Рамзай : Куйбышев.

№ 1.
Опять под утро какая- то хуйня непонятная приснилась. Вроде как занимаюсь политикой в осеннем арзамасском парке у памятника Гайдару. То ли выражаю рабочую солидарность, то ли негодую по поводу происков. Пытаюсь развернуть два плаката, да на ветру неудобно. Выручает, поддерживая бумагу белым сапогом, сам Аркадий Петрович. Прохожие с удовольствием читают на одном ватмане: «СУКА», на втором — «СМЕРТЬ». Гипсовый писатель снял папаху и улыбается. Ёлки и березы шумят. Мне холодно и стыдно.
От этого и просыпаюсь до будильника. Остатки вчерашнего гидролиза в организме удерживают тело у теплой жены. Не, надо бечь. Одеваюсь, хватаю бидончик и банку и бегом на светлеющий проспект в очередь за молоком. Шести утра ещё нет, а трудящиеся уже мёрзнут у поржавевшей бочки. Я — вовремя, за мной быстро пристраивается уже и куча набежавших пенсионеров. Искушённые покупатели от нечего делать ждут появления в соседнем дворике одной интересной тетеньки. И вот очередь оживляется, алле — оп! Быстро из двухэтажки выходит в купальном костюме чувиха с ведром, быстро опрокидывает воду на себя, отряхивается, и быстро съёбывается в подъезд. Заряд бодрости на весь день и для бабы, и для очевидцев. В очереди произносятся разные дополнительные слова общим смыслом: «Ни хуя себе!» Двигаемся веселей и вот молоко налито. Надо активней теперь шевелить булками. Тебя ждет ракетно — космическая отрасль!
Жена и Вовка спят ещё, на кухне съедаю кусок батона с мармеладом. Мармелад, безусловно, выручает. Я его надыбал в магазинчике на Свободе и это самый выгодный продукт по соотношению калорийность к цене и к сроку годности. На такую зарплату мастер завода «Прогресс» не может позволить себе шикануть сливочным маслом, да оно ещё и по талонам. Этот продукт предназначен женщинам и детям. А мне хватит двойной порции яблочного мармелада по вполне еще советским ценам. И талонов на него пока не надо.
Выскакиваю на остановку «Хлебзавод». Шесть секунд не прошло, как ландо подано. «24 -й» номер к вашим услугам, сэр! Пробиться к поручню, правда, нынче не удаётся, больно много разных деятелей за него уже уцепилось. Хватаю зазевавшегося пролетария (человек натурально пролетает над рельсами) за фалды его куртяшки и концентрируюсь параллельно мостовой. Этот мудак начинает дергаться: «Ты не охуел там?» А трамвай — то уже идет, не над было клювом щелкать, голуба! Рычу: «Держись, а то вместе ёбнемся!» Чувак, подёргавшись для порядка, утихомиривается.
На Негритянском трамвай чуть сбавляет пары. Вожатый чё — то бурчит нащот билетов. Жителей Негритянского на остановке нету, они переместились на завод по земле напрямки. А нам снова ветер в харю хуярит. С визгом взлетаем на мост, внизу — электрички везут мужиков и баб на заводы из окрестных деревень. Едут производить ракеты «Союз» и диваны «Экспресс» и шухериться от начальства. А кто — то ничего не сможет и будет сегодня подыхать прямо на рабочем месте. Двести тысяч человек — огромный муравейник — трудится на куйбышевской Безымянке, гнёт и варит алюминий, лопает гидролиз, сало и самогон, клепает ТУ -154, рапортует партии и стране, влюбляется, курит «Полет», увольняется и болеет. А я один из них. «Председатель тире мудила» с отеческой любовью называет меня начальник цеха Шилов за то, что недавно избрали Председателем Совета Молодых Специалистов завода. Но чаще — неформалом ебучим, потому что потом меня избрали в Кировский райком комсомола. А вообще я — мастер второго цеха завода «Прогресс», поэтому моя жизнь связана с секретными космическими ракетами. Еще я умею писать пиздатые стихи в «Комсомольский прожектор»:

Трамвайная элегия.
Я утром проснусь. Я пойду на работу.
Сегодня – четверг. Послезавтра – суббота.
И вместо дорог вдруг сугробы увижу!
Трамвай «двадцать два» поменяю на лыжи.

Чугунные рельсы – моя колея.
Я с детства неплохо катаюсь, друзья!
Навстречу метелям бежать буду рад!
И вновь норматив – самый первый разряд!

Но вот впереди на лыжне огоньки.
Зачем электричество жгут мужики?
— Трамваи стоят. Я к ним подскочу
И крикну: «Эй, вы! Уступите лыжню!!!»

В вагонах не слышат, в вагонах хохочут.
Там каждый внутри чего — нибудь хочет.
Народ трудовой сидит и стоит.
Дует в окошки и в двери стучит.

Объеду состав. Лыжи сами бегут!
— Меня на работе товарищи ждут.
Их лица суровы. А руки – рабочие!
Они производительностьЮ озабочены.

Поэтому лучшей спортивной наградой
Мне станут успехи рабочей бригады!
Пусть будут оценками лыжных побед
Удачные старты советских ракет!

№ 2.
Мне как два пальца обоссать — написать такой хороший стих. А вот и проза.
Тут уходил с предприятия Миша Литкин — мой непосредственный начальник, старший мастер. Уходил по настоятельным советам родных и близких. Потому что Михал Николаич к обеду как правило уже был готов, а в конце смены я его выводил с завода и передавал с рук на руки жене. Причем до самой проходной он висел на мне, как куль с говном, а потом преображался. При словах: «Миша, подъем, проходная!» его лицо приобретало озабоченное выражение, плечи расправлялись, а шаг становился уверенным. «День прошел. Ну и хуй с ним!», констатировал он бывало и довольно бодро проскакивал вертушку. А потом снова падал вдрызг пьяным на жену, отойдя каких — нибудь 50 метров от завода.
Кроме того, в рабочее время уж больно часто приходилось подолгу искать спящего Мишку в укромных углах, иногда — отпаивать, накапав в стакан с водой чутка нашатырки. Литкин забывал закрыть вовремя наряды, рабочие психовали от неопределённости. Будучи старшим мастером, он должен был расписываться в куче паспортов, а сделать это не успевал. Миша всерьез взялся выпить гидролиз, отпускаемый на протирку ракетных баков до стадии полезных ископаемых. То есть еще алюминиево — магниевый сплав для нас не был отлит, а Михал Николаич его уже заочно обезжирил и отправил в космос. Понятно, что не в одиночку. Да еще и Шилову надо было пару литров в неделю обязательно отстегнуть, иначе не подпишет требование на спиртягу. Нумерацию баков на 10 — 15 изделий вперёд каким — то охуенно секретным способом Литкин узнавал раньше цеховых плановиков — диспетчеров. Он держал в уме каждую граммульку, которую еще не употребил. А полагалось, например, на «морковку», то есть на протирку бака окислителя первой ступени, — 216 грамм. Душистого, в меру разбавленного снабженцами ацетоном, гидролизного спирта.
Миша знал все тонкости работы участка, сам долго работал слесарем. Наебать или переспорить его было бесполезно. Ни один технолог не мог сравниться с ним в знаниях оборудования и баков вплоть до малейших кронштейнов. А еще он убирал разное говно, сотворённое бракоделами и до, и после нас. Звали Мишу устранять дефекты даже в первый цех, чуть ли не к вагону, куда укладывали бак для доставки на Байконур. Литкин брал шабер, иногда флакон с гидролизом, заматывал пробку изолентой и делал таинственное лицо. И тогда вдруг один в один становился похож на портрет Василия Макаровича Шукшина.
Вот за эту скорбь в глазах, за безотказность и беззлобность Мишу все любили. Шилов ежедневно громогласно лишал его премии и в сумме за месяц получалось наказания процентов на девятьсот, но на руки выдавали ему почти всегда всё сполна. Один раз Михал Николаич пить бросил. Приходил на работу свеженьким, но напряжённым. Неделю продолжалось тревожное ожидание непоправимого. И вот на оперативке Литкин, получая очередную порцию пиздюлей, неожиданно вскипел, да и высказался по всему кругу вопросов. В наступившей тишине Шилов восхищенно подытожил: «Уж лучше бы ты, Миша, пил!» И Миша вновь пил, по неизменной рецептуре вливая в газировку гидролиз, а не наоборот. (Газировкой рекомендовалось и запивать смесь). Опять Литкина следовало жалеть, искать и таскать. Контрольный мастер Ражавский цокал старческим языком, глядя на расхристанного Мишеньку. Однако советовал мне учиться у начальника. И вот терпение жены кончилось и нашлась спокойная работа на железной дороге. Миша сдал синий халат и чёрные тапочки, передал мне остатки по нарядам и номера ожидаемых в далеком неясном будущем невыпитых баков. Перед самым уходом Михал Нииколаич торжественно дал мне два наказа. Впредь зацековывать прожоги на швах мне предстояло исключительно оплавленным вольфрамовым электродом, и никогда, ни при каких обстоятельствах мне не следовало наливать Мелкову.
Так заповедал Литкин.

№ 3.
Про Мелкова — потом, ведь многие даже не догадываются, что такое обечайка.
Объясняю. На «Прогресс» приходят листы с «Металлурга», их у нас на заводе гнут, режут и сваривают. Получаются разные цилиндры и конусы. Они и называются обечайками. В нашей мастерской их ставят на сварочные стенды и пристыковывают друг к другу изнутри стальными разжимными кольцами. Потом бригада просит или загоняет сварщика наверх, на рабочее место — почти под потолок, и он приваривает обечайки кольцевым швом друг к другу. Разжимные кольца вытаскивают и процесс повторяется. Так постепенно растут ракетные емкости. Наша мастерская величиной со стадион, и вся заставлена обечайками и баками. Баки — на стапелях и ложементах, а под обечайки кладут сосновые палки, чтобы на них не попала краска с пола.
Вот такой палкой я один раз чуть по репе не получил. Миша Бобыльков во вторую пришел чуть поддамши, и я его взялся провожать домой. А чтоб выйти с завода — нужна бумага на отгул. Иначе не выпустят. А Миша бумагу писать не хочет, — ему гулять не зачем. По его словам, он пришел деньги зарабатывать, а не хуи пинать. Я громко убеждаю его, что у него два выхода — идти к Шилову или писать бумагу. К диспуту подтягиваются заинтересованные зеваки. Начинается театр.
Внезапно Михал Егорыч свирепеет, хватает дрыну и замахивается. Зрители в восхищении. По сценарию я не зассал. Руки закладываю назад, грудь выпячиваю и говорю: «Ну! Давай, ёбни!» Этот дебил, а в мирной жизни заботливый муж и отец, дико вращает зенками и ругается. Потом бросает дрыну оземь и уходит. Я мысленно раскланиваюсь, а публика мысленно аплодирует. Формальности с бумагой решаются спустя несколько минут через посредников. Михал Егорыч идет гулять, обстановка нормализуется. На следующий день Бобыль приходит задолго до смены, бурчит: «Ладно, мастер, прости. Бывает. Хуль.» Он всегда называет меня мастером.
Сварочных стендов в мастерской — пять. Из них два — доисторические. На их станинах надписи на английском, и годы выпуска — начало века. Старожилы утверждают, что немцы в первую мировую отбили их у англичан, а после Великой Отечественной Королев переправил их из Германии в Союз. Как — то во вторую смену по неопытности я не до конца заплевал бычок и бросил его в дырку под стенд. Через десять минут участок заволокло едким дымом, а мы всей мастерской бегали и заливали водой бездонные промасленные полости под раритетом.
За стендами всплесками закипает жизнь, там курят, обедают и выпивают. Иногда спят. А проснувшись… или не уснув вовремя, могут отчудить всякое. Однажды поутру всей мастерской мы пытаемся разгадать, почему в «сигарету», то есть в бак горючего первой ступени никак не монтируются внутренние конструкции. Наконец старожил Калинин находит отгадку: «Вот суки!» Бобыльков с Цаканяном во вторую смену приварили все подряд обечайки к днищу задом наперед. Бак — то длинный, цилиндрический, им по пьяни оказалось без разницы как и чё присобачивать. «Смелого пуля боится, ленивого хуй заебешь»,- задумчиво поясняет их действия слесарь Вася Зотов. На данный момент я нахожу в нем единственную мою надежду и опору. «Чё делать — то, Василь Григорьич?». Вася не торопясь затягивается «полётиной», насмешливо таращится на ущербный бак из — под рыжих ресниц.
«Беги двести грамм подписывай!», — наконец произносит он. «А че делать — то будем?» «Рэзат будэм», — объясняет Василь. И дополняет: «Только во вторую, чтоб ни одна блять не видела. Вот эти далбоёбы — затейники пусть и делают. Отрежем днища, перевернём и снова приварим.» Я тут же реагирую: «Бак короче ведь станет, по длине не пройдет, заказчики не примут». Подумав, тут же прибавляю: «Да и ракете горючего не хватит, на орбиту не выйдет. А космонавты на землю ёбнутся.» «Никуда они на хуй не денутся, взлетят. А длину натянем и сдадим в лучшем виде, если трепаться не будем», — убеждает меня Зотов.
И ведь взлетели, выполнили задание.

№ 4.
Теперь про Мелкова.
Знатный слесарь, опытный и уважаемый, работал у нас на участке. Ребята рассказывали, что во время войны он в натуре был пионером — героем. По возрасту, характеру и месту рождения точно совпадало. И агрессоры ловили Сашу в этих самых брянских лесах якобы неоднократно. Ставили к стенке, как этим пидарасам и положено было поступать с пионером — героем. Но из рассказов неизменно выходило так, что очередь из шмайсера захватчики давали и поверх красного галстука, и поверх головы. Фиг знает, зачем им это надо было? Рассказчик на этот вопрос пожимал плечами, мол, а чё ты хошь от фашистов? И Саша остался жив, и долго работал в космической отрасли. Про войну при мне никогда не говорил.
Он был бригадиром, гонял напарника Вовку Цаканяна за прогулы и похмельные слабости. Я побаивался поседевшего и сильно погрузневшего с давних брянских времен дядю Сашу, тем более, что никогда не видел его ни пьяным, ни с похмелья. В целом трудовой героизм Александра Ивановича заключался в рамках принципа: «Нам все равно. Что — ебать подтаскивать, что — ёбаных оттаскивать. Лишь бы мастер наряд закрыл». За подписанное Шиловым оперативное задание, то есть за деньги, Мелков всегда безотказно оставался работать в ночь сверхурочно. Выходил и в выходные. Работал старательно, но безынициативно, без огонька. И слава Богу. На хуй он был бы, этот огонек, нужен!
А на огонек, как известно, летит пожарник. На беду пришел как — то на участок с проверкой молодой импозантный лейтёха. И ладно бы — поговорил для начала со мной, я б ему и продиктовал все нарушения. Нет, решил офицер разобраться с недостатками, не отходя от кассы. Увидел он в проходе Мелкова и — к нему. Дядя Саша кольцо разжимное мирно подвесил на кран — балке и бензином протирает, обезжиривает, стало быть. А этот хрен подскакивает и начинает нудно тереть, что заземлять, мол, кольцо надо. Легковоспламенимая, мол, жидкость. Мелков с присущей ему невозмутимостью продолжает свой мирный труд. Лейтеха на крик переходит: «Вы что себе позволяете, издеваетесь надо мной, да? Щас протокол на вас составлю!» На крик и я уже бегу из конторки.
Пожарник начинает жестикулировать, а дядя Саша спокойно берёт алюминиевый молоток. Он так же спокойно, как и молоток, берет лейтёху за пуговицу и ничего при этом не говорит. Очевидно, пожарник уже видит в глазах Мелкова отблески далёких партизанских костров и ему это непривычно. Он пятится назад, я кричу: «Дядя Саш! Свои!» Александр Иванович с явным сожалением тушит эти самые боевые огоньки в оптике и продолжает протирку кольца. Белый лейтенант набрасывается на новую жертву, я с облегчением увожу его в конторку и мы спокойно, по — деловому рисуем протокол и административное взыскание. Параллельно я проясняю героический путь дяди Саши. Тема закрыта.
Поймите правильно: к 1 Мая и 7 ноября мы готовимся. В выходные перед праздниками шесть — семь человек красят полы на участке, потом я выписываю гидролиз, выпиваем по стопарю, домино, и — по домам. 6 ноября 1992 года я нарушил заповедь Литкина. При розливе и Мелков протянул стакан. Все вдруг с интересом посмотрели на него и на меня. Я на автомате налил. Последовал грозный окрик: «Мастер, ты чё, краев не видишь? Давай по рубчик!». Неслыханно. Дядя Саша поясняет, что своё он привык за раз глотать. Что ж, приходится согласиться. Через некоторое время за столом Мелкова не видно. Поиски приводят на храп, раздающийся из — под потолка цеха. На рабочем месте сварщика спит дядя Саша. А я говорил вам, что весу в нем килограмм 150? Оказывается также, его невозможно разбудить. А надо идти домой, бросить нельзя. Вшестером мы снимали Мелкова. Впятером проклинали меня. Попал я домой ночью и попал я на жирный стопарь опытной вахтерше Клаве на проходной. За удачный транзит дяди Саши.

№ 5.
В жизни нашей вообще много героического.
Трудовое Красное Знамя цеха, например. Оно стоит в Красном же Уголке за сейфом. Там лежат партийные и комсомольские документы. Около сейфа стол, на нем шахматная доска. Сейчас за столом сидят два человека. Один из них задумчиво восхищается фигурами: «Как идут! Как идут! Интеллигенция!» Это парторг Огарев. Он любит шахматы и стрельнуть закурить. А иногда и по нескольку раз в день. А иногда заёбывает этим одного и того же коллегу. Его тема: американцы. Они уже развалили Союз, и теперь в их планах осталось сделать всего лишь одну важную вещь. Ну, конечно, — разрушить наше предприятие, сравнять его с землёй. Поэтому Николай Константинович мрачен.
Второй человек за столом задумчиво цитирует Шилова: «И дурачимся, блять, и дурачимся. И дуррачимся, бллять, и дуррачимся. И дурррачимся, блллять, и дурррачимся». Старший мастер Атарский пришёл в цех из инструкторов райкома партии. Вскоре он стал активным оппозиционером. Шилов не терялся и на оппозицию хуй положил. За допущенные ошибки в работе на оперативках строго предупреждал Атарского: «Был бы тридцать седьмой год, Сергей Николаевич, вывели бы Вас во двор.» И дальше начинался рёв: «Зарядили бы ружье ржавой пулей и выстрелили! Вот оценка Вашей деятельности!» Атарский в ответ ехидно улыбался. Огарев что — то записывал в блокнот. К оппозиции относят Шухова и частично — Леонтьева. Им около тридцати, они на хороших должностях. Жили бы да радовались. Да сценарий больно драматичный. Один уволится, а на его проводах в чьем — то гараже оппозиционеры будут много общаться. На следующий день все детали политбеседы узнает Шилов. Оставшуюся оппозицию незамедлительно выпиздят из цеха.
В Красном Уголке ещё три человека — Рязанов, Захаров и я. Мы — молодежь, наблюдаем за игрой. Изредка особо наблюдательный обнаруживает свои намерения парторгу: «Ебанем конем!» В ответ следует наставительное и раздумчивое замечание Атарского: «То, что партии по плечу, комсомолу — ...» «По хую!», — с подобострастием подытоживает цеховая молодежь.
В шахматы мы не играем. Мы играем в нарды, а Захаров всегда проигрывает Рязанову. Это сопровождается громкими сетованиями на судьбу и воплями по несбывшимся цифрам.
Уголок — место партсобраний и Часов Качества висит в виде антресолей над центральным проходом цеха, а окнами глядит на наш участок. С нашего участка в это укромное место после обеда забирается престарелый Ражавский, занавешивается, располагаясь на сцене на стульях, и спит, пуская слюну. Но вскоре мы начали срывать его привычный режим дня. Я выпросил в спорткомитете причиндалы к настольному теннису, а стол у нас был, начали играть. Приходили парни и из других цехов. Бывало заигрывались, и о том, что обед давно кончился, напоминало начальство. А один раз, психанув, я ебанул ракеткой об стекло, и оно разбилось озимь. Было донесено Шилову, и ключ от Красного Уголка у меня отобрали. Я уже не был комсоргом, потому что комсомола не было.
А знаете ли вы, что такое Час Качества? Да нет, не из японского менеджмента, какой на хуй кайдзен! Ёптэть, это по средам в цехе 231 с высокой трибуны Красного Уголка гоняют бракоделов. В президиуме — Шилов, Огарев и начальник БТК. Зачитывают дефект, заслушивают мастеров и рабочих. Затем Шилов деликатно называет эти объяснения «кощунством, а по Евангелию – святотатством». Вспоминаются вновь годы репрессий, со спокойной уверенностью доказывается полная деградация мастеров. Подытоживает начальник цеха горько: «А вы думаете, почему в магазине колбасы нет, а скоро и хлеба не будет? Да потому что в колхозах, такие же как мы. Гегемонисты. Сидят. Только. Блять. Еще хуже.»
А в магазинах и вправду закончились продукты.