Зипун : Звёзды

В этом году у меня появилась несовсем адекватная привычка, я пишу о звёздах. Я не делаю при этом для себя никаких выводов, не утомляю никого своим эпистолярством, это скорее графомания для души. Для каждой звезды – свой Освенцим. Вот и вчера на пол пути к концу суток, я раскрыл вворд и стал шлёпать клавиши. У меня, признаюсь это не очень получается, может именно из-за того, что я приверженец теории старого пня Дарвина, шлёпаю одним пальцем.







Тима ушёл куда-то по своим, Тома отсутствовала и я получил возможность побыть один, и был, я люблю это дело. Написала Рита, попросила забрать Тамика, времени что-то около десяти. Так всегда, стоит мне обмусолить какую-то мысль, найдётся милый человек, который выдернет меня из сонма букв, оттащит от Клавы, и озадачит мой истерзанный самоедством мозг проблемами цивилизации.







Снега по щиколотку, он и не думает взять тайм аут, сыпет и сыпет, мне хорошо под крошкой, когда-нибудь и я увижу небесную трапезу. У подъезда сугробы и унылые фонари. У дыры-отдушины подвала, стоит старуха с кульком снеди, что-то бормочет в дыру, сзывает котов, а может и кошек и потчует их не хитрой закуской. Рита открывает мне, Тамка повисает самым любимым грузом.



-Как живёшь? — спрашиваю Риту



-Лучше всех, — заявляет.



-Да ладно, брось, я вот сколько не прихожу, каждый раз хочу что-нибудь украсть, к чему бы не приглядывался…всё какое-то не то



-Скажешь тоже, — смеётся.



-Приходи завтра к нам на борщ, он будет вчерашний, самый вкусный.







За Тамиком смешно наблюдать, он спотыкается через шаг, снег глубок и ему совсем не удобно, я поторапливаю его, повторяю про себя идею, что крутится в голове, простых четыре слова, у меня всегда так, я потом из них леплю текст, наподобие этого или этюд, который никто никогда не снимет. Тамку утомляет поход, я сажаю его на плечи и мы эдаким жирафом прокладываем себе путь сквозь снег и не злобную, а скорее нежную снежную бурю. Через шагов пятнадцать я сдаюсь, чёрт, у меня всего два уха, у тебя кстати тоже два, говорю я ему, зачем тебе мои.







Снимаю его, мы заходим на территорию школы и он ложится, я уважаю этот его протест, он протестует против пути домой без катка, и я уже не помню о чём думал, какова была та важная мысль, те главных четыре слова. Пою, румум-ба-харе-мам-бурууу, румуба-харе-мам-бурууууууууу. Он всегда в восторге от этой песни, я её пою, когда разбегаюсь перед катком, это для Тамки зелёный свет, мы поворачиваем к горке.







Утром приходит Рита и Юра, Рита вручает мне бутылку янтарного счастья, настрой говорит нам компьютер. Ха, с таким же успехом она могла пришвартовать у подъезда подводную лодочку, но на моё собственное удивление у меня получается. Рита берёт комп и уходит в «школу» вместе с оставшимися одноклассниками, милое дело для выходного, ни к чему не обязывающий, настольгический пиздёж.







Воробьи на подоконнике клюют насыпанный мной рис, бутылка почти пуста, наша жёлтая, подводная лодочка дрейфует в дыму сигарет и неспешной болтовни.



-Шашлык поедим, пивом заполируем, — я смотрю на заложенную книгу Глеба Пондопуло «Формирование культурной традиции» и думаю, а не сбегал бы он на хуй, мы сейчас сами с шашлыком и Московским в разлив, всё очень даже здорово сформируем.







Шинок обшит вагонкой, шесть на три, вверху справа в телевизоре Антонов, на столах клеёнка, за стойкой капторанг, мы не задумываясь меняем свою подлодочку на этот "гламурный" баркас. Антонов выдаёт "Если любовь не сбудется, делай тогда что хочется, но никому об эээтом грусти не выдавай...."







-Раз в неделю иногда если выпью, то и два, — говорит Юра, — это уже не ебля, а наряд вне очереди.



-А я при таком раскладе, наверно скоро на цветочные горшки перейду, — он смеётся



-А где ты тогда ночуешь, когда тебя нет?



-Когда как, иногда в музее, иногда в универе.







Шашлык так себе, не конина, конечно, не ослятина, но, до экстравагантности ему далеко. Я рассказываю Юре, как готовлю мясо, он ест и слушает, на стенке кружки не сползает пена – хорошее пиво. Звонит его телефон.







-Мы поедем туда и обратно и всё, не далеко на метро до Пушки, часа три на всё про всё.



-Конечно, зато до метро минут сорок.



-Поехали, пожалуйста, я уже забыл когда мы с тобой отвисали, не обламывай.







Пушку я люблю, такое ощущение, что сюда съезжаются самые красивые девочки. Где-то внутри силится всколыхнуться досада, я ведь сам тут жил… Блядь, Мурика или точнее то что от него осталось (напрашивается штамп, в пизду его). Мурик худ, точно на сборах, мы когда-то вместе боролись, он наборолся на мастера, а я соскочил на футбол. Хватка та же, жмёт меня, щерится.



-Да пошёл ты нахуй, трудно написать сообщение, жив здоров и всё такое.



-Я не люблю такую хуйню, я на войне что ли, может тебе ещё спокойной ночи желать? – Ржут оба, тянут меня в вагон и мы через кишки города добираемся до Пионерской.







Пока едем, я вспоминаю, как мы боролись в Махачкале, ахуенный корень для названия города – МАХАЧ. Мурик боролся и на свои 62 и на чужие 72 и там и там взял первое место, хлопали ему даже местные, помню тогда от гордости за него мурашки бежали. Сейчас он пашет на свою «централку», вряд ли ему снятся маты и борцовки.







Я не люблю эти наркоманские тараканьи бега, зарядил капусты и сидишь как на еже, ждёшь, мысли – кинут, не кинут. Холодно, подлодка осталась в Люберцах, ноги замёрзли, хоть к карманы засунь. Гонец падает к нам на хвост, вчетвером заходим в подъезд, жмём лифт до конечного. Пока возносимся, они запаривают и выбирают. Скудный свет обмусоленной лампы, вонь, остатки здравомыслия бьются сжатые костью черепа «что я делаю, что я делаю, нахуя???» Мурик уже поставился и прикурил, пепел падает на мою вытянутую руку, разбивается реальность и закрыв глаза, я словно вижу как кайф несётся по вене и взрывается в мозгу тысячью тысяч вспыхивающих звёзд. И в этот момент нет ничего удобней стены зассаного подъезда, нет и не может быть роднее чем расплывшаяся на против рожа, нет вкуснее вот этой затяжки и нет дороже уплывающих секунд.







Гонец тут же, рядом со мной, он как и я полон благолепия, наверно у нас и мысли одни, думаю, может и у Юры тоже, но ошибаюсь. Юра скатывает рукав, его рука ныряет в куртку и выныривает с блестящей, взведённой бабочкой «чок-чок», вкусно и дерзко щёлкает та.



-Давай быстро, — зло шипит Юрчик, побледневшему гонцу, — ща я тебе вмиг аборт сделаю сучара!







Того не нужно просить дважды, он нагибается и задирает штанину, Мурик ловит этот момент и бьёт с ноги. Я думал у Гонца сейчас отлетит голова, но он просто стукается ей об стену и скуля падает на холодную плитку подъезда.



-Быстрее, бля, — режет тишь подъезда Юра, — парву на хуй!







Тот достаёт из носков половину чека.



-Поймите, пацаны, — пробует ещё спастись он, и пропускает смачный по яйцам. Сигарета обжигает мне руку и выводит из ступора. Достаю носовой платок, хотя если что тут и помогло бы, так это простынь. Тут же повторяется процедура жарки, Мурик выбирает и потерпевшему, ему выбирает больше чем нам



-На гандон, подавись — сука!







Такое удивительное преображение, это просто фантастика, кекс этот, весь в соплях и крови, словно не из под электрички, а с аттракциона «Ромашка», счастлив



-Спасибо, пацаны, спасибо, спасибо.







Мурик снова жалит меня и я перебираю. Свет, будто от прожектора бьёт по глазам, изумрудные перила, хрустальные ступени, малахитовые стены, избыток счастья, хочется глубоко, глубоко вздохнуть, но вздохнуть не получается вообще ни как.







Холодно блядь, как холодно и больно, кто-то лупит меня по лицу, кто-то рвёт уши, что за спрут сука, нахуй он запустил свои ледяные щупальца мне под кофту, на грудь и на спину.



Фонарь удивлённо смотрит своим единственным глазом, голова дёргается от ударов



-Дыши сука, дыши! – и Мурик давит мне на грудь. Вздох получается острый и рваный



-Больно, блядь перестаньте, вы что ахуели?







Они ржут, встряхивают меня, поднимают, земля плывёт, фонарь щерится, не холодно уже, так ласково гибнут снежинки на распухшем лице, на разбитых губах, я пробую нагнуться, они не успевают удержать меня, падаю лицом в снег и ем его.







-Ха, ха, ха, — ржот в кабаке Мурик. – бля буду там не только собаки ссали, вот сам ты дебил, где ссышь если прижмёт, а рядом гараж, ыыыыыыы, конечно за гаражом.



И они смеются, а мне хорошо и похуй



-Это моя маленькая лепта в помощь весне



-Блядь, я сдохну, — говорит Юрчик и ржёт в голос, на нас оглядываются посетители.







И словно предвосхищая мои мысли, с соседнего стола встают двое и подходят к нашему столу.



-Чё, весело слишком, лимита?



Мурик кладёт на колено ствол, так что бы они видели, медленно, словно по лицу хуём провел им. Парни только было дёрнулись от нас, Мурик ловит ближнего за руку, усаживает рядом с собой и придвившись к лицо перепуганного пацана говорит



- Послушай, хуило, ты прав, нам весело, мы – лимита! – Он всегда с дури прёт на излишний понт, — Мы приезжаем в Город абитуриентами, дембелями, мошенниками, "просто любую работу" работниками, торговцами, состоявшимися в своём краю дельцами (а ну на хуй их, про них я не буду), мы приезжаем слепо доверившись судьбе и собственной уверенности, сдобренной провинциальной наглостью. Мы идём, шаркая джинсами по брусчатке (ебать мой хуй, это же Красная Площадь!!!), мы сосем хуй безработицы и клянчим в переходах на метро (ну а хули ёб твою, не Боги горшки обжигали), мы иногда, иногда! когда не совсем заёбаны, уступаем место в транспорте. Это мы едим Доширак дома и даём на чай по-дикарски больше положенного или вообще нихуя не даём, ты улавливаешь? Мы, мы, периферийные огольцы приносим основной навар музеям и кинотеатрам, мы покупаем дорогие вина и снимаем квартиры ваших бабушек, и в них ебём ваших первых "любовей", мы-лимита!







Они как-то неуклюже извиняются, молят чушь, я ненавижу извинений, угощают нас шампанским, Мурик вынуждает их выпить с нами и только потом отпускает. Мастер ёбаного спорта…







В метро почти никого, Юра воткнул в собственные руки голову, я туплю на рекламу, на рёбра туннеля. Так заебись ощущать себя Мюнхаузеном и нестись по нутру невиданного, агрохуенного зверя, зная что вынырнешь в нужном эпицентре. Поезд тормознул, двери впустили усталых, но бодрых в предвкушении длительных праздников людей. В дальнюю дверь зашёл одноногий, в камуфляже и десантном берете. Вот, бедолага, мелькнула мысль. Он шёл по вагону, люди вставали, сыпали ему в пакет и бумагу и железо, тот благодарно кивал, через два-три подаяния крестился, устало присел напротив нас у двери.



Начал ранжирить бумагу, деловито ссыпал железо в карман «комка».







-Ты с какого полка, браток?



-С десантного, — улыбнулся он. Вот те раз, подумал я, для десанта номер полка – Святое. Во мне уже закрутило то, что должно закрутить, но притормаживая, спросил. Вопрос – контрольный выстрел.



-А на Д-6, строп сколько?







Его крик разбудил Юру, вагон шарахнулся от нас в противоположную сторону, мужики как всегда, быстрее девочек и женщин. Я слетел с петель и въебал ему второй раз костылём с оттягом. Юра Повис на мне и рвал костыль, хуй его знает от куда взялись слёзы. Я орал, плакал, срывался на хрип.



-Сними берет сука, убью гниду!







В дальнем конце какой-то здоровый детина, приник к решётке связи с машинистом…







Мусора почти не ебали нам мозг, забрали паспорт у Юры, у меня студенческий и оба наших телефона. Тима приехал где-то через часа два, с холода зашли в ментовку, Юра с пивом, я с Чёрным Русским, я намекнул, что за телефоны могут быть проблемы, и проблемы не стало.







Пока добрались до дому, Юра был в гавно. Тима попёр «счастье» Маргариты в квартиру, я стоял, курил у подъезда. На небе продолжалась трапеза и густо сыпались крошки. Дверь подъезда открылась, вышла вчерашняя старуха, перемахнула оградку, поскользнулась, едва удержалась, балансируя пакетом. Прочухала в густом снегу, приникла к амбразуре подвала, стали выползать кошки, выполз и Тима.







Шли курили, всё что обо мне он думает, Тима мне раскинул на пальцах ещё в тачке. Я молчал и не спорил, меня заебали конфликты! В чёрных стёклах школы отражались два грустных фонаря, пустой, присыпанный снегом каток, был уныл, петь не хотелось, задрал посреди футбольного поля голову в небо, не видно было ни одной, даже самой яркой звезды.