Упитанный атлет : Забойщик и Гробовщица

В канун светлого Рождества Забойщик скота Ник Панфилов возвращался пустынной улицей домой.

Времени было – восемь вечерних часов, однако ни в одном из особняков, огороженных трехметровыми кирпичными заборами, не горел свет, ниоткуда не неслась уместная, в преддверии праздника, музыка – и голосов, и смеха тоже было не слыхать. Одним словом, странная то была улица. А между тем, здесь проживали в свое время наибогатейшие люди города, какие, во времена оны, не скупились на впечатляющие по масштабам своим праздничные салюты и иллюминацию.

Теперь же улица будто вымерла – но Забойщик и не думал удивляться. Размеренным и неторопливым шагом хорошо потрудившегося человека он мерил фигурную плитку; в закинутой на плечо брезентовой сумке солидно-веско позвякивал рабочий, проверенный тысячи раз в деле инструмент.

Тишина – ну и пусть тишина, размышлял Забойщик. Тишина – это спокойствие. Человеку нужно спокойствие. В покое и тишине рождаются самые правильные мысли – нужные, важные мысли. Отбери у человека тишину – и что останется? Суета, бестолочь и сумбур. Никакого созидательного начала. Нет, это правильно, единственно правильно и верно – что тишина. И забойщик, по-доброму улыбаясь, продолжал путь свой.

Так он добрался до крайнего, недавно отстроенного особняка – и внезапно стал. Что-то было не так, не вписывалось в общую картину, рождая так не любимую Забойщиком тревогу.

Теперь, стоя у калитки узорного литья, он вострил усиленно уши, пытаясь определить источник беспокойства – и определил. Звуки – несомненно, принадлежащие человеку звуки. Еще малость послушав, Забойщик убедился окончательно – в этом бежевом, с черепичной крышей особняке, кто-то есть. И этот кто-то – плачет, отчаянно и навзрыд. Нуждается, должно быть, в помощи, поддержке, утешении – и не вмешаться, коли считаешь себя мало-мальски порядочным человеком, никак нельзя.

Забойщик тронул кнопку звонка, после еще и еще – никакой реакции не последовало. А плач, отчетливо слышимый даже на улице, продолжался – и, кажется, сделался даже громче и безысходнее.

Медлить не приходилось. Вынув из сумки небольшую, но увесистую забойную кувалду, Панфилов ударил что есть силы в калитку, сломал ее и оказался во дворе. Тут же откуда-то слева метнулась к нему длинная тень волкодава, но Забойщик, наученный опытом, не дремал. Огромный, дамасской стали нож вошел псу точно в горло, а Забойщик поднимался уже по широкой лестнице, ведущей к парадному входу. Еще сокрушительно-точный удар – и Панфилов был в холле. Нужно было спешить – возможно, здесь вершилось непоправимое.

Он нашел её в огромной гостиной на втором этаже – хрупкую, в черном пеньюаре, женщину. В свете трепетном, исходящем от бронзового, в три свечи, светильника глаза её показались горестны и огромны.

-Кто вы? – едва выговорила сквозь слезы она, и Забойщик, внезапно смутившись, отвечал, подыскивая с трудом слова.

-Забойщик я. Забойщик скота Николай. Панфилов. Вот шел… Слышу – плачет кто-то. Страдает, значицца. Думаю, может, помощь какая нужна… Мы не удоды все же – должны друг другу помогать. А тут ведь кругом ни живой души...

-Очень приятно. Я Шумова Наташа, Наталья Дмитриевна, дизайнер гробов, владелица собственного похоронного бюро «У Наташи» — женщина еще всхлипывала, однако с заметно меньшей интенсивностью.

Панфилов разглядел теперь, что собеседнице около тридцати, и собой она не так чтобы хороша – но и не отъявленная жаба. Милая, бледная, с полноватыми ляжками женщина.

-Помощь… — продолжала, запахнув плотнее пеньюар, она. – Помощь, конечно, нужна – только вряд ли кто-то сможет помочь мне. Выпьете?

И вскоре, странное дело, Забойщик, утопая в кожаном кресле, свободно беседовал с этой, обнаруженной случайно и совершенно чужой ему женщиной и казалось, он знает Гробовщицу по меньшей мере лет пятьдесят: такое взаимопонимание установилось в момент между ними.

-Я больна, и болезнью неизлечимой, — говорила, нервно похаживая, Наталья Дмитриевна. – Имя болезни моей – одиночество. Уж не знаю отчего, но вокруг меня постоянно образуется какой-то вакуум общения и человеческого тепла. Может быть, из-за профессии. Но что плохого в том, что я – дизайнер гробов? Ведь это же приятно, в конце концов – отправиться на тот свет не в дешевой китайской подделке, а в авторском гробу ручной работы. Есть все же кое-какая разница… И люди богатые, к счастью, хорошо это понимают. За последние два года я сколотила целое состояние. Выстроила особнячок в престижном районе… Но и здесь меня словно преследует злой рок. Большинство моих клиентов в последнее время – родственники моих бывших соседей. Вы обратили внимание, что все особняки, кроме моего, пустуют? В городе завелся маньяк, и этот маньяк буквально выкосил всех, живущих, простите, живших на этой улице. Остальные, кто успел, разбежались. Это ужасная, не поддающаяся объяснению череда кровавых смертей! Очередь теперь за мной… Да я, признаться, давно уже внутренне готова. Что так, что этак — везде край… И это мучительное, беспросветное одиночество… Как тяжело, ужасно тяжело жить!

Здесь, услыхав сдавленные рыдания, Гробовщица невольно смолкла, вглядываясь в искаженное лицо собеседника. А тот, утирая слезы заскорузлой, в трудовых мозолях и пятнах засохшей крови, рукой, плакал и не мог остановиться.

-Как это верно, то, что вы говорите, — успокоенный несколько водкой, молвил, наконец, Забойщик. – Как это верно! Ведь и со мной то же самое. И я страдаю от жуткой этой болезни – одиночества. (Здесь в комнату вбежал развеселый эгоист-мопс и стал было прыгать у ног Забойщика, явно надеясь на ответную ласку, но Панфилов быстро и навсегда упокоил его извлеченным из сумки ножичком. Шел серьезный разговор и было не до развлечений. Извинившись, Забойщик продолжал.

-Знаете, Наташа – я ведь, по сути, добрый, отзывчивый, рожденный для любви человек. Но и я всю жизнь испытываю этот самый вакуум душевного тепла, о каком вы так верно сказали. На работе, знаете ли, забиваешь и забиваешь, не покладая рук, напарник глухонемой – не с кем и словцом перекинуться, не то что поговорить по душам.

Хибара моя в сосновом бору, неподалеку, и потому на работу и с работы я хожу именно здесь. Если бы знали вы, Наташа, с какой завистью вслушивался я в полные радости, счастья и беззаботного веселья звуки, доносящиеся из-за заборов. Я завидовал – но белой завистью. Здесь живут люди, каким досталось в жизни так много – так неужто они откажутся поделиться, от щедрот своих, со мной – так думалось мне порой. Ведь мне и не надобно много – посидеть где-нибудь в уголке, погреться у чужого костра жизни, перекинуться, может быть, словцом с кем-то из живущих там, за забором – и я вполне был бы счастлив. Так неужто кто-то из них, имеющих полную чашу, сможет отказать в этой малости мне — скромному философу, простому Забойщику скота!? И однажды, не удержавшись, я позвонил.

Открыл мне охранник – и, не вступая в долгие разговоры, лишь бросив презрительный взгляд на мою поношенную, забрызганную кровью одежду, послал меня нахуй и захлопнул тяжелую чугунную калитку. Челядь – что с него взять? Я позвонил еще, и когда он вышел и попытался меня ударить, быстро и безболезненно упокоил его кувалдой – я ведь профессионал.

Та же участь постигла повара и домработницу, пытавшихся мне воспрепятствовать. Но и сам хозяин, вместо того, чтобы проявить подобающую его положению снисходительность и понимание, повел вдруг себя самым идиотским образом, как настоящий хуеплет, и стал кричать о какой-то милиции.

Обида моя была столь велика, что я ударил кувалдой целых три раза, забрызгав хозяйской кровью не только стены, но и лепнину потолка. А заодно порешил и красотку-жену, под горячую руку. С этого и началось.

Милиция искала где угодно, но только не там, где нужно. Грешила на конкурентов, родственников и друзей убитых; никому и в голову не могло придти, что это дело рук скромного трудяги-забойщика – то есть, моих, вот этих самых рук (Панфилов, застенчиво улыбнувшись, поднял вверх две волосатых ручищи, чтобы Наташа смогла разглядеть их, как следует). Да, милиция искала – но не нашла. Я заказал панихиду по убиенным и молился за них каждое утро и вечер. А одиночество, неизменный и проклятый спутник, вгрызалось в душу мою все глубже.

Три месяца я кое-как держался, но после, измученный до предела, надавил очередную кнопку. Я надеялся, что здесь, может быть, меня ожидает иной прием. Напрасные мечты! Напрасные старанья!

Все повторилось, разве что теперь мне пришлось потрудиться гораздо основательней – я убил целых восемь человек, трех кошек, бультерьера и двенадцать аквариумных рыбок. Трудовой азарт, знаете ли… Профессиональная привычка. Начинаю и не могу остановиться.

Постепенно я перебил-перекрошил всю улицу – остались только вы. И только вы, Наталья Дмитриевна, оказались способны понять меня. Только вы даже не пытались указать мне на дверь — что, надо сказать, очень разумно с вашей стороны. Что бы ни случилось, до конца дней своих я буду благодарен судьбе за эти минуты душевного родства. Что бы ни случилось!..

В комнату, на беду свою, вбежала ангорская кошка Мэгги, любимица хозяйки, избалованная сверх меры себялюбивая тварь — вбежала и тут же погибла, сраженная не знающим промаха топориком Забойщика. Однако Наталья Дмитриевна, казалось, не замечала рефлекторных действий собеседника. В глазах ее, просветленных и прекрасных, какими бывают глаза всех нашедших свою любовь людей, блестел счастливый хрусталь.

-Это судьба! — воскликнула чуть гнусаво она. – Неужто завершились они – бесконечные двадцать лет одиночества? Неужель возможно, что каждый из нас, здесь и сейчас, нашел свою вторую, только ему предназначенную половину? Неужели возможно это, скажи? О, Коля… Я сделаю тебе в подарок лучший авторский гроб, который когда-либо видело похоронное дело. Ты отправишься на тот свет в эксклюзивном купе, где каждый квадратный сантиметр будет обласкан моими любящими руками — но до этого, к счастью, еще далеко! Ты нужен мне — и ты мой! Ты ведь не оставишь меня, суровый, многострадальный, но нежный и чистый душой мой человек?

-Никогда! — отвечал еще несмело, не до конца еще уверенно Забойщик, но радость возгоралась в крыжовенных глазах его. – Я слишком долго искал и слишком много раз ошибался, прежде чем найти тебя… Я угробил уйму народа и зверья в этих бесплодных поисках — и едва не утратил надежду. Но — нашел! Нашел тебя, Наташа! А теперь не хочу, не могу и не стану тебя терять. Я никогда тебя не забью, любимая, даже если и разозлюсь! Ты первая, кто слышит от меня эти слова! Мы выстрадали больше, чем другие в состоянии себе просто представить. Так почему ж не быть ему – празднику? Ведь должен, должен он наступить – праздник на нашей улице!

И он таки наступил – долгожданный и красочный праздник. Праздник на этой улице. Праздник для двоих. Больше здесь не оставалось никого: любовь редко обходится без жертв, и заколоченные сплошь окна роскошных жилищ служили красноречивым тому свидетельством.

Ни одна живая душа не внимала обретенному только что счастью — разве что поседевший в две секунды Наташин любимец, попугай Артём, забившийся в смертном ужасе под лестницу и ждущий неминуемой погибели от безжалостно-умелых рук Забойщика. Но его, попугая, и не думали принимать в расчет: любовь – чувство прекрасное, однако на редкость эгоистичное, и ей совершенно нет дела до каких-то попугаев.

Ровно в полночь заполыхал соседний пустующий дом. Наташа и Забойщик звякнули бокалом о бокал, выпили на брудершафт и слились в яростном, до крови, поцелуе. Впереди была долгая, счастливая жизнь вдвоем: ведь каждому, абсолютно каждому, будь ты супербалерина, забойщик скота, астронавт, олигарх, священник, дизайнер гробов, учитель, проститутка, фермер или слесарь шестого разряда, положено от рождения поровну счастья, тютелька в тютельку, и беда лишь в том, что не всем удается найти и, бляхо, взять его.