Боль Умерший : Смех

Я смеялся. Не помню почему, но смеялся я так как никогда в жизни ни до не после не мог. Я сидел тогда, в начале мая на нашей с ними крыше и смеялся. Вроде бы у меня было всё, как всегда — на носу сессия, с подругой непонятки, друганы подлянки всякие подкидывают — а я вот сижу значит и смеюсь. Притом вы не подумайте, что это был а бы какой-то там дурацкий смех — сами знаете чей признак, не из тех, смехов, что часто можно услышать в переполненных, студенческих аудиториях, или пьяных тусах с вечным мудаком заводилой, эдаким болванчиком вращающимся от одной компашке к другой с целью рассказать последний анекдот или новость, и не такой знаете как у героя Карелина в «Бригаде», то есть, что-то такое ехидно злорадное явно себе пакость какую задумавшего; даже не внезапный пугающий приступ хохота накрывающий какого-нибудь нашего гражданина в метро по дороге домой. Нет, это был смех совершенно другого рода, смех по ту сторону смеха, ну или потусторонний смех, если хотите.
Я сидел на краешке крыши старенького дома где-то в центре Москвы, попивал пивко, меня обдувал тёплый апрельский ветерок уносивший остатки этой мерзотной, холодной зимы, за моей спиной опускалось над постепенно успокаивающейся, патриархальной столицей, тёплое весеннее солнышко, а я вот сидел и смеялся, совсем не понимая почему. Мне, извиняюсь, наверное, все-таки, нам — раньше мы всегда ходили сюда втроём: я Ленка и Надя, — нам всегда нравилось садиться именно вот так, что бы солнце обязательно светило нам в спину, и мы бы могли любоваться его отблесками в стёклах домов напротив. Смотреть, как играют его затухающие лучи в перекалённом песке Сталинских домов, смотреть, как медленно удлиняются наши тени, постепенно достигая самой земли. Да и вообще, говорят же, что смех жизнь удлиняет, или как то там так.
Да и спроси меня сейчас, взрослого мужика, чего это я тогда смеялся, что, мол меня так зацепило, да вот не отвечу боюсь я вам, сам ни знаю. И тогда не знал. Молод конечно был и всё такое, да только я и до того дня не старичком был, а вот так вот, всё равно не смеялся. Жили мы тогда, а это был самый конец девяностых, в одном из таких подмосковных городков «задрищенсков», ну может слыхали про такие, где на весь город высотки три четыре всего сыщется, остальное всё хрущёвки подбитые стоят. Мы все так в детстве и познакомились, благодаря тому, что в одном таком «элитном жилище» наших семей расположили. Ленку на тринадцатом, Надю на четырнадцатом, а я как самый счастливчик, среди малинника – на семнадцатом жить стал. На до ли говорить, что нас за это сразу, несколько, невзлюбили, и, что между собой общались мы гораздо больше и ближе, чем со своими сверстниками. Там ведь каждая собака про тебя всё знает: и почему папе квартиру такую дали, и почему мама такой-то на повышение пошла. Хотя что там греха таить — так себе квартирки были, дуло отовсюду зимой, летом жара не продохнёшь, да и лифт не работает постоянно: то застрянет, то света нет, то вообще ехать не хочет, а этажи у нас, как я уже говорил, не низкие были, я уж не говорю про то, что до кнопок в силу возраста и роста мы далеко не все и не сразу доставать научились, больше всего от этого негодовала Лена, ей управлять взрослым механизмом страсть как нравилось, всё не могла дождаться, когда подрастёт и до любой кнопки доставать будет, тогда любого дядю до нужного этажа доставит. В общем, доставалось нам в детстве, а как подросли, так полюбили втроём из своего захолустья в центр, в столицу выбираться, там по красной площади погулять, себя показать, народ поглядеть, ну и, что греха таить поборгозить любили. Но, так уж сложилось, что нам троим особо полюбилось гулять по таинственным улочкам «Замоскворечья», теряться в его загадочных лабиринтах истории, ну, в общем, вы поняли.
Так, гуляя однажды, мы набрели на чудный дворик, со всех сторон он был уютно окружён двенадцатиэтажками послевоенного периода – хотя я не сильно в этом разбираюсь – выкрашенных в приятный тёмно-песочный цвет, изумительно гармонирующий с каменными дорожками обрамленными зелёными заборчиками. Дорожки эти вели от подъездов домов к детской площадке, расположенной между ними. По началу, именно там наша троица облюбовала себе местечко для дальнейшей беседы и распития дешёвого винного напитка. Однако вскоре, заметив, что мы стали объектом пристального внимания отдыхающих тут же неподалеку местных жителей, разной возрастной категории – ну я думаю, что вы понимаете, о чём я — мы приняли решение переместиться в более укромный уголок. Первое, что нам пришло на ум — это «уединиться» в каком-нибудь подъезде, одного из близлежащих домов. Подходящий подъезд нашёлся быстро, и таким образом, не долго думая, представившись разносчиками рекламных газет дотошным голосам из домофона, мы очутились на лестничной клетке. Однако проблему это нашу не решило, та как наш шум, естественно привлёк жильцов и внутри здания. Сейчас точно, наверно, уже не вспомню, но, по-моему, это именно Лена предложила нам пойти на крышу. Поскольку ни у кого возражений не возникло, то мы сели в лифт и нажали кнопку последнего этажа. Механизм издал пророческий лязг, кабину легонько тряхнуло, и стольные тросы потянули наши тела к небу.
Добравшись до последнего этажа, мы к своему величайшему удивлению, обнаружили, что дальнейший проход на крышу свободен. Двери лифта неприятно громыхнули у нас за спиной, наглухо отрезая от нас пути отступления к привычной, земной жизни. Механизм щёлкнул, и лебёдка стала вращаться в обратном направлении.
Дабы не утомлять читателя и себя дальнейшими нашими восторгами по поводу нашего неожиданного открытия, замечу лишь, что крыша эта стала излюбленным местом нашего, втроём, время препровождения, на долгие дни вперёд. Мы могли часами бродить по ней от угла до угла, то с испугом заглядывать за край, то носясь в весёлом хороводе где-то ближе к центру, то, уютно устроившись у слухового окна, часами разговаривать на любые интересовавшие нас темы. Мы чувствовали себя на крыше мира, нас все могли видеть, а мы в любой момент могли спрятаться – на крыше была масса укромных уголков. Это был наш личный необитаемый остров, в океане большого города, на котором мы, были королями и где, нам было дозволенно всё.
Но больше всего нас, конечно, интересовал «край». По началу, осторожно, мы всё ближе подходили к этому мерилу жизни и смерти, гранью, за которой тебя уже нет. Чувство того, что твоя смерть находится не где-то там, через много лет впереди, спустя годы наполненные туманной жизнью, а всего в двух шагах, прямо вот здесь, за этой кирпичной чертой, завораживала и манила нас. Мы, как гипнотизёр на змей, смотрели на наши, сползающие вдоль жёлтого кирпича стены — тени, сами не понимая, удавы мы или кролики, так близко соприкоснувшиеся с самой главной тайной человечества.
Волей не волей, разговоры о смерти и том, что после, стали основными темами наших бесед. И, по-моему, это снова была Лена, которая первой предложила попробовать, вернее не попробовать, а посмотреть, как это будет — узнать ответы на все наши вопросы прямо сейчас. Надо сказать, что мы совершенно спокойно восприняли её слова тогда, видимо внутри себя каждый из нас уже не раз подходил к этой притягательной, шаловливой мысли на рубеже рассудка.
Идею с лифтом предложил я, не помню, как мне такое вообще в голову пришло, но вроде девчонки заговорили о том, что хотят прыгнуть вместе, и спор у них вышел, кто первый будет и что будет, если одна решится, а другая потом, испугавшись, не станет. Хотели привязаться друг к другу, но это знаете в таком деле, по-моему, как-то, не по честному, не полюдски будет. Вот я и предложил им идею с лифтом. Мысль у меня была проста: если уж девушки хотят умереть одновременно, то отчего же техникой, помноженной на волю случая не воспользоваться.
Смысл заключался в том, что одна из них залезает в лифт с шеей, обмотанной ну скажем верёвкой попрочнее, другая делает тоже самое, оставаясь стоять на лестничной площадке, ну вы понимаете. Одна в лифте, двери открыты, верёвка от её петли на шеи тянется на площадку, а там другая с такой же петлёй стоит. И вот как только лифт кто-нибудь вызовет, двери захлопнутся, лифт поедет и девочек за собой потащит, но только по разные стороны баррикад, так сказать, лифт уезжает, верёвка натягивается — раз и голова с плеч. Главное чтобы бечёвка была прочной, гибкой и не толстой, а то механизм может не сработать.
Идея с лифтом, а особенно, что чья-то свободная воля, сама того не ведая, приводит вынесенный девчонками себе приговор, всем сразу понравилась. Этакая гильотина без палача. Мы много фантазировали на эту тему — как лучше было бы сделать. Ну, то есть, чтоб они на разных этажах стояли, ну тогда, во-первых, неизвестно куда ту, что не в лифте потянет, её может вместо потолка или пола куда-нибудь в лестничный пролёт утянуть, а там глядишь, и лифт остановится. Во-вторых, верёвка длиннее должна быть, да и мороки с этим больше. В итоге решили вообще обойтись прочной бечёвкой и лицом к лицу – мол, не выйдет ничего — так значит судьба видать такая. В лифт Леночка сразу встать захотела — мол, в кабине только я, и не в какую, ну, мы были не против, соответственно, Надюша снаружи ждать должна была остаться. Руки связывать никому не стали, по чесноку как уговаривались.
Помню, сидя на нашей крыше всё гадали, как это завтра всё будет. День выбрали субботний, утро. Лифтом редко кто пользуется в это время у нас в «Задрищинске» — будет время всё не спеша подготовить, ну, и, как говорится, посидеть, что ли на дорожку, прочувствовать красоту момента. К своему последнему закату на нашей крыше девочки отнеслись очень спокойно. Леночка всё рядом со мной на краюшке сидела, молча вниз всякий сор кидала, задумчиво так, камушек за камушком, и всё вниз, как летят смотрела ни разу новый не кинула, прежде чем предыдущий не долетит. Лицо лисичье и огромные чернеющие глаза. А Надюша, наоборот, чинно кругами по крыши выхаживала, на другие дома смотрела, на небо, лицо у нее тогда такое забавное, как у бурёнки было – вытянутое, ноздри раздулись, будто принюхиваются к чему, и ухи слегка оттопыренными казались, когда она спиною к солнцу поворачивалась. Я же всё смотрел на отражающееся в окнах домов напротив, солнце. И подумалось мне тогда, что ведь именно из за красоты этой, из — из отражения этого солнечного света в этих стёклах, мы совсем не видим, что же за ними творится, не видим быта живущих там людей, а видим только это слепящие своей красотой отражение. Да и солнце в тот вечер было столь ярким, что, с другой стороны, на нас тоже, наверно, было бы больно смотреть.
Утро субботы выдалось туманное. Приготовились мы быстро. Вернее я так думаю, что девчонки всё приготовили ещё вечером, а потом всю ночь сидели, не спали, думали может о своём, может чем занимались. Я специально лёг попозже, чтоб встать впритык, потому что очень не люблю рассветы, в них отражающееся в окнах солнце выглядит значительно чернее, более пусто что — ли. Мы договорились, что это будет тринадцатый – Ленкин — этаж, просто, это была почти ровно середина дома, и в субботнее утро наши шансы на более быстрый успех окончания нашего дела казался нам более вероятным. К тому же с её этажа к лифту в это время никто кроме нас выйти точно не мог. Лена была одета, в какое то, тёмное платье в горошек, а Надя в сини джинсы и толстовку, почему-то на голое тело. Мы вызвали лифт. Пока он ехал девочки приладили заготовленные петли на шеи и встали, взявшись за руку, ждать лифта. Они почти обнимались, только как — то немного боком что — ли. В глаза они друг другу не смотрели. Смотрели готовые в любой момент распахнуться, пластмассовые двери нашей гильотины. Молчали или говорили только по делу. Подъехал лифт. Лена быстро посмотрела на нас и вошла в кабину, не очень глубоко, так чтобы длинны верёвки хватило на то, что бы Надя смогла остаться снаружи. Я отошёл, чуть назад. Девочки смотрели друг другу в глаза, но как то не прямо, а как будто немного косились. Особенно Лена. Мы стали ждать. До этого мы долго гадали, в какую сторону поедет лифт – вверх или вниз. Лифт поехал вниз. С привычным лязгом захлопнулись двери, первый рывок потом ускорение, писк в кабине, хруст снаружи.
Шею Наде переломило моментально, я даже предположить не мог, что это произойдёт так легко. Голова откатилась чуть в сторону, рука, которой она мгновение пыталась остановить надвигающийся на неё пол, неудобно изогнулась, отодвинув край толстовки из которой выпала её грудь. Неужели ради этого столь алого от крови соска, она именно сегодня не стала одевать лифчик. Домой я поднялся пешком.

Я смеялся. Сидя один на нашей крыше, согреваемый лучами заходящего майского солнца. Не знаю из — за чего, но так чисто и искренне я больше никогда не смеялся. Есть много разных смехом в нашей жизни, много его оттенков. Но у каждого в жизни бывает лишь раз, когда он смеётся по — настоящему. Без оглядки, без задних мыслей, пошлостей, неудач другого, успехов в любимом деле, после первого удачного свидания. Перечислять можно до бесконечности, и всё это не то. Я не знаю, бывало ли такое у других, будет ли, бывает ли вообще, но про себя я точно могу сказать, что он бывает. Лучший смех в жизни есть, и счастливец тот, кто сумев его уловить где-то там в недрах своего вечно пульсирующего сознания способен его выпустить наружу и всласть насладиться его пением. Выпустить навсегда этого журавля собственной беспечности на волю вечную, успев при этом вдоволь наиграться с ним перед. Испытав такой смех, человек никогда его не забудет, и каждая его смешинка маленьким воробушком будет напоминать ему про ту могучую птицу свободы, что он обладал и чей силой сумел воспользоваться, не задушив в казематах собственного духовного стяжательства, и которую не проворонил по глупости, когда она воспользовавшись его беспечностью тихонько упорхнула сама. И вообще, говорят же, что смех жизнь удлиняет, не так ли…
Так я сидел и смеялся своим единственным настоящим смехом, попивая пивко на старой Московской крыше и солнце, грея мне спину, улыбчиво отражалось в стёклах остывающих домов.