Alexyi : Колыбельная

- Вдыхай, вдыхай, ваше благородие, вдыхай, таких ароматов ты и не разнюхивал никогда. На крейсерах там и не таких мышей за пазуху кидали. Раз! И она уж там, шевелит стерва, перебирает, надеется. Только лысого ей моржа со всей амуницией.
А вы, ваше благородие, вот жили себе, бегали там, в матросках с гувернантками и прочим вам подобающим кучером выезжали, потом уж конечно - в корпус, мичмана, паруса, просторы. Опять же любовь свою повстречали.
Это сколько наук постигли, а тоже с нашим братом до Мадагаскара ходили, опять же и братцами и голубчиками называли, не брезговали.
Эх, как вспомню, так вздрогну!
В порт, значит, бывало, придем, все сразу в шалманы к негритянским шалавам и вино до изумления пить, а вы, ваше благородие, как порядочный, парадку оденете, кортик, да и занимаетесь со штрафными или так просто с книгой сидите, науки изучаете разные или заморские языки.
Сколько же вы наук разных знаете, а все мало вам, сразу видно, что человек благородного происхождения и с детских лет себя блюсти обучался, так ведь и готовились вы не меньше как в адмиралы.
Батюшка ваш, царствие ему небесное, каперангом был, а вы чистый адмирал…немного не дотянули. Такая у вас значит планида. Судьба она тоже чувствует.

Бывший матрос второй статьи крейсера «Улет», а теперь дезертир и беглый сибирский каторжник Селифан неразборчиво бормотал съеденным цингой ртом, из которого несло гнилью, но в то же время сноровисто и деловито накрепко привязывал добрым морским узлом бледно тонкую руку флотского лейтенанта и русского дворянина Баранчикова к грубо струганной скамье.
Рядом со скамьей стояло ведро, холщовый мешок с чем-то живым, копошащимся и нервно-неприятно повизгивающим, рядом с ведром лежала палка, обмотанная с одного конца паклей, веревка, немного неподалеку щипцы, молоток и гвозди. В рот лейтенанта Баранчикова был вбит тугой кляп.
В другом же конце сарая висел хорошо вбитый в потолочную балку крюк, на котором, несмело извиваясь, висела уже как второй час подвешенная за ребро обессиленная Полина Анатольевна в изорванном белом с красными разводами кружевном платье. Она все никак не могла потерять сознание, кричать же уже не могла, а только хрипела и клокотала как недорезанная неумелым молодым поваром свиноматка.
Кровь в вперемешку с мочой и калом стекала на пол по ее стройным ногам и образовала под ней уже довольно внушительную коричнево – бурую зловонную лужу, аромат от которой достигал Баранчикова.

Селифан, наконец, закончил с последним узлом, и, сноровисто поднявшись с колен, критически, совершенно деловито по-крестьянски прищурившись, осмотрел результат работы.
Затем он поднял ведро, и, положив его на голый живот Баранчикова, обмотал веревкой, накрепко привязав к скамье. Из мешка он извлек двух довольно крупных крыс, и, посильней приподняв ведро, ловко их под него просунул.
Перекрестившись и поплевав по мастеровому на руки, он поджег приготовленный заранее факел.

- Вдыхай, вдыхай, ваше благородие, оно же и не сразу, пока подыши еще, вспоминай просторы морские или хоть экзамены выпускные в корпусе.
Как бывало, заходим мы хоть в какой ни наесть иноземный порт, так и сразу видно – русский корабль!
Мы с вами, ваше благородие, кому хочешь хобота намотаем, хоть какой нации, потому что мы с вами - русские моряки.

Это же не шутка – русский моряк!

Опять же вы и нас простых уважали и грамоте обучали, рассказывали про науки премудрости и запросто папироской могли из собственных запасов побаловать, а то и сигарой. Хорошие у вас сигары бывалочи ваше благородие, особливо с ямайским ромом, на закате, сидишь, наслаждаешься, в кубрик-то что идти, когда свежий воздух морской вокруг и чайки кричат заманчиво, а сигара она же не то, что папироска-то, ее вдумчиво куришь, что бы прочувствовать, как вы нам дуракам и объясняли про сигарокурение.

Эх, хорошо сейчас на просторах морских, ваше благородие, вот вы меня понимаете, потому я хоть и простой матрос, а с вами по одним морям плавал и ежели что готов за вас был и богу душу отдать, потому как русский матрос не собака и в человечности понимает.

Над Смоленским имением флотского лейтенанта и русского дворянина Баранчикова поднимался поначалу робкий, но постепенно все набирающий силу алый рассвет.

Природа дышала девственно утренней свежестью, а вновь родившийся день обещал быть по-летнему жарким, веселым и ласковым.
Ласковым той особенной лаской, которой может быть достоин только по-настоящему благородный русский человек с чистой совестью и достойными помыслами.