Ebuben : Плен и побег (на конкурс)
Какой я здесь день? Десятый? Двадцатый? Не помню. Сначала я пытался делать насечки, отслеживая заход и восход солнца через небольшую щель в стене, но когда меня застал за этим занятием немец и обварил пол-лица кипятком, то у меня пропало всякое желание смотреть на светило. И ведь этот кипяток предназначался мне, как поощрение за сотрудничество – я выдал немцам нахождения нашего полевого госпиталя, а теперь вместо горячей воды я получил ожог и отслаивающуюся с лица, особенно со лба, кожу. Хотя, какая разница доживать остатки своих дней? Скоро фашисты узнают, что никакой это не госпиталь, а просто точка на карте, выгоревший участок леса. Но пока я жив, жива и надежда. Если бы я мог бежать отсюда, если бы у меня был шанс выбраться… А он у меня был. Я мог завладеть оружием одного пьяного фрица, решившего продекламировать мне что-то на своем родном. Его винтовка болталась за спиной и мне стоило только толкнуть хмельного фашиста, добраться до оружия, а потом умчаться на запад, к солнцу и моей любимой, которая ждет меня и, наверное, плачет, не получая вот уже какой месяц писем от своего жениха.
Я прислушался. Шаги. Идут меня кормить или может уже узнали об обмане. Я удобнее облокотился о холодную стену, прикрыл глаза и стал ждать. Дверь распахнулась, свет ударил даже по закрытым глазам.
— IssSuppe.* – сказал немец и швырнул на пол миску. Половина так называемого супа расплескалась. Хоть это хорошо. Прошлый раз пришлось слизывать с пола.
Я посмотрел на фашиста, сплюнул себе под ноги и процедил единственную фразу, известную мне на немецком:
— Hitlerkaput!
Фашист сделал вид, что не слышал моих слов, или действительно не понял, что я ему сказал, и вышел, громко хлопнув дверью. Загремел засов.
«Гитлер капут, Гитлер капут» — прошептал я, старясь извлечь из этих слов какую-нибудь пользу. Ничего не придумав, я принялся хлебать из миски Suppe.
Моему здоровью не был нанесен непоправимый ущерб – кормили хоть и плохо, но два раза на день, а так и на свободе, то есть на войне, не всегда удавалось поесть, не избивали, вот только еблет кипятком ошпарили. В общем, я не отощал, с ума не сошел, да и от отчаяния на стену не лезу. Другое дело, жить мне осталось чуть-чуть. Но ведь еще есть время для того, чтобы что-то предпринять.
Время. Я располагаю временем.
На следующий день солнце почему-то не взошло. Нет, взошло, конечно, но его было совсем не видно. Обычно на рассвете через тонкую щелку пробивался яркий солнечный луч, освещая трещину в дальней стене, а теперь его не было. Я даже посмотрел, впервые за несколько дней, на улицу. И вот, что я увидел, а потом и услышал: около щелки стоял немец и заслонял свет. Он (немец, не свет) что-то тараторили по-своему. Второй голос иногда прерывал его.
Знание немецкого мне бы сейчас очень пригодилось. Я прислушался, стараясь уловить что-нибудь в интонациях говорящих. Немецкие слова лились нескончаемым потоком, не давая мне времени выделить и попытаться понять хотя бы одну фразу. Неожиданно солнце ударило мне в глаза, и я отпрянул от своей импровизированной бойницы, отполз вглубь помещения и притворился спящим.
Фашист подошел ко мне, постоял с полминуты не двигаясь, а потом ударил меня мыском сапога прямо в живот. Я вскрикнул, отполз от немца и вжался в стену. «Неужели порешить пришел?» — подумал я и еще сильнее уперся в стену, словно она могла меня защитить. Фашист расхохотался и опять принялся что-то нести, обильно жестикулируя. Что он говорил, для меня навсегда осталось загадкой.
— Да, козел хуев, все так, — кивая и улыбаясь, сказал я.
— Ja, Ja. – немец опять начал о чем-то рассказывать, прерываясь на смех. Может он травил мне анекдоты?
— Я тебя говном кормить буду, – снова улыбаясь, ответил я. Фашист посуровел и вроде бы спросил:
— Was?
— И тебя и вас, — кивнул головой я.
Немец опять затараторил. Я смотрел на него, пока он без умолку болтал и пришел к выводу, что этот общительный фашист ко всему прочему очень туп. Дверь за ним была открыта. Видно он не ждет от меня нападения или любого другого быстрого действия. А зря: сил-то у меня еще хватает, не удалось немчуре советский дух мой сломать.
Фашист закончил свой монолог и ушел, как обычно закрыв сарай на засов.
Мне, если можно так сказать, повезло с пленением. Наш отряд забрел куда-то в лес, мы пару дней плутали, не зная куда податься, как вдруг в самый неподходящий момент были обнаружены немцами. Один наш товарищ, Иван Херко провалился по грудь в болото, и мы зашумели, принялись помогать ему. В этот самый момент из-за деревьев выплыли фашисты и почти не получив сопротивления уничтожили наш маленький отряд. Половина наших полегло, а выжившие, среди которых оказался я, каким-то образом уйдя от града пуль, отправились в плен. Пока мы тащились по лесной тропинке непонятно куда, нас успели выследить и атаковать родимые красноармейцы. Фашисты, гады, отбились, но всех пленных упустили. Всех, за исключением меня. Немцы дошли до какого-то скрытого в лесу полевого госпиталя и оставили меня там, поселив в пустующий сарай. На этом месте толи раньше лесник жил, толи деревенька крохотная была. Первые дни заключения серьезно надломили меня, оставив в сердце только безнадегу и одно из самых мерзких чувств – ощущение того, что столько еще не сказал, не сделал, не попрощался… Так, наверное, могли бы сокрушаться мертвые, будь у них время на осознание собственной смерти. Уходя на войну, я, честно скажу, умирать не думал, как, собственно и в плен попадать.
Побег
А теперь появилась, выплыла из глубин, яркая надежда, заставляя делать такие неуместные вещи в плену, как насвистывать веселый мотив незатейливой песенки. Мне нужно время, чтобы подготовить все к побегу и определить примерное направление, которого я буду держаться. А времени у меня много, заготавливать особо нечего и направление более–менее известно. Пойду тем же путем, каким попал сюда. Я довольно потер руки и решил поспать. Нужно было набраться сил.
Когда солнце стало заходить, меня опять посетил фашист. Он ничего не говорил, по–видимому был чем–то огорчен, а просто швырнул на пол миску и даже кусок чего–то похожего на хлеб. Дождавшись, когда немец вышел, я схватил хлеб, запрятал его в карман моей робы, а суп выхлебал – все равно с собой его не утащишь. Можно сказать, провиант и инвентарь был собран. Я пробежал взглядом по всему сараю, в поисках чего-нибудь тяжелого, но, к сожалению, такового не обнаружил. Тело стала бить мелкая дрожь, от осознания того, что в скором времени мне предстояло рисковать своей жизнью и получить приз в виде свободы, или закончить пребывание на этом свете. Я снова заснул и впервые за долгое время мне приснился сон. Он был немного странным:
Много диковинных животных, с огромными носами перебегали через поле и периодически падали в ямы, при этом громко вопя. Вслед за животными неслись аборигены, с копьями и дубинами наперевес. Дикари громко орали, свистели, улюлюкали…
– Stehtauf! Stehtauf!*
– Твою мать! — я в последний момент увернулся от сапога немца. Дверь за фашистом была широко, призывно распахнута. На лице фрица смешались два выражения: страх и злость. Я ничего не понимал из его указаний, хотя смутно догадывался, что он может приказывать. Слышалась стрельба, крики – видимо немец велел мне покинуть сарай, наверное для того, чтобы заставить наших прекратить огонь и отдать им взамен меня. А может по иным причинам. И тут я увидел, что у фашиста нет оружия. НЕТУ, вообще. Я даже не дал себе времени на раздумья – как бык ломанулся на фрица, сбил его с ног и снова оказался под голубым небом, чувствуя под ногами землю и вдыхая чистый воздух. Мое наслаждение было оборвано криком: «HALT!*». Я рванул в строну, грохнулся на вытоптанную траву и пополз в укрытие – какую-то палатку. Там я намеревался взять что-нибудь полезное, желательно огнестрельное оружие. Мне вслед неслись автоматные очереди, прерывистые и короткие. Видимо, у немца не было времени заняться только мной. Я заполз в палатку и обнаружил там женщину. Красивую.
Теперь я позволю себе отступление и поведаю о другой стороне моего заключения.
На войну я ушел, так и не попробовав тела моей ненаглядной и, так вышло, что не успел позабавиться с бабами, которые маячили в перспективе, если бы наш отряд успешно дошел до места назначения. И вместо баб я получил заключение. Дрочил неистово, каждый день, вспоминания мою юную сельскую учительницу, ожидавшую где-то там своего солдата. Дрочка стала единственным моим развлечением и занятием, которое очень сильно напоминало о Родине. Я вспомнил чудесных колхозниц и грубых молочниц, соседок и подруг. А тут живое тело, вдобавок привлекательное и как никогда доступное.
Черноволосая немка-медсестра (об этом свидетельствовал красный крест на ее упакованной в спецформу пышной груди) сразу обратила внимание на изнеможенного советского солдата и попыталась сбежать. Не тут то было! Я схватил эту фашистскую суку и начал выполнять свой долг. Она брыкалась и визжала «Nein, nein!» «Hilfmir!*», но я был тверд, как и мой хуй. Я быстро расправился с мерзкой СС-овской формой и уломал фрау в позу рака. Ну а там пошло-поехало. Оказалось, немецкая блядь не так уж и сильно сопротивлялась. Я ебал ее за всех русских солдат, ебал за СССР, за Сталина! Под конец действа медсестра застонала, зашептала «Ja» и что-то вроде «Langundbreit*». И тут, во время того, как я заканчивал миниатюрную войну, в фашистскую жеппу попали несколько пуль. Из левого полужопия медсестры брызнула кровь и мне как-то сразу стало мерзко и неприятно ибать эту бабищу. Я вытащил ствол и ринулся из палатки, спасаясь от пуль ревнивого фашиста. Свобода ждала меня.
Уебок палил мне вслед и видимо не думал останавливаться. Я убегал от немца прямо под огонь наших солдат. Если до этого мне несколько раз везло (а порой слишком крупно), то сейчас блядь–удача решила отсосать кому–то другому. Я даже не понял, кто в меня попал, свои или фашист. В плечо вгрызлась пуля, и от неожиданности я чуть не упал. С трудом устояв на ногах, я продолжил бег, зажимая одной рукой рану и крича нашим во все горло, что я свой, нужно прекратить огонь. Никто не слышал, и пули продолжали рвать воздух рядом со мной. Одна из этих смертоносных пчел пронеслась очень близко с моей головой. Я почувствовал, как мне обожгло щеку.
Когда силы стали покидать меня, а очень темная и липкая кровь, шедшая из плеча, стала просачиваться сквозь пальцы, я наконец–то докричался до русских и они прервали стрельбу.
– Братцы! – заорал я хриплым голосом, – братцы! – и больше ничего вымолвить не мог. Слезы радости покатились по моим щекам и стекали в бороду, в которой уже появились белесые вкрапления седины.
И тут я ощутил, как в спину что–то стукнулось. Это была пуля немца. Наши открыли в ответ огонь, а я рухнул с застывшим выражением удивления и радости на лице.
Так могло бы все закончиться.
Я лечился вместе с медсестрой в каких-то коморках каждый день. Но это было не то. Каждый раз, когда девушка становилась раком, я вспоминал мою грубую немку. Как можно сравнивать обычную еблю, и еблю под свист пуль, когда ты, можно сказать, стоишь бок о бок со смертью? Война научила меня настоящей, искренней любви, ради которой можно пожертвовать даже собственной жизнью. Liebe ist Krieg*, хуле.
_____________________________________
* Любовь – это война.