Ромка Кактус : Белый, невозможный

.

Всё это казалось порождением какого-то безумного, горячечного бреда.
Многое здесь было красиво, многое – безнравственно, многое – bizarre, иное
наводило ужас, а часто встречалось и такое, что вызывало невольное
отвращение.

Эдгар Аллан По, «Маска Красной смерти»

– Открываешь глаза – а вокруг вечная весна. И нет больше холодных сугробов, чтобы в них проваливаться. Ноги по щиколотку уходят в белые, чуть тёплые цветы вишни.
– Живые?
– Да. Их лепестки чуть заметно трепещут на коже. Ты чувствуешь их, но больше не понимаешь. Когда-то мы знали язык цветов. Белые цветы говорили о чистоте и невинности. Посмотри на них теперь.
– Силуэты.
– На них всюду чёрные силуэты павших тел.
– Когда была вечная зима, эти отпечатки покрывали всю бесконечную снежную равнину. Почему они не исчезли теперь?
– Здесь никто не умирает – до конца. Всегда остаётся след. Иногда – еле заметная полоска, иногда – чёрный провал с зазубренными краями.
– А что будет вечным летом? Следы исчезнут?
– Они станут тенями. Ты откроешь глаза и увидишь, как молодой человек и девушка ищут спасения от палящих лучей Солнца в одной из них.

* * *

– Никита, ты не подашь мне руку?

Лена закидывает ногу в сандалии на парапет балкона и ждёт.

– Вам, сударыня, я готов предоставить и своё сердце. А если понадобится, то и двенадцатипёрстную кишку.
– Боюсь, в этой позе я не смогу вам бурно рукоплескать, если вы отважитесь устроить представление в своём анатомическом театре абсурда.

Никита берёт девушку за руку и помогает ей забраться. Балкон каменный, старый, облезлый. Места мало, Никита и Лена стоят почти вплотную друг к другу, Лена – спиной к нему.

Лена смотрит на сооружение из ящиков и дверей, с которого она только что перебралась на балкон.

– И как тебе удалось затащить меня сюда?
– Но ты же первая предложила.
– Правда. Если я упаду, пусть за мою глупость меня похоронят в тех ящиках.
– Ты не поместишься.
– Пусть хоронят по частям.
– Неужели тебе не жалко своего прекрасного тела?
– А что его жалеть? Я буду мёртвая.

Никита легонько прижимается бёдрами к бёдрам Лены, кладёт руки ей на тонкую талию, подносит к шее своё выскобленное лицо.





– Мёртвая и довольная, – с ухмылкой произносит Лена, снимает руки Никиты с себя и оборачивается.
– Почему довольная? – Никита чуть отступает и смотрит куда-то мимо Лениного плеча.
– Больше никаких забот, и печалей, и радостей.
– Но разве не ради этого мы живём?
– Нет. Просто, так назывался старый фильм, комедия с Лесли Нильсеном. «Дракула: мёртвый и довольный».
– Такой седой мужик?
– Да. В детстве мы его очень любили. «Голый пистолет», «Без вины виноватый». Это были последние фильмы, которые я смотрела с родителями. В смысле, мы вместе смотрели и смеялись.
– Никогда не понимал этого тупого американского сортирного юмора. Отец привил мне хороший вкус, когда я был ещё совсем ребёнком. Я был дичкой и стоял в горшке у нас на лоджии. Отец разрезал мне кожу под левым соском и вложил в разрез веточку хорошего вкуса. Теперь мой внутренний Альмодовар различает все оттенки грусти в творчестве Айры Сакса.
– Ты говоришь про арт-хаус. Хороший вкус нужен, чтобы ковыряться в этой куче унылого навоза?
– Отец не спрашивал, чего я хочу. Я, быть может, хотел яблоню «антоновку»...
– От тебя бы вкусно пахло мёдом.
– И сейчас я бы смотрел на тебя с обожанием парой спелых глазных яблок.
– О! Так вот почему сейчас ты смотришь не на меня?
– Да. Мне стыдно. За себя и за отца. – Никита наконец заглянул девушке в глаза, и какая-то тихая судорога прошла по его лицу.
– Не стыдись.
– Понимаешь, мой отец, наверно, хотел как лучше, а я из-за этого всю жизнь был изгоем. Я никогда не понимал детских игр и всегда стоял в стороне.
– Ну, перестань, всё прошло.
– Я как вспомню, как они «водолазиков мылили» в уборной...
– Расскажи лучше про этот дом.

Никита минуту молчит, смотрит вокруг, глубоко дышит.

– Это особняк Сорокина.
– Владимир Георгича?
– Нет. Что ты, – улыбается Никита. – Здесь жил купец Сорокин, кажется, в восемнадцатом веке. Старый каменный дом, архитектурный и культурный памятник, в данный момент находится на ремонте, а ремонт, как видишь, временно остановлен из-за экономического кризиса. Нам с тобой он даёт тень, о которой недавно ты молила, – а что тебе ещё нужно?

Какое-то время Лена обдумывает услышанное, прижав к тонким губам указательный палец левой руки. Правой рукой она держится за притолоку дверного проёма, ведущего внутрь здания.

Тонкое полупрозрачное шифоновое кашне салатового цвета покрывает Ленину шею. Ниже – бежевый воротник лёгкой блузки. Между шейным платком и поднятым воротником блузки виден небольшой участок тонкой, белой кожи с еле различимыми ниточками складок; под кожей голубая жилка; на коже аккуратное родимое пятно. Никита смотрит, не моргая, и ему кажется, что он всё ближе, что он вытягивается и, наконец, сейчас провалится и упадёт губами вперёд на этот белый, беззащитный островок женской плоти. Запах полевых цветов и нагретой земли, исходящий от Лены, становится физически ощутим, словно холодная металлическая спица внутри носа. По ощущениям, Никите снова одиннадцать лет; жаркий летний полдень – Солнце ещё не было таким опасным, – Никита с двоюродными братьями и их отцом идёт на рыбалку. Он позади всех, он отстал; струи подвижного воздуха и голубая стрекоза, парящая в них, привлекли его внимание, мерцающая полуденная тишина, пульсация разогретого асфальта, по которому Никита ступал босыми ногами, стараясь не пораниться о битое стекло и куски ржавой проволоки, сердцебиение жизни, которое он вдруг почувствовал всем телом, а потому и не заметил, как вступил во что-то липкое.

Это был небольшой кусочек древесной смолы, растопленный жарой, с налипшими прозрачными песчинками. Никита отдирает смолу от пятки и смотрит на след, который смола оставляет на коже. Он стоит на одной ноге, согнувшись и подтянув другую ногу к лицу. Бамбуковая удочка лежит в траве у обочины, и за секунду боковым зрением Никита замечает, что крючок, до того бывший воткнутым в суставчатое удилище, свободно лежит на земле. А в следующее мгновение – кровь. Никита видит, как крупная капля срывается с его носа и летит вниз. Никиту окликают. Он смотрит, как красные горячие капли одна за другой падают в его подставленную ладонь.

Двоюродные братья обступают его. Дядя подходит со словами: «Ну, чего тут?» Дядя склоняется над Никитой, секунду смотрит и говорит: «Спица». Дядя берётся за кончик спицы, высовывающийся из ноздри Никиты, толстыми широкими ногтями большого и среднего пальца правой руки, пробует тянуть. «Не больно?» – спрашивает. «Нет» – отвечает Никита. Всё, что он чувствует, это сердцебиение жизни и этот день. Дядя вытягивает десять сантиметров спицы из носа Никиты, отходит в сторону и произносит: «Нда-ам». Его старший сын говорит: «Оху…», – но вовремя закрывает рот грязной рукой. Младший смотрит с нескрываемым восторгом.

Дядя снова берётся и осторожно тянет. Прежде чем он остановится, на свет показывается ещё двадцать сантиметров. Спица дугой свисает из Никитиного носа.





«Тяжело», – говорит дядя, и тут Никита замечает, что дядя вспотел, что мутные капли пота сбегают по его вискам. «Сейчас потерпи», – говорит дядя. Он упирается левой рукой Никите в лоб, а правой тянет. Спица идёт медленно. «Помогайте», – дядя просит своих сыновей. Теперь они берутся втроём и вытаскивают ещё около семидесяти сантиметров. Слышится глухой стук, голова Никиты дёргается. «Стоп!» – командует дядя. «Больно?» – смотрит Никите в глаза. «Не больно, дядь Жень. Но как-то странно». Дядя и двоюродные братья тянут спицу из головы Никиты изо всех сил, и, наконец, голова взрывается и чёрный шар на конце спицы оказывается снаружи. Дядя и братья смотрят, как их лица вытягиваются на блестящей поверхности шара. Они истошно орут. Но Никита теперь ощущает лёгкость, и наваждение разом спадает.

Он снова на балконе с девушкой Леной. Тень от дома Сорокина сместилась и покрывает теперь один столб ворот в разрушенной ограде. Никита смотрит на каменных львов на воротах. Львы лежат спиной и боком к нему, мордой ко входу. У одного льва хвост отломан, а на теле неразборчивая угольная клякса.

– Львы, – медленно произносит Никита.
– Что? – спрашивает Лена.
– Видишь, там, на воротах.
– Угу.
– С этими львами связана одна история.
– Позволь, угадаю. История начинается так: старая перечница, бежавшая за границу от ужасов социализма, рассказывает своей внучке про спрятанные «подо львом» сокровища. Это же классика, «Невероятные приключения итальянцев в России».
– Нет, там другая история. В две тысячи первом году, зимой, в самом начале миллениума, по этой улице шёл молодой хулиган Самсон Николаевич Шнеперсон. Вся его голова была покрыта модными в те времена пейсами на африканский манер. Самсон слушал в плеере альбом «Guts of a Virgin» джаз-грайнд проекта Painkiller. Когда Самсон увидел каменного льва на воротах сорокинской усадьбы, на него сошёл дух Джона Зорна, и Самсон забрался на забор и кастетом разбил изваяние. Скульптура оказалась полой, и внутри у неё был пакет с гашишем. Самсон взял гашиш, скатал огромный шар и ел его, пока шёл на свадебный пир. Самсон только что женился на одной гопнице. А сам Самсон учился на физмате и в свободное время читал Пелевина и Гюнтера Грасса. Когда Самсон пришёл на пир, там во всю отрывались приятели невесты – гопы с района, тридцать рыл человек. Чтобы как-то утихомирить поциков, Самсон предложил им загадку и пообещал, если они отгадают, каждому отвалить по пятихатке и модные узкие джинсики с потёртостями на жопе, которые очень стильно смотрятся с остроносыми туфлями. А если гопы не отгадают, пусть скидываются по пятихатке ему и ещё олдскульные кеды таранят. Гопы согласились, и Самсон загадал им загадку: «При какой температуре кипит прямой угол?» Поцики закипишили, потому что не знали этой баянной хохмы, а в инторнетах пошукать не судьба, ведь только начало миллениума, и до инторнетов гопники ещё не дошли. Тогда обратились они прямо к невесте и сказали: «Бля, овца, узнай у своего хахаля, чо он нам загадал, а то мы тебя отпиздим в подворотне всей кодлой и в еблет нассым». Невеста приссала и давай у Самсона выспрашивать. Даже отстрочила ему внеплановый минет под праздничным столом и пообещала долбиться в сракотан на брачном ложе. Тогда Самсон сказал ей, а она передала гопам. Под конец гуляний сказали гопы Самсону: «Прямой угол кипит при температуре девяносто градусов». Снова сошёл на Самсона дух Джона Зорна, Самсон прошёлся по району, избил тридцать человек, снял с них джинсы и отдал приятелям невесты. Но сильно его разгневали гопы и невеста, и ушёл он со своей свадьбы, а невеста дрючилась с одним из своих приятелей. Потом Самсон узнал об этом, но это уже другая история.
– Расскажи.
– Ну, там не очень интересно. Самсон бился с гопниками, а они не могли его одолеть даже кодлой. Тогда они подкупили одну тёлку, с которой Самсон спал, и она узнала, что его сила в дредах, и обрила его. Гопники схватили Самсона и нещадно отхуесосили, а потом притащили к местному ДК, где было место их сходки, и приковали его к колоннам. Но пейсы немного отросли к тому времени, сила вернулась к Самсону, дух Джона Зорна снова сошёл на него. Сказал Самсон: «Умри, душа моя, с гопами», потянул за цепи и обрушил здание под ритмы ураганного фри-джаза.
– Хорошая история. А что будет, если мы пойдём внутрь дома? Что там?





Никита и Лена поворачиваются к дверному проёму, снизу закрытому жестяным листом, и смотрят во мрак. Никита берёт лист и оттягивает, тот поддаётся, возникает довольно широкий проход.

– Прорвёмся, – говорит Лена, достаёт из кармана мобильник и идёт в темноту, освещая себе дорогу синим маленьким экраном.

Никита идёт следом и сразу же натыкается на Лену, которая остановилась в шаге от входа.

– Извини, – говорит он.
– Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что ты со мной, – говорит Лена, протягивает руку и сквозь штаны хватает Никиту за член. – Твой жезл и твой посох – они успокаивают меня.
– Ты чего? – Никита недоумевает и хочет отстраниться, но сзади вернувшийся на место лист жести упирается ему в зад, а через секунду Лена уже выпускает Никитин член.
– Это из Библии, Псалтырь. Изречение было написано над входом. Ты, наверное, не обратил внимания. Смотри. – Лена совершает рукой с телефоном круговое движение, освещая пространство вокруг.
– Паркет. Кажется, дубовый. Странно.
– Да. Я тоже думала, тут бомжатник.
– Ты видишь, там, в углу, что-то лежит?

Лена делает несколько шагов, экран гаснет. В темноте слышно шуршание гравия под колёсами авто где-то на улице. Экран снова вспыхивает. В призрачном электрическом свете становится видна покрытая резьбой и чеканкой массивная шкатулка с высокой крышкой и маленьким навесным замком. Лена опускается на колени и рассматривает узоры на шкатулке. Резьба изображает какие-то фольклорные мотивы и почти не привлекает внимания девушки. Куда больше её интересует опоясывающее шкатулку железное «кружево». Чеканка выполнена грубо; на железе выбиты довольно жуткие демонические фигуры и символы неизвестного Лене языка. Тем не менее, девушка смотрит на них, не отрываясь, пока экран мобильника снова не гаснет. Тогда, проваливаясь в темноту, Лена чувствует, как пол уходит из-под ног, а сама она штопором ввинчивается в вязкую, наэлектризованную пустоту.

Лена смотрит на себя как будто со стороны: яркие сполохи от множества движущихся огней ложатся на её обнажённое тело, прикованное к каменной стене. Черты лица резко искажаются в страшные, гротескные маски. Воздух густой, жаркий; сильно пахнет серой. На периферии слуха слышна телепрограмма «Песня года», ведущие объявляют Пугачёву, и в самом деле молодая Алла Пугачёва начинает петь, но голос её то и дело искажается до чудовищного хрипа, свиста и уходит в ультразвук. Певица хохочет и пердит.

К Лене по каменной тропе стремится толпа человекоподобных приземистых голых существ с факелами. Это кожаные черти. В их толпе самый главный – трёхглавый мопс с телом Дарьи Донцовой. Чёрная слюна стекает из открытых пастей со свешенных синих языков. Чудовище подходит вплотную к Лене, остальные монстры стоят на почтительном расстоянии. Оно склоняется и начинает лизать Ленины ноги шершавыми языками боковых голов – медленно, с лодыжек. Дрожь омерзения проходит по телу девушки, но вместе с тем, когда языки поднимаются по внутренним сторонам её бёдер, а средняя голова устремляется к влагалищу, Лена с ужасом обнаруживает, что вся покраснела и набухла от возбуждения. Её секреция тонкой соплёй свисает с вульвы прямо на язык демона. Язык – сосредоточенный мускул, высший жрец всех мыслимых земных наслаждений, тот гвоздь, которым человек добровольно приколачивает себя на перекладину бытия. Лена ждала, когда он коснётся её трепещущего мяса, но язык избрал запретную тропу, двинулся задним двориком, вошёл в её сумрачный анус.





Отверделые каловые массы плющат скрижали греха карими сталактитами, бежевые сгустки стекают по настырным губам, шепчущим молитву во имя зла, неумолимый фекалоид разбивает на лету бозон Хиггса. Любовь – энтропийный суррогат пожухлого, бесплодного семени, – говорит голос в голове Лены. – Вечность – время игры в погибельные бирюльки. Жизнь – пиррова победа безумия над халцедоновой матрицей порядка. Свобода – произвол в выборе места на кладбище и глубины могильного шунтирования. Теперь ты знаешь, что находится в той шкатулке.

Смотрит, как тело Лены распадается на куски. Слышит, как голос ведущего «Песни года» произносит: «В девяносто третьем году Сатана открыл для себя брейкбиты драм-н-бейса. До открытия бластбитов оставалось ещё пять долгих, мучительных лет».

В темноте вспыхивает синий свет. Это трубка Никиты. Юноша совсем рядом, стоит над Леной, смотрит на неё. Глубоко, под слоем застенчивости, скрыт его хуй. И Лена чувствует это, как животное, приближающееся к водопою, чувствует вкус воды.

– Что там? – спрашивает Никита. – Ты так смотрела…
– Шкатулка.

Лена поворачивается к Никите. Хуй рядом, хуй довлеет над ней; нужно только протянуть руку.

– Я хочу тебя, – произносит она. – Возьми меня прямо на этом паркете.
– Что с тобой?
– Я хочу тебя, бесчувственный ты кусок дерева туи.
– Но зачем же на паркете, когда я мог бы подложить свою рубашку?

Никита быстро раздевается. Мобильник лежит на полу и какое-то время освещает безволосый торс Никиты. Лена уже сняла блузку и лифчик. Её соски – незаконченное многоточие страсти. Лена помогает Никите стянуть штаны, а потом свет гаснет окончательно.

Слышится сопение и шорох разбросанной по полу одежды.





Всё заканчивается громким женским стоном; мужчина кончает глухо секундами позже. Через какое-то время начинает вибрировать Никитин телефон, экран загорается, освещая два тела, лежащие на спине, счастливую улыбку Никиты и комочки спермы на длинных, пушистых ресницах Елены.

– Знаешь, – говорит она, – у Александра Грина есть странный рассказ, «Крысолов». Там про телефон, который звонит в пустом доме. Точнее, рассказ не про это, но он начался для Грина именно с такой вот идеи. Довольно мрачно, не находишь?
– Да.
– Вообще-то, рассказ в духе сильно запоздалого романтизма и довольно наивен по сути. А Грин великолепно владеет словом. Все эти описания огромного пустого дома – такое чувствуешь нутром.
– Надо будет почитать.
– Ага.
– А что там за шкатулка?

Елена молчит; царапает ногтями лаковое покрытие паркета. В темноте её рот распахнут и длинные белые зубы оскалены. Но Никита не видит этого, а в следующий момент он встаёт с телефонной трубкой в руке, зажигает свет – и лицо Елены спокойно.

– Откуда мне знать? – говорит она и пожимает голыми плечами.

Девушка полулежит, упираясь в пол руками. Её небольшие груди торчат бугорками. Никита надевает рубашку, застёгивает пуговицы и приседает рядом со шкатулкой.

– Ого! – говорит он. – Да это же Мом, бог насмешки. Посмотри!

Елена медленно поворачивает голову и смотрит. Мгновение ей кажется, что раньше лицо на шкатулке было иным. Через секунду она уже не думает об этом, собирает бельё по полу, вытягивает из-под белой ягодицы кружевные трусики с желтоватой каждодневной прокладкой внутри.

– Давай, откроем? – предлагает Никита. – У меня есть идея, что здесь лежит что-то ценное.
– Зачем? Что ценного может быть в заброшенном доме?
– Ммм… Ну, считай это праздным любопытством. Я, кажется, видел в коридоре какой-то прут.

Никита уходит и вскоре возвращается с длинным ржавым куском арматуры в руке. Елена застёгивает верхние пуговицы блузки. Никита вставляет прут в дужку замка, упирается ногой в крышку шкатулки и рывком сворачивает замок.

– Оп-па! Посмотрим…
– Подожди! – Елена кладёт ладонь ему на плечо. – Ты не слышал? Кажется, там шаги.

Они вдвоём стоят и прислушиваются. С улицы доносятся отчётливые звуки шагов, они становятся ближе.

– Я должен посмотреть! – Никита опускается на колени, откидывает крышку.

В это время Елена отшатывается в сторону, закрыв лицо ладонью, падает на колени. Из коридора в лицо ей светит мощный электрический фонарь; видны только начищенные туфли пришельца.

Но ни с чем несравним тот белый, невозможный свет, который вырывается из шкатулки и пронизывает всё вокруг. Млеко божественных сосцов на губах белого карлика, меловое причастие, высшая точка снежного кипения, цветы вишни россыпью.

Он высвечивает блаженную пустоту Никиты, тёмный ужас Елены, оскал незнакомца – губы и мясные ткани отсутствуют в области рта.

– Что вы сделали?! – кричит незнакомец.

В руке его чёрный, объёмный пистолет. Раздаётся выстрел. Белый мягкий свет проникает в широко распахнутые глаза Никиты, по зрительным нервам течёт в опустевшую, разбитую, деформированную черепную коробку. Последний зрительный сигнал – его собственные мозги, мелкими овсяными кусочками подвешенные в воздухе комнаты в виде корпускулярного фонтана. Так эта статическая картина проваливается в темноту.





Ощущает из темноты, как молодая женщина прорывается сквозь преграду (лист жести), её животные спазмы ужаса, как летит она вниз и валится на груду строительного сора, как хрипит и булькает воздух, вырываясь из простреленного лёгкого. Гаснут звуки, пропадают запахи, исчезает чувство объёма. Больше нет ничего.

* *

– Но почему смерть?
– Это то, чего они заслужили. Посмотри на них. Он даже не любит жизнь, просто, жизнь – это единственное, что он знает. А она – она не пошла дальше христианской демонологии и то перепугалась так, что утратила то немногое человеческое, что у неё было. Как можно было доверить им дар? Смерть для них была спасением.
– Спасением чего?
– Их бессмертных душ. Теперь они, как все, – чёрные силуэты на цветочных сугробах.
– Здесь теперь так тускло.
– Закрой глаза. И подожди немного

*

Когда ты откроешь их вновь, в мире не останется ничего, кроме сплошной, непроницаемой тени.

© Ромка Кактус, текст, 2010
© Арлекин, арт, 2010