Немец : Медный гусь. 3. Аврора

Сборы заняли два дня. Митрополит Филофей службу справить не отказал, напротив, как узнал о предстоящем походе, весь затрясся от возбуждения, глазами заблестел.
— Божье дело ты, князь, затеял, господь путникам благоволить будет, — изрек митрополит, задрав горе перст. — Мало того, чтобы души путников в языческой тьме не померкли, дам я вам в помощь пресвитера Никона!
Князь хорошо помнил беседу с Обрютиным о том, что православные епископы спят и видят, как крестовым походом на Югру идут, так что предложение митрополита воеводу нисколько не обрадовало, но стоило князю возразить, как Филофей обрушил на его голову такой шквал праведного возмущения и упреков, что Михаил Александрович сию минуту примолк и смирился. Спорить с церковью было бесполезно, да и опасно.

Восемнадцатого дня месяца мая ранним утром в нижнем городе у пристани путники собрались. Иртыш был черен и тих. Иртыш спал, укрывшись густой ночной прохладой, и во сне был к людям безучастен.
Сотник Мурзинцев из казаков взял только одного человека — Демьяна Ермолаевича Перегоду, остальных отобрал из стрельцов пехотного полка.
— Казаки — народ больно горячий, — ответил сотник Рожину на немой вопрос, — им в лодке месяц не высидеть. Вот Демьян один только сдюжит.
И Мурзинцев и Перегода одеты были в красные полукафтаны и темно-синие шаровары, на головах носили черные лохматые шапки, на ногах — короткие сапоги. Слева на поясе у казаков висели ножны с саблями, справа — по длинному кинжалу и свернутому кольцом кнуту, на животе примостились натруски с порохом и сумки с пыжами и пулями, из-за спины торчали стволы коротких гренадерских фузей.
Обмундирование стрельцов составлял кафтан зеленого сукна до колен с красным обшлагом, поверху епанча, на ногах зеленые чулки и тупоносые смазные башмаки с медными пряжками, на головах — шапки с меховым отворот. Вооружены стрельцы были обычными длинными фузеями, у половины из-за спины тускло поблескивали наточенные лезвия бердышей, остальные были при саблях. На берендейках — роговые пороховые натруски и сумки с пулями.
Служивые выглядели бодро, перешучивались, глупые смешки отпускали.
— А что, Степан Анисимович, Медный гусь и вправду так свиреп? Боюсь, вдесятером не одолеем, мож поболе народу надо?
— А бабы у вогулов красивые? Ласковые?
— Да тебе, Вася, и овца — баба!
— Ох, доболтаешься, укорочу язык твой паскудный!..
Со стороны могло показаться, что отряд собирается в речной дозор, но в эту картину не вписывались три человека — толмач Рожин, младший Ремезов и пресвитер Никон.
На Рожине был плотный серый зипун, старенький, но все еще крепкий, на ногах сапоги мягкой кожи на толстой подошве. Длинный кушак несколько раз опоясывал талию, и держал на себе деревянную флягу, ножны с тесаком, рог с порохом и сумку с пулями. На плече толмача висел штуцер.
— Доброе у тебя ружье, — кивнул на штуцер Перегода. — Только пока ты один раз пульнешь, я своей гладкостволкой пять успею.
— Лучше один раз, да в цель, чем пять, да в небо, — отозвался толмач, недовольно косясь на стрельцов-пустозвонов.
— Тоже верно, — согласился казак, с прищуром рассматривая толмача.
Семен Ремезов стоял чуть поодаль, в разговоры не лез. Одет он был в шерстяной стеганый опашень, навроде халата, что носят татары, а под ним все тот же коричневый камзол. На голове криво сидела шапка, подбитая бобром. К груди парнишка прижимал полотняную торбу, в которой, судя по выдающимся углам, таился ларец с писчим набором. За поясом у него торчал небольшой топор, и, судя по всему, это было единственное оружие, которое он взял в дорогу.
— Слышь, Лексей, — обратился к Рожину стрелец Василий Прохоров, тот, что спрашивал про вогулок. — А правду говорят, что все вогульские бабы ведьмы?
Рожин отвернулся к реке, всматриваясь в куда-то вдаль, туда, где противоположный берег терялся в предутреннем сумраке, словно искал там ответ, помолчал, сказал не оборачиваясь:
— Каждая третья.
— Ого! А как отличить ведьму от нормальной? — настаивал Васька вроде в шутку, но глаза горели любопытством.
— Поцелуем.
— Как-как?
Толмач обернулся, и заглянув стрельцу в глаза, очень серьезно ответил:
— Если тебя ведьма поцелует, следующие десять лет для тебя как миг пролетят. Десять лет будешь при ней в тайге жить и не заметишь того.
— Да ну! — не поверил Васька, впрочем, в тоне появилась опаска, следом заявил с деланной бравадой. — Да и на кой их целовать! Рубаху на голову — и все дела!..
— Побойся бога, ирод! В блуд с язычницами пускаться?! — вдруг загремел пресвитер, и стрельцы приуныли, осознав, что пока с ними отец Никон, о греховных утехах стоит забыть.
Выглядел пресвитер внушительно. Росту без пяди сажень, аршин в плечах, четки в огромной ладони, что ягоды рябины в лапе медведя. Взгляд у отца Никона был тяжелый, как придавит им, так сразу в грехах покаяться тянет. Черная ряса до пят, на груди серебряный крест о две ладони, борода густая-покладистая по ветру, как еловая лапа, стелется, в руке тяжелый дубовый посохом, в глазах — блеск Иртышской хляби, — отец Никон казался гранитной скалой, ничто не могло согнуть его веру.
— Прости, владыка… — потупился Васька.

Показались дьяк Обрютин, и князь Черкасских. Сотник цыкнул на стрельцов, чтоб стерли с морд ухмылки, князю доложился о готовности. Присутствие князи и дьяка обязательным не было, но им обоим хотелось убедиться, что экспедиция благополучно отчалит. К тому же намедни к вечеру случилось князю лицезреть такую картину: огромная гусыня гнала по подворотне бродячего пса, шипела, как вода на раскаленной сковородке, за хвост и уши собаку норовила тяпнуть, а пес скулил и тявкал и, поджав хвост, на трех лапах от нее утикал, четвертую, покалеченную, по земле волок.
«Знамение это мне? — с тревогой спрашивал себя князь. — Уж больно совпадение сильное. Не погонит ли Медная гусыня от себя русского человека, как квелого пса?..»
Ответ князь так и не придумал, а потому всю ночь толком не спал, ворочался, и наутро решил самолично убедиться, что дела не так плохи, как ему мерещится.
Переживал за предприятие и Обрютин, в нем опасение возникло, когда митрополит экспедиции пресвитера навязал. Желал, желал и для себя отец Филофей славы в борьбе с язычниками, — видел это дьяк. Только вот излишнее рвение митрополита могло поперек всего дела встать.
«Теперь их тринадцать, чертова дюжина, плохое число, — думал с досадой дьяк, но понимал, что один пресвитер и десять ратников — это еще не епископ с пехотным полком, на крестовый ход не тянет. — Так что задумал митрополит, скорее всего, простую разведку, а как выведает отец Никон, где да сколько остяков да вогулов живут, вот тогда митрополит в князя мертвой хваткой вцепится, чтоб отпустил с ним пехоту да казаков идолов рубить».
Светало, предутренний сумрак рассеялся. Пора было выступать.
— Ну, с богом, — напутствовал князь, немного успокоенный ладностью утра и сборов.
На воде, дожидаясь путников, покачивались два четырехвесельных струга. Эти суденышки тобольские корабельщики специально мастерили для речных дозоров. Небольшие, в длину четыре-пять саженей, а в ширину всего сажень с аршином, легкие и юркие, со съемной мачтой для прямого паруса, они вмещали десяток человек и для похода оказались в самый раз.
Погрузились, отчалили. Рожин, отдавший рекам полжизни, был за кормчего, он вел головное судно. Вторым стругом заправлял Мурзинцев, не единожды ходивший в речной дозор.
На востоке небо порвалось малиновыми лоскутами, враз посветлело. В стеклянном, студеном с зимы небе белоснежно высветились громады облаков, которые словно айсберги неторопливо дрейфовали на запад. Дымка над рекой таяла на глазах, по воде побежала искристая рябь, словно река ото сна стряхивалась; у дальнего берега теперь были заметны лодки рыбаков, ставивших в поймах неводы на стерлядь; обрадовано закричала чайка, углядев на мелководье малька плотвы; поднялся попутный ветерок, погнал по течению мелкие волны, зашумел-отозвался лес по правому берегу, — Иртыш просыпался. Поставили парус, и струги, плавно набирая ход, устремились вперед, на север, вслед за рекой… А малиновые росчерки в небе уже распались, расплавились в огненно-желтом, горизонт на востоке полыхал восходом, — над Иртышом вставало горячее майское солнце.
Путники зачаровано следили за великолепием сибирской авроры, такой знакомой, но всегда новой, только Алексей Рожин, смотрел назад, на оставшийся позади город. Тобольск, спрятанный в тени леса, еще спал, но Софийский собор покоился на Алферовом холме, и к его золотым крестам куполов уже дотянулась лапа солнечного пожара, и эти кресты горели факелами…