дервиш махмуд : Гадость и Благодать (1) (текст со скобками)

Фамилия ему была Фортунатов. Был он в ту пору молодой человек. Отчаянная голова. Путешественник. Авантюрист. И поэтому он не запаниковал, не забился в истерике, а только кривенько так ухмыльнулся, оказавшись вдруг отдельным майским утром без потолка над головой и четырёх стен вокруг остального тела.
Квартирная хозяйка, у которой он снимал комнату, пятидесятилетняя суетливая тётка (грязный многоцветный халат – безумные глаза нелетающей птицы – заполошная бессвязная речь – запах кухни) стала жертвой незамысловатой, но жестокой разводки. Что ж, глупых надо учить. Профукала тётка свою квартирку, ага. Ни за собачачий хуй. Всё произошло скоротечно и бесповоротно. Некий хваткий человек, хитро подвернутый безжалостной, как опухоль мозга, судьбой (сложно, конечно, назвать это исторгнутое из тартара существо человеком, поганый, бля, бычара, против которого Фортунатов, не сомневаясь ни на миг, применил бы, кабы имел, огнестрельное оружие) путём нехитрых махинаций ловко прибрал к рукам штучную сталинскую жилплощадь в прекрасном районе под названием Тихий центр. ( И ещё сложнее называть красивым поэтическим словом «судьба» такое вот кислое и скучное стечение; в следующий раз скажу «ёбаный случай», ибо это он самый и есть.) Тётке, которая затеяла процесс размена ради денег для неблагополучного сына (дебилоиду грозила тюрьма, нужен был откуп), следовало теперь убираться по добру по здоровью в какую-то мухоёбень, за последнюю черту, в бараки с мутантами. Никакой доплаты она, конечно, при этом не получала. А потому что не надо было ничего такого подписывать. И не надо было слушать речи витиеватые. В глаза надо было смотреть ему, в глаза.
В бесконечно прекрасный весенний день этот гондон — новый хозяин, обнулив все договорённости, явился с командой отморозков в квартиру и, выкатив буркалы и тряся бумажными листами с подписями и печатями, выселил в открытый космос тётку вместе с квартирантами – Фортунатовым и его соседями из комнаты напротив – беременной студенческой семьёй. Хорошо, если этот криминальный хуило уже сдох теперь. Выглядел он неважно. Под глазами тёмные круги, цвет перекошенного, как бы сыростью набрякшего рыла – болотный, покойницкий такой цвет. Фортунатов подумал тогда: наверно физически нелегко стать и быть таким отягощённым злом гадом. Что-то же надо в себе отрезать, удалить. Или вставить внутрь чужеродное, ядовитого осьминога инсталлировать в башку себе. Хотя – нет, наверно, он, мудак этот, таким и родился. С такой заражённой кровью. И вот – просто выкинул всех на улицу. Пятеро псов кубических, которых привёл с собой хозяин, одним видом своим убивали в зародыше всякие мысли о высшей (и даже низшей) справедливости. Заикнувшийся было о каких-то там правах студент немедленно получил в табло, упал, кровь кинематографично брызнула на холодильник. Фортунатов принял происходящее со снисходительным выражением на лице, за которое (и за выражение, и за само лицо, поросшее неформатной порослью) тоже был удостоен профилактического тычка в рёбра от одного из уродов. Захват квартиры был осуществлён профессионально, жёстко, в духе того мутного времени. Фортунатову дали десять минут, чтобы вынести вон свои нехитрые пожитки. Он поместил барахло у соседей с первого этажа, многодетной семьи, с которой недавно чисто случайно познакомился и случайно же кое в чём помог. Милые бедняки позволили ему использовать под камеру хранения их чулан. И на том спасибо. Две небольших сумки – вот и всё, что он имел. Книги, которым он был обязан всем лучшим в своей оперативке (лучшим, но для этой жизни на ветру практически бесполезным – как бесполезны предметы роскоши или драгоценности), тёплая одежонка (тоже пока неактуально); затолкал на полку и забыл.

С пятьюстами рублями в кармане (сумма, которую он собирался на днях уплатить за следующий месяц аренды но, по счастью, не успел) вышел он в приветливый светлый мир.
Всё вокруг с бесстыдным сумасшествием цвело и струилось, очнувшись от анабиоза и теперь как бы спеша заглушить витальным током память о долгой белой смерти.
Прекрасно – выселили, сказал себе, оглядевшись, Фортунатов. Его переполняла энергия созидания (или может быть, разрушения). Он должен был действовать. Он должен был совершить теперь квантовый прыжок. Он должен был выкристаллизировать из мира идей некий нужный для продолжения повести матерьял, иначе хищник рано или поздно откусит ему голову. Что ж, это шанс выяснить, на что он способен. Город, в котором его почти никто не знал, принадлежал ему без всякого химического остатка и одновременно мог в любой момент расплющить его каблуком об асфальт, как майского жука. Такие жалкие трупики – панцири из хитина с высохшим содержимым – чернели кляксами тут и там на серой городской тверди. А ведь тоже на что-то надеялись, куда-то летели, треща крылышками, сердешные…
Приехав месяц назад сюда, в произвольно выбранный конечный пункт своего долгого стратегического путешествия по восточной части империи, он почему-то был уверен, что совершил какой-то зигзагообразный умный ход ферзём. Что именно здесь то, что до сей поры шло у него шатко, валко и вразноёб, вдруг полетит реактивным снарядом в даль светлую, и будет нескучно, и будут ему открываться нараспашку какие-то волшебные двери, и что-то явное и потайное станет вокруг него и с его участием непременно происходить, разворачиваться, как по талантливому сценарию.
Экая чепуха – где ночевать. Ночи сейчас довольно теплы. Да и мир не без добрых.
Излучая высокочастотные волны радости и силы, совершенно бесстрашно шагнул он в светлое настоящее с крыльца подъезда.

Блаженная улыбка нарисовалась на лице Фортунатова при взгляде на глубокую верхнюю синь. Повернув, как он умел, внутреннюю призму, он усмотрел в небесах всегда поражающие его своим неизменным величественно-жутким присутствием в простом контексте бытия ослепляющие бесконечные нитки – мысли Главного Настройщика. Долгие месяцы занятий жёсткими пограничными медитациями и скитания по диким местам доступного мира изменили некоторым образом воспринимающий аппарат Фортунатова. Он давно не был обыкновенным человеком. Он практиковал, как сам это называл, ежели в назывании была необходимость, корневое кунфу или йогу существования или даосскую алхимию. Он поднаторел в искусстве отодвигания прочь гипнотической завесы разума, скрывающей от человечков приемлемую полуправду. Он умел игнорировать и смывать с глаз долой привычный четырёхмерный морок. У него был хороший гуру – жизнь, которую он с детства умел принимать вне социального коллективного содержания. Жизнь как некое монструозное течение энергетических потоков. Жизнь как опасный, но увлекательный эксперимент. Жизнь как ежесекундный скачок в неизвестное.
Возможно, он был просто безумец.

Но, господа, он всего лишь не хотел быть трезв! Пусть будут трезвыми камни, старухи и роботы. Он хотел быть пьян. Нет, не в той стадии психофизического раздрая, когда ты блюёшь, хохочешь и рыдаешь, рубишь в щепки иконы либо – как бы наоборот, но на деле просто навыворот – стучишь об пол башкой, молясь этой блядской внутренней свинье, и спотыкаешься, и спотыкаешься, и падаешь, и проваливаешься в чорный зрачок собственного отсутствия, и только эхо…хотя какое там – даже без всякого эха; и только точка и пустота. Нет-нет. Тонкое, бриллиантовое опьянение. Вкрадчивый приход. Маленькая внутренняя эйфорическая тепличка. Это когда… когда говоришь беспричинное спасибо – всем и всему: и чужбине, и дому, и войне, и миру, и топору палача, и лампочке Ильича, и радужной благости и монохромной гадости, и, собственно, берёшь и соответствуешь.
Он хотел пребывать в наблюдательном и прекрасном полёте. Видеть и чувствовать. Наслаждаться войной молекул. Даже если некоторые из этих молекул – твоё тело, ты сам. Бог с ними, с молекулами, им всё равно конец. Природа любит смерть. Ты любишь природу. Смерть любит тебя. Так что это у вас почти взаимно. Согласованно с верхней инстанцией. Скреплено печатью на космическом документе. Правда, помимо твоего участия, но кто ты, в конце концов, такой, чтобы тебя спрашивали?
И поэтому смотри, просто смотри кино, блаженный герильеро невидимого фронта. Ничего не говори, молчи и наблюдай.
Вдохновенная отстранённость – вот то, что помогает держать удары. Считай, что кто-то даёт тебе лишний повод для мудрой кошачьей улыбки.


Ах, хорошо было на улице! Инвалиды на деревянных ногах и беременные смутным грядущим девицы самостоятельными единицами шли куда-то по красному проспекту; глупейшая эфирная прозрачность висела в воздухе, как надежда.
В его голове зазвучала музыка, какую дурной поэт обозвал бы музыкой небесных сфер, на деле то были всего лишь интимные тубулярные колокольчики; простая, но ничем неубиваемая мелодия являлась маячком, метафизическим ориентиром, за которым необходимо был просто следовать через разветвлённый лабиринт. Это был знак, что угол наклона реальности получился сейчас самый правильный, самый нужный.
Пух летел прочь по воле земного ветра.
Ему оставалось только пойти вперёд. По центральной улице. Он и шёл. Он верил в свою удачливость, как в природный закон. Он был избранный. Дорога вывела его к ларьку с напитками. Фортунатов, не обременяя сознание раздумьем, живо приобрёл у невидимки две жестяных баночки с ядрёным содержимым, и, сорвав чеку с одной из ручных гранат, направился к скамейке. Пора было начинать боевые действия.