санки из говна делали. Брали солому, мазали её коровьим говном, и из полученной субстанции лепили себе сани. Они потом на морозе застывали. Бабка, помню, рассказывала, скользили, что твой песдетс!
̶ Ну, так это бабка на таких каталась! Не, мы на обычных! У нас сани хорошие были, крепкие. Не такие, конечно, модные, как сейчас делают, но всё же...
̶ А бабка, значит, на говне с соломой хуярила?
̶ Ну, так её годы какие были? Лихие годы! Её ж детство на предвоенное время пришлось. Тогда людям кушать порой было нечего. А ты говоришь ̶ сани из говна!
Мать задумчиво посмотрела куда-то вдаль. Сын тоже задумался о чём-то о своём.
̶ Мать, вот почему так? ̶ по-прежнему задумчиво спросил он минутой позже. ̶ Вот ведь мы умнее вас, так? Ну, наше поколение, я имею в виду. А вы умнее своих родителей. Так?
̶ Ну... Наверное! Так это ж эволюция, сынок! Каждое последующее поколение более развито, чем предыдущее. Или... как это вы говорите? Продвинутое!
̶ Да я не об этом! Просто если судить по доброте, то как раз наоборот, идёт регресс. Развитие умственное обратно пропорционально развитию духовному. Вот почему так, интересно? Ведь ваши родители были добрее, чем вы. Куском хлеба друг с дружкой делились, последнюю рубаху реально готовы были снять и отдать. Вы были уже более замкнуты на себя. Квартиры, там, получали, на машины копили, дефицит разный доставали. Причём готовы были рвать всё это добро друг у друга из глотки. Но мягко так, деликатно... Мол, вы извините, я сейчас спижжю у вас из-под носа что-нибудь. Вы не обидетесь? Сделайте милость, уж пожалуйста, не обижайтесь! А наше поколение ̶ вообще отморозки какие-то! Матом уже не ругаемся, а разговариваем. Вискарь глушим с водярой, запивая всё это пивасиком. В половых связях, опять же, неразборчивы... Подлы, лживы, циничны. Эгоистичны. Да и вообще... У нас же кинуть друг друга ̶ это за доблесть считается! Хвалятся потом: как я его, да как он мне! А? Что это? Куда доброта подевалась, а? Куда, мать? А ведь вы глупее нас, а те ещё глупее были! А доброты больше было... Почему так, а?
̶ Не знаю... Может, страну не надо было разваливать? Или как-то... по-другому, что ли? Развалить-то легко, а вот построить... Нет, конечно, товаров и возможностей стало больше... А вот доброты, ты прав, меньше!
̶ Да, пожалуй.
̶ Сынок, а почему ты считаешь, что мы глупее вас, а наши родители ещё глупее?
̶ Мама, да ты посмотри хоть на фотографии тех лет! У них же даже черты лица у всех придурковатые! А чувство юмора? Над чем они смеялись? Я помню, мне бабка наша сказочку про бздюшка-пердушка рассказывает, а сама, блядь, ржёт, сука, закатывается! А хули там смешного?
̶ Ну, это ещё не показатель...
̶ Согласен, не показатель. Но вот ты, скажем, к примеру, компьютер ведь так и не освоила? Что тебе мешает? Вон он стоит! Бери, познавай! Ладно компьютер ̶ вы же, поколение ваше, эсэмэску по сотовому отправить не можете! Научились только на кнопки жать ̶ позвонить, там, или принять звонок. Хорошо, хоть это освоили. А бабки ̶ те ж и этого не умеют! Ну и чё они, умные, что ли?
И сын с вызовом уставился на мать.
Та, будто обидевшись, отвернулась и молча теребила край старенькой изношенной кофты, заменявшей ей домашний халат. Только морщины на лице проступили как-то резче.
Поняв, что хватил лишку, сын приобнял её за худенькие плечи:
̶ Ну ты чего, мать? Я ж так, не со зла!
̶ Да я ничего, сынок, ̶ попыталась отстраниться она, но сын держал крепко, не отпускал.
̶ А помнишь, мам, как я бабку тогда разыграл? Ну, когда она погостить к нам на зиму приезжала?
̶ Помню! ̶ морщины на лице матери слегка разгладились. ̶ В каком году это было? В 91-м?
̶ Не-е. В 91-м, конечно, такие телевизоры уже появились, но тогда они были ещё большой редкостью. В 92-м это было.
̶ Точно, в 92-м! ̶ вспомнила и мать. ̶ Как сейчас помню, телевизор “AKAI”, кубик чёрный такой, тогда ещё это модно было. И пульт дистанционного управления к нему. А тогда ж всё это в диковинку было! А ты чего это надумал тогда бабку-то разыграть, дурья твоя башка? ̶ и она шутливо ткнула его локтем в бок.
̶ А не знаю, просто настроение такое было, ̶ принялся вспоминать он. ̶ Главное, она меня тогда спрашивает: внучек, говорит, а как же энта штука включается? А у него ж тогда, помнишь, сенсорное управление и панель скрыта к тому же была. Если не знать, нипочём не догадаешься! Стоит себе, кубик-кубиком, и хрен знает, с какой стороны к нему подступиться? А я возьми да и скажи тогда ̶ а надо сказать, бабушка: ептыть-налево, бляцкая машина, а ну-ка, включайся!
̶ А она что? ̶ мать знала наизусть эту историю, сама же при ней и присутствовала, но сейчас решила притвориться непомнящей, чтобы сыну интересней было рассказывать.
̶ А что она? Посмотрела сначала недоверчиво, но уж больно ей, видать, хотелось телек посмотреть, там как раз какую-то мелодраму тупую показывали. Ну, и пробурчала всю ту хуйню, что я ей сказал. А у меня пульт уж наготове был, в кармане штанов. Я руку незаметно в штаны сую и прямо так, не вынимая, с пульта телек включаю. Бабка реально охуела! Обрадовалась! Что ты! Испугалась, конечно, перекрестилась, но обрадовалась!
̶ А потом что?
̶ А потом она меня спрашивает: внучек, говорит, а как же с программы на программу переключаться?
̶ А ты что?
̶ А я ей: говоришь, бабушка, то же самое, только просишь переключить канал. То-то мне тогда радости было! Давно я так не веселился! А на другой день прихожу из института, а бабка меня уж на пороге встречает. Внучек, говорит, что-то телевизор не работает, сломался, наверное. Я, говорит, весь день к нему обращаюсь, а он всё никак не включается. А я ей: не горюй, бабка, счас починим мы твой телевизор... Ну, да на второй день уж не так смешно было, ̶ закончил он свой рассказ.
Ненадолго загрустил, вспомнив бабку, потом сказал, словно стряхивая с себя грусть:
̶ Хуйня всё это!
̶ Сынок, ты так часто матом стал ругаться, ̶ высвобождаясь из-под его руки, нерешительно сказала мать. ̶ И стихи перестал писать. Хорошие, я имею в виду. А в институте учился ̶ писал. Да вы все там писали, литераторы. Помнишь?
И мать по памяти процитировала одно из его стихотворений, которое ей особенно нравилось:

̶ Память детства
руками
не трожь ̶
Больно грубой касанье руки!
Там волнуется спелая рожь,
И осока растёт у реки...

Там в заросшем
крапивой
саду
Яблонь старых шершава кора...
В травы небо роняет звезду,
И росой плачут травы с утра.

Крики птиц и порханье стрекоз –
Сердцу эта картина мила!
Но трава под косой в сенокос
Ляжет, дерево спилит пила...

В город детства сгорели мосты...
Эта мысль сердце бросила в дрожь!
Об одном умоляю лишь – ты
Память
детства
руками
не трожь!

̶ Ну и кому на хуй сейчас всё это нужно? ̶ внимательно выслушав мать, тихо поинтересовался сын.
̶ Сынок, это всегда будет нужно! Было, есть и будет! Есть такое понятие, сынок ̶ вечные ценности!
̶ Не пизди, мать! ̶ сын досадливо поморщился. ̶ А про вечные ценности расскажи редакторам издательств. Сколько я с этой поэзией порогов обил, помнишь? Униженно просил: напечатайте, пожалуйста! Ну, что вам стоит? А мне что предложили?
Его лицо перекосила гримаса боли, словно он заново пережил все унижения того времени.
̶ Вы, говорят, можете у нас издаться, но только за свой счёт! ̶ он невесело усмехнулся. ̶ Поэзия, говорят, тема не коммерческая, прибыли ни хуя не приносит. Так что, говорят, хотите издаваться ̶ платите! Это ж, блядь, блядство, извиняюсь за каламбур!
Его лицо покраснело, губы дрожали. Он продолжил.
̶ Вот приходишь ты, скажем, в парикмахерскую, и говоришь: хули, хотите меня подстричь ̶ платите, бля! Заебись придумано? Или вот, приходишь ты в магазин, в мясной отдел, скажем, выбираешь мяса кусок, а на кассе тебе за это бабло отстёгивают. Каково, а? А зайдёшь поссать в платный туалет ̶ на выходе не забудь пятачок свой забрать. За то, что поссал!
И он зашёлся нервным, истерическим смехом.
Отсмеявшись, горько вымолвил:
̶ Не, мать, ну её на хуй, эту поэзию. Сейчас в моде другие ценности. Цинизм в сочетании с неприкрытой откровенностью.
̶ А ругаться ты всё же перестал бы! ̶ дав ему выговориться, повторила мать. ̶ Ты слово “хуй” теперь уже чаще произносишь, чем... ну, скажем, слово “хлеб”!
̶ А я и хуй свой чаще вижу, чем хлеб! ̶ заржал сынок. ̶ Хлеб я сколько раз в день увижу? Два, ну, много, три раза. Когда пожрать сажусь. А пожрать я, сама ведь знаешь, когда и забываю. Компьютер, там, или ещё что. А поссать я раз семь на дню хожу. И каждый раз свой хуй вижу! Представляешь? Ну, и ещё, когда... Неважно, в общем, ещё пару раз. Так что, мать, всё как раз логично, ̶ закончил он.
̶ Ну, ты же понимаешь, о чём я?
̶ Да понимаю, мать, всё понимаю! Ладно, обещаю исправиться!
̶ Это всё на тебя Литпром твой влияет! Раньше ты таким не был! Вон, в институте какие сочинения хорошие писал! Добрые, простые. А Литпром этот... Я как-то заглянула, у тебя там на столе листы лежали, с текстами этих твоих литпромовцев. Это же ужас! Ужас и кошмар! Там же мат один сплошной! И кто только это читает? И зачем такое писать? В стране, где жили Пушкин, Лермонтов, Достоевский!
̶ Мама! Ну сколько раз тебе говорить ̶ это у них стиль такой! Они честные писатели! Они пишут так, как говорит народ. Да что я тебе объясняю! Ты ведь и сама всё прекрасно понимаешь. Вот я когда в детстве у бабки в деревне гостил, так чё, со мной там местные жители на языке Пушкина и Достоевского, что ли, изъяснялись? Хуй! Только я и слышал: нахуй да похуй. А потом, в школе? Да я слово “залупа” по семь-восемь раз на дню слышал! Да я, можно сказать, вскормлен русским матерным. Да и потом по жизни я везде его слышал. Это честно, мама ̶ вкладывать персонажам в уста слова, которые их прототипы в жизни произносят. Это живая литература, мама, понимаешь? А то ведь некоторых писателей почитаешь, так просто ёбу даёшься! Ну где он только таких персонажей находит? Все охуеть, какие вежливые, просто пиздец какой-то! За весь роман ни разу не поссут-не посрут, не бзднут-не пёрнут! Да разве ж такое бывает? И потом, кто тебе сказал, что Пушкин с Лермонтовым по-матерному не ругались? Хуярили только так, за здрасте! А по поводу того, кто это читает... Находятся, мама, люди! Да вот я, хотя бы. А знаешь, мама, давай проведём с тобой эксперимент. Давай выйдем на улицу и подойдём к любым молодым людям. Хочешь, можешь даже сама их выбрать. Только ботаников не выбирай! Ну, это задроты такие в очочках. Хотя и среди них, бывает, попадаются... Ну так вот, подойдём мы к ним, и прочитаем им два стихотворения ̶ одно, к примеру, Пушкина, а другое, скажем, Орлуши. А потом спросим: а какое из них, молодые люди, вам больше понравилось? Ближе, так сказать, на душу легло? И знаешь, мама, что-то мне подсказывает, что большинство выберет Орлушу...
̶ Ну нельзя же равняться на каких-то дегенератов, которым твой... как его?.. Орлуша дороже Пушкина!
̶ Да они не дегенераты, мама! Просто нормальные молодые люди!
̶ Ну да, нормальные, как же! ̶ не сдавалась мать. ̶ Разве станет нормальный это читать? А имена какие у них, у этих твоих литпромовцев! Это же клички собачьи, а не имена! Спиди-гонщик! Почему гонщик? Он что, таксист? Не литератор?
̶ Да никакой он не таксист! А гонщик, потому что красноречивый очень. Говорить любит. Гнать, то есть. Отсюда ̶ гонщик.
̶ А этот ещё там такой есть... Щикотилло! Он что же, намекает, что он... ̶ мать в страхе округлила глаза, ̶ он... маниак?
̶ Да никакой он не маньяк! Придумаешь тоже! Нормальный парень. Мужик, то есть. Молодой человек... Ладно, неважно! Слушай, мать, а тебе что, вообще там никто не нравится?
̶ Ну почему... Нравится один...
̶ Да ты что! И кто же этот счастливчик?
̶ А этот... Сергей Минаев! Я сначала, как услыхала имя с фамилией, решила, что это тот. Ну, помнишь, который... ̶ Мать, тяжело приподнявшись, встала посреди комнаты, развела руки в стороны и пропела: “Двадцать два притопа, двадцать два прихлопа, о-па!” ̶ и она неуклюже присела, смешно растопырив локти.
Потом вернулась на своё место и вопросительно глянула на сына:
̶ Ну, вспомнил, певец такой был в конце 80-х?
̶ Да я-то помню того певца. Не, это не он.
̶ Да я уж и сама потом вижу, что не он. Похож вроде немного, такой же упитанный. Но ̶ не он!
̶ Ну и чем же он тебе понравился? Ты ж вроде ничего у него не читала?
̶ Да зачем мне у него что-то читать? Интересного мужчину и так видно. Костюм у него хороший. Ладный такой костюм... Поди, больших денег стоит! Слышишь, а давай, как разбогатеем, тебе такой же купим?
̶ Да я заебусь на такой костюм зарабатывать! На хуй надо! Мне и так нехуёво. Слушай, а где ж ты его видела-то, да ещё и в костюме?
̶ А по телевизору его как-то показывали. Солидный мужчина, что и говорить. Часы на руке. Он манжеты-то, видать, специально поддёрнул, чтобы всем его часы было видно. Дорогие, наверное, иначе дешёвыми чего хвалиться-то?
̶ Ишь ты... часы! Всё ведь разглядела!
̶ А чего мне! Я глазастая. И ещё причёсочка у него. Такая... Волосюнчики все ровно лежат, просто один к одному. В общем, интеллигентного человека сразу видно! ̶ закончила она свою речь.
Потом спохватилась и добавила:
̶ Но и ты у меня тоже красавец. Тебя если нарядить в дольчегабану... Ну, помнишь, ту, за которую летом на рынке восемьсот рублей просили? А отдали за пятьсот?
Сын вспомнил дольчегабану и нахмурился. Впарил им её смуглый мужчина кавказской наружности ̶ не то узбек, не то армянин. Или цыган какой. Хотя нет, на цыгана вроде не похож. Впрочем, какая теперь, на хуй, разница?
Они с мамой шли тогда по рынку, как вдруг дорогу им преградил тот хачик, и стал настойчиво тянуть маму за рукав, увлекая в сторону своей торговой точки.
̶ Силющяй, чиво нада? Висё есть! Дольчигабана есть, прада есть, дживанши есть!
̶ Так “Дживанши” вроде парфюм выпускает? ̶ усомнился сын. ̶ Они ж одежду не шьют!
Смугложопый бизнесмен оскорблено проговорил:
̶ Э, какой такой парфюм-марфюм? Для чиво парфюм? Настаящий дживанши, вичира сшили!
После чего действительно продемонстрировал нелепый кургузый свитерок, на котором крупными, слегка кривоватыми буквами было вышито: “Dgivanshi”.
“Совсем эти хачи охуели!” ̶ подумал сын и хотел пройти мимо, но мать подошла и стала торговаться.
̶ А это настоящая дольчегабана? ̶ спросила наивная мать. ̶ Нам только настоящую, мы ширпотреб носить не станем!
И она горделиво посмотрела на сына.
Кавказец обиделся так, как будто его прилюдно назвали пидором. Предварительно выебав в жопу.
̶ Силющяй, хилебом килянусь, бля буду! ̶ сказал он. ̶ Самий настаящий дольчигабана!
̶ А кто его шьёт? ̶ засомневалась мать, придирчиво разглядывая швы. ̶ Нам бы хотелось что-нибудь немецкое, из Германии.
Торговец склеил такое ебло, как будто его не только выебли, но ещё и заставили самому себе нассать в рот и потом всё это выпить, свои же, блядь, ссаки.
̶ Дольчигабана шиют фисьде, ̶ сказал он. ̶ Хирмания тожи шиют.
̶ Мы подумаем! ̶ строго сказала торговцу мать, а сама зашептала сыну на ухо: “Слушай, настоящая дольчегабана, из Германии, и недорого совсем, всего восемьсот рублей! Надо брать!”
Сын хотел зарядить в ебло наглому хачу, но увидал сияющие мамины глаза и передумал.
̶ Отличная вещь, мама! ̶ сказал он, отсчитывая пятьсот рублей (если сейчас скажет “восемьсот”, точно въебу!) и хватая с прилавка злоебучую дольчегабану. ̶ Теперь я у тебя самый модный!
С тех пор эта дольчегабана так и повисла в гардеробе.
“Не хуй выёбываться, модник хуев!” ̶ думал сын. ̶ “Не заработал ты себе пока ещё на брендовые вещи. Может, никогда и не заработаешь”.
Но маму всё же не забывал периодически благодарить, неизменно повторяя:
̶ Отличная вещь, мама! Смотри, и не полиняла совсем!
А хули ей линять-то, виси себе и виси в гардеробе!
̶ Пойду, прилягу. Устала что-то.
Мать, кряхтя, встала со стула и заковыляла в другую комнату. Сын проводил её взглядом.
“В одном мать права”, ̶ подумал он, ̶ “материться надо перестать хотя бы при ней”.
Откинувшись в кресле на колёсиках, он, развернувшись, сноровисто подъехал к компьютеру, привычно нажал что-то, щёлкнул пару раз мышкой. Экран пару раз мигнул и загорелся. Его пальцы сноровисто пробежали по клавишам, и спустя полминуты на экране высветилась надпись: “Microsoft Office Word”.
Он задумался на минуту, затем быстро набросал заголовок: ХУЙ, ГОВНО И МУРАВЕЙ.
Посидел и минуту, подумал.
̶ Не, бля, не годится. Где-то это уже было. А, вспомнил, бля! У Саши, у Лаэртского!
Подумал ещё немного, затем вслух произнёс, обращаясь сам к себе:
̶ Так, хуй оставляем, без него креатива нет, драйва, жёсткости какой-то. Говно тоже трогать нельзя. Надо поменять муравья. Может, так: хуй, говно и таракан? Точно!
Спустя пару минут признал с видимым сожалением:
̶ Не, тоже не то, один хуй, плагиат!
И добавил, обращаясь неизвестно к кому:
̶ Хуй ты тут чего напишешь, когда задолго до тебя давным-давно всё уже написано!
После чего надолго уставился в окно, задумавшись о чём-то и беззвучно шевеля губами.
В комнате воцарилась тишина.
Новый писатель творил новую литературу.