Сука я : ВСПОМНИТЬ ВСЁ (или 20 дней спустя)

Я с удовольствием сюда прихожу. Посидеть, помолчать, отдохнуть от тысячеликой

жизни.Правда воздух здесь затхловат, сыро и порой тянет душком откуда-то снизу. Это уже

стойкий хронический запах, не столь ощутимый наверху, но книзу стекающий дурманом

отходов литпрома и незаметно въедающийся в каждую пору, каждую клеточку, каждую

клеть казематов.

Казематы пустуют. Наверно время Че. Нопассаранность отбываю только я сейчас.

Маленькая такая каморка, 38 см по диагонали, но вполне удобная, чтобы вальяжно

развалиться в кресле и, литрами поглощая кофе, наблюдать за тем, что происходит там, на

верху. Запертая массивная дубовая дверь с дуплом вместо смотрового окна в мою каморку

и жидкокристаллическая стена. Ловлю себя на мысли, что да, если ты долго

всматриваешься в стену, то и стена начинает всматриваться в тебя…

Тихо здесь. Тихо так… так…так… такт отбивают капли конденсата от литейной

промышленности там, наверху, сюда просачивающиеся мутной жидкостью, блэндом из

пота, крови, кала, перегара, парфюма, с терпким запахом спермы на вкус.

Так… так… такса вон процокала. Надо же, и таксы здесь водятся. Крыс ловит небось в

подземелье. Знамо, норная собака.

- Сссуууукаа!!! Жыва ыщщо?

Надсмотрщик мой пришел, — обрадовалась я.

- Ссука я… — начал было он, но осекся. Помолчал, зыркнул исподлобья, поссал на дверь и

свалил в полутьму.

Отхожее место, хуйле.

Я мысленно пошла за ним следом, но наткнулась на прыщавого 27-летнего мальчика,

который ко мне в кабинет всегда входит чеканным шагом, с деревянной спиной и

барабанной дробью в моем сердце. Костюмчик, белый воротничок, галстук удавкой

подбирается к кадыку, отчего полупридушенное его лицо синеет и наливается лиловыми

фурункулами, густо рассыпанными на густо ими унавоженной коже.

Затегнутый на все пуговицы, он садится на краешек кресла, багровеет и плачет крупными

пьяными отцовскими слезами, у него отец алкаш, а сам он – забитое, забытое Богом

существо, полное зависти и ненависти к людям. Вот уже второй год ходит, плача завистью

и ненавистью к более упешным.

Но главный фурункул его души в том – что он еще не целованный и ищет девушку,

которая его полюбит… ну хотя бы заговорит с ним… ну хотя бы даст номер телефона. А

девушка должна быть обязательно метр семьдесят два, почему не метр семьдесят три? И

как он к ним – с рулеткой подходит или на глазок? Волосы должны быть распущены, по

пояс и белые, гладкие. А если чуть вьются? Нет, идеально гладкие. На других и не

смотрит.

Он шарится по улицам и высматривает Её, но не находит, не находит… А однажды

увидел! Шел за ней и запомнил парадную… Интересно, зачем ему девушка и что он будет

делать с ней, когда встретит, наконец, свою птицу белую? Он не знает и плачет, что

девушка должна быть не шлюхой, а … А что он делает с теми, которых выслеживает и

преследует до парадной?

И вот уже прогресс – раньше он не мог подойти, а теперь взял за правило – каждый день

подойти к любой и заговорить, взять ее номер телефона любой ценой. В день – по

телефону. З56 девушек в году – не слабо… 365 номеров телефона, чтобы 365 раз быть

посланным и отвергнутым… На самой первой встрече на мой вопрос – кто вы, расскажите

о себе, что вас привело? Он рёк – я субъект Российской Федерации! Это моё крэдо!

Да, это его незаконченный юрфак застрял в мозгу и намертво заклинил жизнь

двадцатисемилетнего клерка на грани суицида… Ссука-жизнь… Эту ссуку он убьет. Эта

сука-жизнь играет с ним в очко. В его очко или его очком… какая в жопу разница. Он

этого боится, что девушек не будет… Год, второй… 365, 730 отсутствующих девушек…

- Оттопыриваешь ли ты мизинец, когда дрочишь? — Это мой тюремщик, спугнув субъекта

Российской Федерации, спускается в казематы и заглядывает в дупло:

- Ссука, внемли гласу Кумира твоего, и попускайся до понедельника.

За картинки богомерзкия и баяны нелепые тебе в темнице сидеть, на воде и хлебе.

Одернул рясу. Видать, хлеба мне принес. И точно – развернул меха аккордеона, вынутого

из-под полы, и отрешенно так, в полголоса запел, что поникли флаги, сдулись ветераны, не

в силах выбраться из заданной системы, что друг пред дружкой тешат стары раны, не

замечая тремора и старческой экземы…

- Да йа понимаю што всем ужэ давно похуй на тех, кто не йа… но какбы неужэли и те рамки

ушли, вроде как по-человечески чисто… - откликнулось Остральное эхо, соблюдая мировой

боланс сказанного и выпитого.

Замолчав, мой надзиратель закурил, я тоже, и мы долго слышали тишину, у каждого –

свою, наполненную собственной жизнью и криками, доносящимися сверху:

- Пустите бля даму!

- Гавно и хуета што пездец!

- Высер!

- Снобизм!

- Децкий сад!

- Было дело!

- Литература!

- Здоровье дороже!

Стражник ушел.

Прошел Граф, бормоча: — Сдам сперва анализы, а через месячишко и спермача занесу. Нас

теперь будет очень много…

Пролетел Гагарин.

- КТО ЗДЕСЬ…????

- Преведренад.

- 100

- Считаете ли вы Саттехника Фаллопия сладким мурзёной? ППП

- Поразительно, как быстро здесь всех ебут.

- Опять пидорасы, — позеббовал местный доктор, сунувшись было в смотровое дупло моей

двери, но осекся и поправился: — Пидорасы в рясах. Целибат до добра не доводит!

Пару раз заглядывал вечно депрессивный Штирлиц. В тишине было слышно, как у него на

душе буря мглою небо кроет. Он мудаковато таращился в дупло казематной двери,

сплевывал через левое плечо и, кинув шекель, поспешно уходил, ссутулившись. Наверное, в

его сутулости и были спрятаны сложенные крылья. Они у него есть, как пить дать. Иначе как

бы он летал? Не на бейлисе же..

Снова, понурый, пришел. Всматривается в тьму ищущим взглядом:

- Ко мне, ко мне, Пегас!

Такса вынырнула из полумрака казематов и радостно засеменила к хозяину.

Пробежали ИбливыеКоты 2штуки и 13-й Кот.

Пегас, позабыв о хозяине, рванул за ними.

Ооо! Влед за котами ринулись и мои воспоминания о пациентке, у которой было 17 котов, 1

кошка, голубь, две мыши, черепаха, хорек и попугай. Она подбирала их — подбитых,

колченогих, брошенных, умирающих на улице и приносила домой. И страдала над ними,

заботилась, выхаживала. Ей так было легче не осознавать собственную убогость и

никомуненужность. Они были целиком в ее власти – этого усыпить, а этот еще пусть поживет

на оставшихся двух, из четырех, лапах…

- А кто-нибудь ебал трехногую бабу? – как откровение донеслось сверху.

Пациентка прислушалась…- Мне иногда слышится, как они зовут меня… Они без меня

погибнут.

Конечно, они у нее мучались от боли, выли, орали, карабкались, и не могли ни ходить, ни

летать, зато жили. Жили! Это она спасала их, калек, от смерти. Спасая их – она спасала себя

от чудовищной, невыносимой для нее боли брошенного родителями в 7 лет ребенка…

Окружая себя покалеченными животными, она бессознательно лечила свою покалеченную

душу… С перебитыми лапами, ослепшие, бескрылые, обожженные, они вызывали у нее

желание жить и способность переносит боль и страдания. И вся эта увечная, колченогая

братия колдыбала, ползала, как-то перемещалась у нее в однокомнатной квартире и всей

стаей ночью стонала в ее кровати. Пастухом этой кодлы был абсолютно лысый попугай.

Голой бескрылой тушкой породы какаду он ходил по квартире и наводил порядок, внезапно

гаркая: Йоппооонскийгарадавооой!…

ЙОППО!!! Интересно, сколько он жмет с грудака?

Я поднимаю штангу! – откликнулась другая моя пациентка. Крупная, мощная по комплекции

лесбиянка. Она – 30-летний муж своей жены, 25-летней девочки, живут в паре вот уже

десять лет. И вдруг она захотела родить ребенка, но догадалась – что без мужчины это

никак ей не сделать. Да и кто она на самом деле – мальчик или девочка? Это и привело ее ко

мне. Ощущая себя мужем, она ходит на мамонта, много зарабатывает и ненавидит эти

овощи… мужчин то бишь, как ненавидела своего отца – алкоголика, которого однажды убила.

Отравила уксусной эссенцией. А всего-то 13 было девчушке, да догадалась под руку

поставить ему малёк у кровати – он с бодуна утречком всегда руку протягивал к тумбочке за

опохмелом… Умирал он долго и страшно. И теперь любой мужик для нее – с той жуткой

проволокой в башке, которую она увидела у отца в гробу на похоронах… Ссууукааа!

Суукаааааааа! – орал он страшно до приезда скорой…

- Эй, Сссука! Сидишь? Гыыыыы, – это мой тюремщик спустился в казематы. — И слушай, ты,

кусок заскорузлой вагины, если ты желаешь, присутствовать здесь, то я рекомендовал бы

быть ровной и покладистой. Иначе, есть масса мест куда тебе, сцуко, приложиццо,

сублимируясь климактерически!

Он, пошатнувшись, удержал равновесие ударом ноги в дверь моей камеры.

- Сиди, сиди! Гыг. И знай наших!

Уходит.

- Как звать-то тебя, ключник… страж духовности? – я ему вслед.

Их тьмы, мой тюремщик уже оттуда, сверху роняет:

- Орсений… …ений…ений – по ступенькам ко мне сходит печальное эхо.