Немец : Медный гусь. 2. Совет.

На следующий день к полудню у князя собралось шесть человек: сам князь Черкасских Михаил Александрович, государев дьяк Обрютин Иван Васильевич, казацкий хорунжий Степан Анисимович Мурзинцев, толмач-проводник Алексей Никодимович Рожин, картограф-зодчий Семен Ульянович Ремезин и его сын, тоже Семен. Ремезины пришли последними.
Войдя в горницу, старший Ремезин толмачу и хорунжию кивок кинул, как кость собаке, но перед дьяком и воеводой голову два раза склонил. Одет он был в опашень цвета меди поверх старого кафтана, на ногах носил хоть и сафьяновые сапоги, да стоптанные в конец, — имел Ремезин достаток, но к ладной одеже так и не приучился. Держался Семен Ульянович с достоинством, даже с вызовом, хоть и росту был два аршина да три вершка, и руку левую правой придерживал — дрожала, и бороденка жидкая почти вся высыпалась, а знал себе цену, на старость и отцовскую опалу не оглядывался. Говорил ученый дед размеренно, в глаза князю смотрел упрямо.
«Быстро же ты, клещ книжный, обоярился», — подумал дьяк с улыбкой.
Сын зодчего Семен, худощавый паренек лет двадцати, над отцом торчал на пол головы, одет был в кафтан из доброго коричневого сукна, на макушке носил стожок русых волос, а в глазах — голодный взор жадного до открытий исследователя. Младший Ремезин отцовской спеси еще не набрался, всем поклонился в пояс. Толмач Рожин, увидав, кого ему обузой подсунули, с досады отвернулся, да и хорунжий Мурзинцев недовольно крякнул, парень смутился, опустил очи долу.
— Задумал я, князь, карту поселений инородческих племен составить, — ничего не замечая, пояснял цель своих изысканий старший Ремезин. Он согнулся над столом и тыкал костлявым пальцем в карту. — А для этого надобно тут, за Уватом, на восток свернуть…
— Не пройти там, — резко вставил толмач. Семен Ульянович запнулся и уставился на Рожина, как на приведение. Взгляд у Рожина был не злой, но холодный, без жизни и милосердия. Такой взгляд бывает у душегубов, или у тех, кто сатане в глаза заглянул.
Алексей Рожин был родом с Урала, с какого-то крошечного русского поселения на Сосьве. Изба их на отшибе стояла, за версту от прочих семей. Мать померла при родах Ульяны, а семь лет спустя отца в тайге медведь задрал. Так что парнишка еще отроком главой семьи сделался, две сестры младшие у него оставались, Софья двенадцати лет, и Ульяна — семи. Два года худо-бедно жили, охотой да рыбалкой кормились, корову и курей держали, а потом беда нагрянула. Урал большой, в нем затеряться легко, вот и прут туда потерянные души, ушкуйники бывшие, беглые каторжники, душегубы да насильники, коим человека убить, что таракана прихлопнуть. Алексей на два дня на дальнюю заимку ушел, силки проверять. А вернувшись, застал Софью посреди горницы нагой в луже запекшейся крови. Снасильничали ее, а потом горло, как барану, перерезали. Ульяну Алексей обнаружил в подполе связанную, с кляпом во рту, едва живую. Курей грабители забрали, корову увести не могли, хлопотно с ней в пути, — закололи, не разделывая, куски мяса срезали. Все, что ценность имело, кубок серебряный да пару бобровых шкурок, забрали, амбар до чиста, до последнего зернышка, выгребли.
Алексей Софью схоронил, Ульяну оставил людям в селении, соболем, которого с заимки принес, расплатился, чтоб выходили, а сам в погоню ударился. Он шел за ворами, как волк за овечьим стадом, чуть кто поотстал, или в сторону отшатнулся — тихо и быстро резал. Под конец довел душегубов до ужаса, думали они, что вогульские духи на них ополчились. Месяц Алексей преследовал разбойников, шестеро их было, и всех одного за другим выбил, и трупы не хоронил, бросал волкам на съедение, чтобы души их черные вечность мучились.
Домой Алексей вернулся к осени. Ульяна от пережитого так и не отошла, Алексей застал ее живой, но с каждым днем девчушка угасала, и к первым дождям тихо померла. Алексей похоронил сестренку рядом с Софьей, там же и матушка и тятя лежали, четыре креста на холме, под которым Сосьва серебряным калачом изгибалась… Смотрел на них Алексей и понимал, что хоть красивы эти места, глаз не оторвать, а не принимают они род Рожиных, а потому собрался в дорогу и навеки покинул отчий дом. С тех пор кем он только не был. На Чусовой к сплавщикам бурлаком нанимался, с артельщиками руду добывал, со скудельниками курганы рыл, со старателями самоцветы искал, проводником к горным дозорам, коих на поимку воров отправляли, нанимался. В Чердыне плотничал, в Соликамске на соляных шахтах соль рубил. У вогулов жил, с ними вместе на Обь и пришел. С остяками знался, соболя у них на серебряные блюда менял. Так по Оби, а потом по Иртышу он и шел на юг, убегая от своего проклятья, пока не добрался до Тобольска, и дорога эта была длиною в десять тысяч верст и восемнадцать лет жизни.
В Тобольске Рожин целовал крест князю Черкасских. Михаил Александрович оценил опыт и сноровку немногословного и слегка диковатого человека, и принял его на службу, — таких людей завсегда полезно при себе держать. С тех пор два лета минуло, и бродяга-Рожин уже начинал тосковать по дремучим далеким землям, так что указ князя собираться в дорогу принял сразу, но без радости, потому что суть предприятия казалась ему безрассудной и губительной.
— Вогулы не отдадут идола даром, — сказал Рожин князю. — Кровью придется заплатить.
— На то и отправляю с тобой дозор! — рявкнул воевода.
— Но вогулы — это не самое страшное. Демоны их куда хуже.
— Так ты что, испужался? — князь изобразил лицом презрение, но слова толмача его насторожили.
— Такого испужаться не зазорно, Михаил Александрович. Я то уже пуганный, на меня положиться можно. А вот остальные… Я пойду, конечно, без меня они точно сгинут.
Тот разговор состоялся намедни, а на сегодня был совет.
— Топь там на десять верст, — пояснил Рожин. — Чтобы попасть туда, нужно на двадцать верст ниже по Иртышу отойти, и пешим ходом возвращаться через Волчий погост. Это нас на неделю задержит. Да и нету там никого.
Семен Ульянович в негодовании воззрился на князя, взглядом требуя вмешаться и приструнить наглого простолюдина, но Михаил Александрович тоже с сомнением смотрел на его сына, и уже начинал склоняться к мысли, что затея с ученым мужем может сорвать все предприятие в целом, да и слову толмача доверял. А вот хорунжий Мурзинцев с любопытством косился на Рожина, приглядывался. Наслышан он был о толмаче разных баек, порою до смешного нелепых, но пересечься с ним лично раньше Мурзинцеву не доводилось.
— Ты, Алексей Никодимович, думаешь, что я вам в тягость буду? — вдруг обратился младший Ремезин к Рожину. Голос у парня был низкий, уверенный, и в глаза толмачу он теперь смотрел прямо, открыто. — Зря ты это. Мне не в первой.
Семен Ульянович оглянулся на сына, враз все сообразил, вернул взгляд на князя и неожиданно тепло, по-человечески улыбнулся.
— Ты, князь, в Семенке не сомневайся, — сказа он, все еще улыбаясь. — Он выносливый, как сохатый, жилы у него железные, сутки без сна и харчей идти может. А ежели ему дорогу один раз показать, так на всю жизнь запомнит, да и в травах-кореньях лечебных разумеет. Вот если хворь какая в пути с кем случиться, что делать будете? То-то! Еще спасибо скажете, что Семенку моего взяли!..
Воевода выслушал Ремезова внимательно, перевел взгляд сначала на хорунжия, тот пожал плечами, мол, я не против, потом на Рожина.
— Поглядим, — ровно отозвался толмач-проводник.
— Погляди, погляди… — пробурчал Ремезин, снова склоняясь над картой.
Дьяк сидел на лавке в стороне и, наматывая на палец ус, следил за беседой собравшихся, но сам не встревал. Он сделал все, что от него требовалось, и теперь наблюдал, как придуманное государем и организованное им, Иваном Обрютиным, предприятие претворялось в жизнь.
Маршрут обсуждали два часа. Вернее, сам маршрут был ясен, как божий день — вниз по Иртышу до ямщицкой станицы Самаровский ям, там же и находится Белогорье. Без малого шесть сотен верст. Дней двенадцать туда, и шестнадцать, против течения, обратно, ну и там — неделю. Но старший Ремезин норовил маршрут этот как можно сильнее запутать, и здесь ему надо было обследовать, и туда заглянуть. В конце концов, воевода не выдержал:
— Уймись, Семен Ульянович! — гаркнул он. — Я людей не на прогулку, а на государево дело снаряжаю! Ты видно попутал, кто кому пособлять должен!
— Ты, князь, изучение сибирских земель прогулкой не обзывай! — взвился дед, тыкая воеводе в грудь сухим, как деревяшка, пальцем. — Идола вогульского они могут и не сыскать, а знание добытые завсегда во стократ пользой воротятся!
— Тьфу! — в сердцах плюнул князь.
Хорунжий Мурзинцев отвернулся, пряча в усах усмешку, Рожин за перепалкой наблюдал серьезно, не улыбался, дьяк рассмеялся в голос.
— Дегтя ведро тебе в бороду, Иван Васильевич! — бросил ему воевода рассержено.
— Я знаю те места, — вклинился Рожин. — Разделимся, я с Семеном на берег сойду. Там Иртыш петляет шибко, пока обоз эти петли обогнет, мы с Семеном тайгой пройдем, чего там ему надо будет, посмотрит, и с другой стороны петли на берег выйдем. Здесь, здесь и вот здесь, — он три раза ткнул пальцем в карту. Так мы в днях не проиграем.
Степан Мурзинцев кивнул, соглашаясь со здравомыслием проводника, а старший Ремезин впервые посмотрел на Рожина с уважением.
— Ну, так тому и быть, — князь облегченно вздохнул.
Дальше обсудили, какие и сколько припасов брать. Под конец воевода велел хорунжию собрать людей на свое усмотрение, чтобы выносливые были и неприхотливые, Мурзинцев кивнул.
— Ну что, Алексей, — обратился князь к толмачу, — ничего мы не забыли?
— Попроси, князь, митрополита молебен нам в дорогу справить, — тихо ответил Рожин. — Те земли бог не видит, они под тысячелетним шаманским камланием сокрыты. Так что будем мы там один на один с вогульскими богами, а потому кроме припасов, надобно каждому верой нагрузиться, кто сколько вынести сможет. Нельзя без нее.
И после этих слов, спокойных, даже отрешенных, в наступившей тишине, густой, как кисель, каждый из собравшихся вдруг очнулся, вспомнил, что за суетой сборов и пересудов успел позабыть главное — из похода можно и не воротиться. Старший Ремезов перекрестился, князь крякнул, а хорунжий Мурзинцев подумал, что за время совета на поджатых губах толмача ни разу не заиграла улыбка.
«Что же такое ты видел там, в далекой вогульской тайге, Рожин?» — задался вопросом хорунжий, но озвучивать его не решился.
— Добро, — наконец произнес воевода, чувствуя, как вернулась и нарастает вчерашняя тревога. — Митрополит не откажет.