Франкенштейн (Денис Казанский) : Урок мужества

Утро седьмого мая выдалось жарким и солнечным.
Из подъезда четырнадцатого дома во двор вышел ветеран Веремчук – стройный седовласый старик с желтоватым, морщинистым лицом и маленькими злыми глазами, остро сверкающими из-под редких, почти незаметных бровей.
Облачен ветеран был в увешанный медалями и позвякивающий при каждом шаге китель. На голове его красовалась шляпа. Из правого рукава торчал черный лакированный протез.
Завидев старика, сидевшая у подъезда на лавочке молодежь почтенно умолкла. Убиравшаяся возле мусорного бака дворничиха как по команде выпрямилась во весь рост. И даже проходивший мимо безымянный алкаш притормозил и отвесил поклон до земли.
- Здравствуйте, Иван Савельевич! – донеслись со всех сторон уважительные приветствия.
- Здравствуйте – глухо ответил старик.
Немного прихрамывая, он осторожно зашагал в сторону улицы. Со спины его тощая согбенная фигура казалась еще старше своих восьмидесяти шести и напоминала оплавленный свечной огарок. Казалось, стоит только припечь безжалостному солнцу – и он растает совсем, превратится в бесформенное тесто.
- Опять в школу, Савельич, к детишкам? – спросил идущий навстречу с батоном хлеба подмышкой пенсионер Акимов.
- Зовут… — пожал плечами ветеран, как бы извиняясь.
На самом деле такое неослабевающее внимание Веремчуку, конечно же, нравилось. Уж который год подряд он получал приглашение провести урок мужества от преподавательского коллектива школы №11, и ни разу не ответил отказом. И хоть рассказывать приходилось каждый раз одно и то же, старик всегда испытывал перед очередным походом волнение и трепет.
Попав на улицу, он полной грудью вдохнул аромат цветущей черемухи и засеменил к автобусной остановке.
У школы его уже ждала завуч Пудеева. Бальзаковская женщина в аккуратном платье, с букетиком гвоздик в руках.
- Спасибо, что пришли, Иван Савельевич – сказала она, беря ветерана под руку – мы вас так ждали, на носу же юбилей Победы у нас… А вы такой сегодня нарядный.
- Как и всегда – усмехнулся Веремчук – из года в год все тот же китель… он родной уже мне…
В сопровождении завуча, он поднялся на второй этаж и вошел в актовый зал, где уже сидело несколько десятков человек.
- Старшеклассники – пояснила Пудеева.
Ветеран вышел на сцену и опустился в заранее приготовленное кресло. Сидящие в зале нарядные дети зааплодировали. Откуда-то сбоку к Веремчуку подбежали две девочки с пышными пахучими букетами красных тюльпанов, которые тот с благодарностью принял и тут же передал завучу.
Потом в зале воцарилась тишина, и старик, немного покашляв, начал:
- Здравствуйте, ребята. С праздником вас. С юбилеем Великой Победы! – произнес он слабым старческим дискантом.
- С пра-а-аздником – уныло отозвался зал.
Кто-то пару раз хлопнул в ладоши. Кто-то хохотнул.
- Тяжело мне стало ходить к вам. Да и говорить уже не так легко, как раньше. Знаете, вот уже года три, как иду сюда – думаю: в последний раз, наверно. До сих пор выходило, что нет – продолжал Веремчук, делая большие паузы между словами – И вот сегодня я подумал, что ведь это не спроста мне так везет, что я жив до сих пор. Не спроста, ребята, а оттого, что не рассказал я до сих пор никому свою главную военную историю. Все одни и те же байки травлю, а про главное – ни слова. Вот и томится она во мне. Помереть не дает. Нельзя умирать, с тайной в сердце, друзья. Обязательно высказать ее надо, не то и там, на том свете, покоя не будет. Вот и я пришел к вам сегодня выговориться. Как на исповедь. Восемьдесят седьмой год мне. Чего уж бояться, в самом деле…
- А руку вы на войне потеряли? – выкрикнул звонкий мальчишеский голос откуда-то из задних рядов.
- На войне – согласно кивнул ветеран – не повезло мне с этой рукой страшно. Из-за нее, можно сказать, все и пошло. И история моя тайная с нею связана напрямую. Я ведь на самом деле и повоевать, ребята, не успел толком. На четвертый день боев мне осколками ее посекло. И спасти было можно. Да только в полевых госпиталях тогда особо не церемонились ни с кем. Коновалам главное было абы выжил человек. А с рукой или нет – это уже дело десятое. Так я калекой и остался. Эх, как обидно тогда было – только в бой вступил и уже инвалид. Тогда ведь и протезов нормальных не было. Так и отправили домой с култышкой.
Веремчук ненадолго умолк и полез дрожащей рукой в карман брюк за носовым платком. На глаза его навернулись слезы.
- Но я домой не доехал. Как же, думаю, мои там воюют, а я теперь в тылу отсиживаться буду! Хорошенькое дело: четыре дня в окопах – три месяца в госпитале отъедаешься. Разве это по-солдатски, по-советски? Как же можно так – фронт бросать? Кто же я после этого буду, как не предатель? Нет, ребята. Сейчас это, знаете, трудно понять, но тогда… тогда по-другому совсем люди думали. И я… понимаете, за нами за всеми Сталин наблюдал. За каждым лично! И вот я еду и думаю: а что же он скажет про меня… Одна рука есть – значит солдат. Оружие держать может, а с войны драпанул, Отечество в беде бросил…
И вот, значит, подумал я так, и даже слезы навернулись от досады. Отругал себя за малодушие, и с поезда того сошел на ближайшем полустанке. Решил, что любыми путями снова на передовую попаду. И попал, ребята. Совсем скоро попал. Оно ведь как, когда цель себе поставишь, да возьмешься за нее честно, крепко, так и горы на пути свернешь. А когда дело – благое, оно и подавно спорится. Оружие мне однорукому, конечно, уже не доверили, а доверили другое дело, не менее ответственное – связь. Стал я связистом, ребята.
- А где вы воевали? – спросила девочка с туннелями в ушах из первого ряда.
- В Белоруссии – ответил Иван Савельевич – Второй Белорусский Фронт. Довелось мне там послужить немало. И с врагом за руку поквитаться тоже довелось. За все немец ответил сполна – и за увечья, и за погибших ребят. Люто мы тогда воевали, отчаянно. С какими людьми сводила судьба! Таких героев теперь и не сыскать. Это сейчас боеприпасы на сигареты меняют, а тогда…
Веремчук махнул рукой и тяжело вздохнул.
В актовом зале было тихо. Учителя и ученики сидели безмолвно и неподвижно, внимая каждому ветеранскому слову. Обведя зрителей колючим взглядом, старик заговорил вновь, и на этот раз его голос звучал уже более уверенно и громко.
- Я как только калекой остался, сразу смекнул, что оставшейся рукой мне придется теперь вдвойне работать. И вот, ребята, стал я еще с госпиталя руку тренировать. Подарил мне один товарищ эдакую согнутую железяку, вроде обрезка толстой проволоки. И начал я регулярно эту железяку в кулаке сжимать. Сожму маленько – она пружинит, дает какое-то сопротивление, идет тренировка мышцам. Потом, как полегчало мне, стал еще и отжиматься от пола. Делать было нечего в основном, ну я и отжимался. По сто раз, по сто пятьдесят. В молодости-то я здоровый был парень, не то, что сейчас…
И так я, ребята, натренировался, что пальцами гвозди гнуть стал. Силищи такой набралась рука, что некоторых оторопь брала. А мне все ту силищу в ход пустить хотелось. Хоть раз испытать в подходящем деле. И вот как-то летом выпала такая возможность мне, во время наступления.
Занимали мы немецкие позиции. Фрицы отступали в панике, бросая оружие и раненых. Это в кино, ребята, всегда так показывают, как будто пули людей сразу убивают. А в жизни совсем не так. На самом деле человек очень живуч. Его сразу убить сложно. И потому при наступлении всегда натыкаешься на кого-нибудь живого. Обычно, кхе-кхе, с такими наши ребята не церемонились. Всех кончали на месте. Ну не лечить же их!
При этих словах ветерана по рядам прошел едва слышный ропот. Сидящие в первом ряду учителя переглянулись. Тучный директор одобрительно хмыкнул.
- А в тот раз я не вытерпел, так прямо к лейтенанту подошел и говорю: товарищ лейтенант, что ж вы на этих гадов-то патроны переводите, давайте лучше я их задушу! А лейтенант на меня поглядел и отвечает: как же ты одной рукой? А я говорю — нормально, справлюсь. Ну, тут мне первого клиента и подкинули. Как сейчас помню – молоденький фашистик был, необстрелянный толком. Видать, как и я, в первом же бою под пули… Лежал на опушке, с кишками вывороченными. Плакал навзрыд, лопотал чего-то по своему… Глаза голубые, волосы пшеничные, а шея совсем тонкая, мальчишеская… И я, значит, его рукой обхватил, сжал, что есть силы… до сих пор тяжело говорить… Он даже не хрипел – такая хватка была у меня. Только глаза бегали, метались… И рот, как у рыбы, без звука открывался…. А в руке, когда шею его сдавливал, пульс бился, точно змейка – отчаянно, злобно, а потом все тоньше и тоньше, и стих в конце-концов… Тогда и разжать можно стало, отпустить горло…
Ропот учеников стал громче, удивленные учителя переглядывались друг с другом, Пудеева в углу замывала руки, но никто не осмеливался сделать замечание ветерану. Его рассказ был слишком страшным, слишком захватывающим, чтобы его прерывать.
- Задушил я этого немца, значит, и так хорошо мне на душе стало! – продолжал Веремчук – От того, что за руку свою поквитался и за ребят. И захотелось мне непременно еще кого-нибудь удавить руками своими. Еще из кого-то жизнь выдавить. И тогда я к следующему раненному подошел – он в кустах стонал – и его тоже душить стал рукой своей твердокаменной. Задушил быстро, как первого. А в ладони – тяжесть такая приятная. Будто только что упражнения физкультурные поделал. Ну, и дальше оно уже как закрутило, как вовлекло… я и со счета сбился… Дня не проходило, чтоб я кого-то не задушил… Сноровка появилась… До сих пор помню эти сырые немецкие шеи… Эта, знаете, эдакая глинистость у них… ни с чем не спутаешь… а в глазах, когда человек кончается, в глазах там особенная такая тень пробегает… я бы и не подумал никогда… смерть, ребятушки… в последние секунды…
Веремчук закашлялся и всхлипнул.
- Я там столько душил, что на меня уже товарищи поглядывать стали косо и говорить, мол, что я больной… мол, говорят, умом ты, Иван, уже тронулся, что ж ты так запросто людей голыми руками душишь… А я говорю: разве это люди? Это же звери, гады! Они мою семью сожгли заживо в хате. Мамку, братьев, бабку! Всех спалили просто так! Ну, это я наврал им так, у меня-то семьи не было никакой вовсе, детдомовский я был. Но они историю такую как услышали, сразу укорять меня перестали. Поняли, что причина серьезная у меня. И так душил я до самой Германии, друзья! Кого только не попадалось. Поляки, литовцы, бандеровцы, жиды, попЫ всех мастей. Целыми выводками давил их, прямо с выблядками ихними. Однажды двенадцать немчат за раз прижучил. Жаль, до Рейхстага так и не добрался. Уж как хотелось мне там хоть кого-нибудь задушить! Глотку Гитлера во сне видел… Но, не сложилось…
В зрительном зале воцарилась суматоха. Кто-то зааплодировал, кто-то засвистел. В первом ряду заплакали отличницы. Завуч Пудеева вихрем взлетела на сцену. Вслед за ней поднялись две самые пожилые учительницы – Пахомова и Берг.
- А после войны-то я домой как приехал, так спать не мог потом – сквозь слезы завывал Веремчук – все мне эти глаза умирающие снились и кожа липкая. Проснусь я – рукой простыню сжимаю…. Подушка в слезах… Привык я к этому, пристрастился… душить мне хотелось просто немыслимо… все бы отдал, чтоб только кого задушить… На войну пошел бы под пули…
Учителя стали мягко выталкивать ветерана из кресла. Иван Савельевич не сопротивлялся. Только продолжал кричать, глядя в зрительный зал.
- И вот как-то в парке, в сорок восьмом году… с работы запоздал… гляжу девушка… женщина… выпившая видно… идет, навеселе, и я за ней… и как затуманило мне, понимаете! …затуманило, закружило в голове… и пальцы сами… Дайте сказать! Награды у меня! Вона сколько наград, и говорить имею право! Заслужил право! Я здоровье отдал! Сказать дайте! Как я за горло ее… слышите… сволочи… дерьмократы продажные… я ветеран!
Рыдая и вяло отмахиваясь от учителей, Веремчук сошел со сцены и выскочил в школьный коридор. Он громко всхлипывал и охал, медали на его груди звенели, будто кольчуга, шляпа сползла набекрень. Завуч Пудеева осторожно вышла следом и показала старику на лестницу:
- Идите домой, Иван Савельевич. Вы сегодня переутомились. Идите, лекарства примите. Идите… Все будет хорошо.
Ветеран не обратил на женщину никакого внимания, словно не слышал ее. Медленно и неуклюже он спустился на первый этаж и вышел на улицу, в майскую жару. Постоял немного, ожидая пока глаза привыкнут к яркому солнцу после коридорного полумрака, и медленно побрел домой.
- Гады, гады… твари проклятые… — бормотал он себе под нос, качая головой. Из глаз старика текли слезы, и сбегали по руслам морщин к подбородку.
Он дошел до дому пешком, не садясь на автобус. Встречные люди что-то говорили ему и предлагали помощь, но Веремчук не обращал на них внимания, только медленно шаркал. Добравшись до своего двора, он остановился передохнуть у цветочной тумбы и вытер платком мокрое лицо. В глазах кружили черные мухи.
- Иван Савельич, здравствуйте! С праздником вас! – послышался откуда-то сбоку молодой женский голос.
Веремчук обернулся. К нему шла соседка Аня, катящая перед собой коляску. Аня улыбалась. Глаза ее были скрыты за темными очками, в которых ветеран разглядел отражение собственного желтого лица.
- И тебя, деточка, с праздником – вымученно улыбнулся он – в магазин собралась?
- В аптеку. Температура у Данилки, сил моих нет. Болеет и болеет. Всю зиму кашлял, думала хоть весной сил наберется, окрепнет, так нет, вот, та же история. А вы за коляской не присмотрите? – спросила девушка.
- Отчего ж, присмотрю – прохрипел Веремчук, чувствуя, как сильнейший адреналиновый вихрь захватывает сердце – ты Анюта ненадолго?
- Пять минут. Понимаете, там с коляской не зайти. Видите, ступеньки какие.
- Пять минут – хорошо! – с трудом выговорил старик – Пять минут хватит… иди, дочка…
Аня благодарно улыбнулась, и солнце, отразившись от стекол ее очков, полоснуло Веремчука по глазам, на миг лишив зрения. А когда ветеран снова смог видеть, соседка уже скрылась в аптеке, и только коляска со спящим годовалым младенцем стояла перед ним.
- Спит, мелкий – прошептал Иван Савельевич, касаясь ребенка розовыми узловатыми пальцами.
Маленькое тельце малыша излучало тепло и приятный молочный запах. Под нежной распашоночной тканью тихонько билось сердечко, отдаваясь ниточкой пульса в шее…
Оглянувшись, старик вдруг рывком схватил младенца за голову и изо всех сил сжал ее в своей страшной, крабьей ладони.
Мальчик задергался. Из груди его вырвался странный хрипящий звук.
Пальцы Ивана Савельевича опустились ниже – к крошечной шейке. Их былая сила давно ушла, теперь они уже представляли из себя далеко не те непобедимые клещи, которыми некогда сдавливались десятки и сотни беззащитных глоток раненных бойцов вермахта, а много позже – и советских гражданок в парках, лесополосах и скверах. Но даже этой остаточной силы вполне хватало для того, чтобы в зародыше уничтожить маленькую жизнь.
Годовалый Данил умер быстро. Он так и не понял того, что произошло с ним. Не успел испугаться смерти. Его жизнь оборвалась где-то внутри, вместе с биением сердца и вытекла на подушку розовой пенкой из кукольного рта.

Убедившись, что жертва мертва, ветеран отступил от коляски, вытер руку о штаны и медленно пошел в подъезд, чуть припадая на правую ногу.