Найт : ДИСКОННЕКТ

Сегодня пятница, вечер, я могу спокойно прошлепать на станцию, сесть в электричку до своего дома, где в холодильнике меня ждет коньячная кола, и ужраться в одиночестве. Я социопат, у меня нет друзей и знакомых. Все свои связи, коннекшнс, веревочки к марионеткам, я обрубил ребром ладони. Я помог избавиться от себя, освободил от беспокойства моего рукопожатия, очистил место в записных книжках. Моя коммуникабельность сошла на нет, я понял, что стал ясновидцем — точно знающим, что мне может сказать тот или иной человек. Все так любят речитативы, а я не воспринимаю вещи на слух. К тому же диалоги, на мой взгляд, отмерли, нынче эпоха монологов, когда ты настолько поглощен пережевыванием звуков, что не замечаешь даже эха от них. Эхо говорит о том, что ты вещаешь при пустом зале, а не о хорошей акустике. А в одиночестве есть огромное преимущество: нужно поддерживать диалог лишь с самим собой.







Я выхожу с работы, поправляя шарф, и вижу его. Человека, с которым не прошел фокус с обрыванием дружеских отношений. Так обычно и происходит: ты думаешь, что отсеял всех, но нет, появляется кто-то из твоего прошлого с претензией на общение. Чаще всего, какой-нибудь зануда, который лишает тебя умиротворенного одиночества, не давая взамен интересного собеседника. С занудами приходится мириться как с демократией.







Он стоит у дороги и улыбается. Ему очень повезло, что он застал меня — обычно я ухожу с работы раньше. Моего номера телефона он не знает, его почти никто не знает. Где я живу — тоже. Остается только караулить меня у офиса.







Он одет во все черное, только кепка бежево-шоколадного цвета. Я тоже окрашен в черный цвет, как мафиози. И шляпа у меня наркодилерская, я вижу в этом особый шарм: барыга — как стиль жизни, дилер — как философия и психология. Барыг обычно линчуют только после уплаты долга, до этого момента они неприкосновенны как бармены.







Он. Человек пиявка. Человек с раздавленным сердцем. С удаленной хирургическим методом душой. Наглая, бесчувственная тварь. Бывший наркоман, как следствие, алкоголик и педераст. Мрачный, фантастический педераст, ураническая любовь только ради него и затевалась, я уверен. Мелочная, провинциальная базарная девка, которая поменяла огурцы на диплом историка, но личную гигиену соблюдать так и не научилась.



- Уж и не знаю, что убьет меня быстрее: машина или твой сногсшибательный вид — он не протягивает мне руки, так как считает это "натуральскими штучками". Мы смотрим друг на друга, стоя на дороге. Проезжавший автомобиль вильнуло, и бампер проплыл в сантиметрах от его бедра. Очень жаль.







Я молча закуриваю сигарету и жду объяснений. Он смотрит на меня снизу вверх. Он сильно проигрывает мне в росте и возрасте: он старше меня на 15 лет и ниже сантиметров на 30. Скоро его нагонит кризис среднего возраста, который начнет выжимать его как половую тряпку в вонючее корыто его биографии. Мне его нисколечко не жаль. Он хватается за меня, как за свою последнюю надежду на причастность к молодости. Я всегда знал, что ничего хорошего от знакомства с ним ожидать не придется, но относился к нему лояльно. Широта моих взглядов обратно пропорциональна долготе моей жизни.







- Я жду тебя с пяти часов. Меня сильно коноёбит. Пришлось греться — он показывает бутылку колы, в которую влит коньяк. Этот аксессуар для променада, я позаимствовал из его коллекции. Такая же кола+ ждет меня дома.



Забираю у него бутылку, делаю глоток. Стоп, я не собирался сегодня обременять себя собутыльниками. Я отворачиваюсь и ускоряю шаг, он семенит рядом.







- Мне нужно прояснить один момент. — Я знаю, что сейчас он будет есть меня поедом, говорить разные разности и прочее.







Он тавтолог, он овладел сочетанием несовершенных слов в совершенстве. Мне хочется плюнуть ему в лицо. Останавливает то, что ему это понравится, он только облизнется, а у меня нет желания делать ему приятное. Мне хочется поскорее оказаться в своей комнате, наедине с радио "Орфей" и коньяколой. Пятница, вечер. В этих краях, что ни вечер так ветер. "В этих грустных краях все рассчитано на зиму, сны...". В этих краях я родился, вырос и видимо умру. Где родился, там и припогостился.







- Я не могу взять в толк, почему ты избегаешь меня. Мне очень хотелось тебя увидеть. Я извиняюсь за то, что сделал. Я всегда был честен с тобой. Извини — он заискивает, его глаза шариками для гольфа обронены в глазницы. Очки в толстой оправе, с простыми стеклами, придают его внешности что-то садистское.







В прошлом месяце, оставшись по крайней нужде у него на ночлег, я сильно избил его. Кулаками, локтями, левым ботинком, ремнем, книгой Мамлеева, телефонной трубкой — старался нанести увечья всем, что попадалось под руку. Хорошо, что не попался гипсовый бюстик Маяковского, который стоял у телевизора. Я пытался большими пальцами рук выдавить его глаза, очки валялись на ковре душками вверх, словно сдаваясь и не желая наблюдать этот фарс. Он плакал и просил меня пощадить его. Плакал, как беспомощный ребенок, которого пьяная мать стегает шлангом от стиральной машины. Я прекратил, только когда он перестал сопротивляться, а лишь тихонько хныкал в паркет, обхватив руками глобус своей гладко выбритой головы. Я пнул его под ребра, потом пошел на кухню, выкурил сигарету, чтобы утихомирить свой гнев, выключил свет и лег на диван. Из коридора доносились всхлипывания и шорох трикотажа по полу — он полз в комнату. Я уснул. На утро починил трубку, из которой вылетели батарейки и отскочила антенна, приготовил кофе. Кисть левой руки ныла тупой болью — я неудачно попал ему в лоб кулаком, удар получился смазанным. У него были черные круги вокруг глаз и ссадина на черепе. Выглядел он подавленно, но нагло расценивал себя в качестве жертвы. Мне стало смешно. Он дал мне денег, я сходил за коньяком и сигаретами, выпил чашку кофе и поехал на работу.







Наказание было заслуженным: мы сидели в комнате и выпивали, я перебрал, вырубился на ковре, и он решил воспользоваться ситуацией. Расстегнул ремень, стал стаскивать джинсы, схватил через ткань трусов рукой за член. И тут же получил пяткой в лоб. Прошло больше месяца, он не появлялся. Теперь, видимо, соскучился. Или зализал раны.







- Чего. Тебе. Надо? — его общество мне откровенно в тягость. К тому же, он уже пьян. А хуже пьяного пидора… нет ничего хуже одинокого, стареющего пьяного пидора, которого изнутри ест солитер неудовлетворенности, во всех смыслах .







- Я пришел извиниться. Ты понимаешь?



Нет, я не понимаю, не хочу понимать. Я стал гомофобом. В психиатрии этот термин понимается, как страх перед однообразностью и монотонностью. Гомосексуализм — это слабость, невозможность создания семьи, нежелание брать на себя ответственность. Геи асоциальны, они последние панки, заявляющие миру: "Хрен вам, а не продолжение рода!". И в таком ключе, мне не нравится эта деструкция, они — rebels without a cause, бунтари просто так, без веской причины.







Слабость характера не является оправданием: то, что старший брат изнасиловал его в детстве, не вынуждало его самого поступать так же. Искалеченной судьбой здесь не разило.







Рядом станция, поезда нехотя тянутся в сторону области, пассажиры переминаются с ноги на ногу, пританцовывая под сообщения диспетчера. Мне не отделаться от него, он волочится за мной хвостиком, пока я покупаю себе билет. Турникеты сделаны неудобно — пройти может только один человек. Он пытается вписаться вместе со мной, но, во время прохода через пластиковые воротца, я разворачиваюсь и отталкиваю его. Еле успеваю проскочить сам, пока горит зеленая лампочка.







Все, попутчики мне не нужны. Теперь, стрэйт-эхед до дома, кола+, ужин, сон. Я научился радоваться мелочам с тех пор, как масштабные вещи ушли из моей жизни. Радоваться мелочам, значит возвести их до уровня крупных.







Он нагоняет меня на перроне, дергает за сумку. Я не удивлен, от таких как он просто так не отделаешься. Он как таракан: они останутся в живых после любого глобального катаклизма или второго пришествия. На его фоне, я когда-то надеялся проскочить в рай.



- Ну, зачем ты так? — он почти плаксив. Пятница, много народа, все спешат усесться перед телевизорами с колой+, я один из них, но у меня помеха справа.







Золотой треугольник показывается из-за моста. Морда электропоезда — хищно-тупая, она похожа на китайского дракона, только двигается без его грации, заложенной вековыми традициями. Да и откуда у наших электричек традиции? Мы стоим в конце платформы, одними из первых мы ощутим ветер на лицах, растреплем прически. Впрочем, его это не касается, он лысый, как деформированный шар для боулинга.







Он стоит спиной к движению и смотрит мне в глаза, ища понимания. Именно из-за таких взглядов, я и прекратил все контакты с миром прошлого: все требуют понимания или проявления чувств. И я проявляю свое самое искреннее чувство: то, которое объединяет людей в многомиллионные армии и ведет их на верную смерть. Его глаза становятся все шире, и шире, и шире, пока не заслоняют собой все лицо. Среди всеобщей сумбурности, я отчетливо слышу его голос из-под колес, он шепчет словами Анатоля Франса: "Я люблю тебя за то, что ты меня погубил".



Электропоезд подмигивает фарой, он все понимает. Какая-то женщина с клетчатой сумкой перекрывает своим сопрано гудок машиниста.







Я разворачиваюсь, закуриваю и перехожу на другую сторону платформы — там есть палатка с холодными напитками.



Следующий поезд минут через двадцать, за это время, надеюсь, движение восстановят, и я смогу поехать домой. Пятница, вечер, кола+.