Нови : Человек с запада

/вторая попытка с божьей помощью и прочее спасибо/

«На золотом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной. Кто ты будешь такой?», – поют маленькие дети. Лица детей напряжены. В них нет никакого очарования юности – оно живет лишь в замутненных воспоминаниях тех, кто давно растерял свою молодость. На маленьких угрюмых лицах застыли гримасы сосредоточенности, физической почти боли. Маленькие дети не осознают своей бесконечной обособленности, невыносимого одиночества от необходимости существовать внутри своего тела, но и одновременно являться частью большего организма. Организма, похожего на чудовище под кроватью – многоголового, многорукого монстра из страшных снов. Монстра, готового удушить во множественных своих объятиях, в то время как пасти его извергают языки пламени, дышат гарью и серой в лицо. Маленький Жан-Поль назвал чудовище Адом. Все дети знают, кого он имел в виду.

В детской считалочке нет ничего легкомысленного – произнесенная громким, четким ритмом продиктованным голосом, считалочка превращается в приказ, и ребенку необходимо сделать выбор – решить однажды и навсегда «кто он будет такой».

Раньше все было иначе. Проснувшись, человек мог выбирать сегодняшнюю свою сущность в зависимости от настроения или погоды. Совсем как теперь люди выбирают желтую или синюю униформу по утрам. Когда-то человек мог быть ребенком – мальчиком, девочкой, младенцем, мог стать мужчиной или женщиной, мог стать мартовским, только-только поменявшим свою шубку зайчиком. Мы все были вечно линяющие зайчики, ежедневно меняющие кожу змеи. Отчего не задумывались мы тогда о кроликах и удавах? Отчего?

Сами того не замечая, мы множили в себе сущности – каждый являлся Красной Шапочкой, Злым Волком, Добрым Дровосеком, Бабушкой, Темным Лесом, Пирожком внутри Бабушки и Бабушкой внутри Волка. Малыш Хорхе-Луис считал подобное существование отвратительным. Мы смеялись над ним, называя слепцом. Однако наши маленькие головы не выдерживали напряжения – в головах становилось тесно. Каждая сущность требовала голоса, облика, характера, и, конечно же, ежедневно они устраивали чаепития в тесном уюте маленьких черепных коробок: «Познакомься, Алиса, это пудинг! Ку-ку!».

Когда-то наш алфавит состоял из танцующих человечков – человечки плясали, иногда брались за руки и водили головокружительные хороводы. Из-за постоянной неугомонности танцующих человечков, количество вечно изменяющихся букв и их сочетаний не поддавалось подсчету. Поэтому первой буквой была «алеф» — человечек, чьи высоко поднятые руки указывают в небо, а широко расставленные ноги в землю. Вот так:



Говорят, что тем самым Алеф намекал на тождественность низа и верха, на бесконечность отражения и повторения всего во всем. Иногда человечек ходил колесом, и верх менялся местами с низом. Оттого его звали «эйн-соф» — бесконечность. Но люди слишком долго крутились на чертовом колесе бесконечности, они устали, у них закружились головы. Потому однажды Алеф был повален на бок, руки и ноги его скрутили наручниками. Теперь он лежит на боку неподвижной восьмеркой. Восьмерка вряд ли куда-то укатится, и это наша новая бесконечность.

Анна – мечтательница, а мечтателям и сновидцам приходится нелегко в поваленном на бок, надежно связанном по рукам и ногам мире. В детстве ее пугали шумные игры – оттого она так и не смогла решить, кем ей быть «такой». Анна инертностью своей похожа на растение – бесплодная декоративная виноградная лоза или плющ. Она молчалива, неподвижна и откровенно ленива. Как всякий плющ, Анна в состоянии лишь обвиться вокруг существа более устойчивого и капитального – существа, похожего на дом. Но и в этом случае путь Анны подчиняется чужой архитектуре – карнизы, балконные перила, трещины в кирпичной кладке, – таковы вехи извилистого медленного пути Анны. Однако не стоит забывать, что, проникнув однажды в трещину, пустив свои нежные зеленые побеги, плющ не остановится, но продолжит расти, выискивая и расширяя все новые и новые полости.

«Полости-подлости», — шепчет Анна и ухмыляется зеркалу, умываясь по утрам. Она не в состоянии сделать выбор между синим и желтым комбинезонами, не в состоянии выйти из дома или остаться. Поэтому она усаживается голой на подоконнике, свешивает бледные ноги с карниза на улицу и, не пребывая нигде, наблюдает жизнь за окном.

Взгляд ее устремлен поверх черепичных крыш города, на запад, где море и откуда, верит она, придет человек, который станет ей домом. Человек, вокруг которого можно обвиться, на плечо которого можно положить уставшую голову и, заснув, не думать о моменте неизбежного разрушения.

Возле дома Анны разбит небольшой садик. Там нет деревьев и цветочных клумб, а только присыпанные гравием дорожки и аккуратные могилки. В изголовье каждой могилы установлено надгробие из гладкого белого булыжника. На булыжниках выбиты буквы забытого алфавита – буквы, напоминающие танцующих человечков. Всего могил три, и четвертая – пустая. Иногда Анна спускается со своего подоконника, прогуливается по дорожкам сада, останавливаясь временами у могил. Она стоит так, и легкий западный ветер шевелит ее одежды – он приносит запахи моря: соли, мокрого песка, гниющих водорослей и такой же подгнивающей уже надежды. Анна вздыхает у могил, вспоминая другие времена. Иногда плачет, но слезы ее легки, и кажутся каплями морской, принесенной бризом влаги. В могилах похоронены бывшие любовники Анны.

Спускаясь в сад, прогуливаясь по усыпанным гравием дорожкам и неизменно возвращаясь к своему окну, ежедневный маршрут Анны чертит восьмерку. Такая форма затягивает, таит опасность бесконечного повторения – сама того не замечая, Анна приближается к фальшивой бесконечности. Фальшивой оттого, что в перекрестье восьмерки находится четвертая, пустая могила и, если человек с запада будет продолжать медлить – пустая яма станет могилой самой Анны.

Дни становятся длиннее, тише и удушливей – так в наших краях наступает лето. Летние вечера полны тоски, томления и неподвижности. Анне мнится, что по сгустившемуся воздуху плывут чьи-то глаза – глаза похожи на новорожденных головастиков. Они медленно проплывают по комнатам, увлекая за собой шлейф окровавленных сосудов. Это только глазные яблоки – зеленые, серые и голубые, но из них не приготовишь яблочного мармелада, в них нет сводящей зубы сладости, а одно лишь осуждение. Глаза, полные неодобрения, медленно плывут по струящимся из окна сумеркам. Все они смотрят на Анну, а у тех, что имеют веки, вместо ресниц растут зубы. Временами глаза подплывают совсем близко к лицу Анны и клацают своими мелкими зубками угрожающе. Очевидно, что некоторые из них принадлежат ей самой. В такие вечера ни в коем случае нельзя оставаться в одиночестве.

В такие вечера Анна подходит к молчаливому телефону и кричит в трубку. Она кричит: «А-а-а-а-а…!», она кричит: «О-о-о-о-о…!». Тогда приходит лучшая подруга Лора. Подруга Лора любит щелкать пальцами при разговоре, подталкивая свои застрявшие в густом сиропе наружной жизни мысли. Подруга Лора имеет гордую посадку белокурой головы и крупное, спокойное как пруд тело. Движения Лоры плавны и неспешны. В жизни Анны она наблюдает падение. «Понимаешь, Анна, — медленно, чуть растягивая слова, говорит она, — вечное падение невозможно. Даже, если предположить, что твоя Кроличья нора бездонна – ты станешь падать все быстрей и быстрей, пока не сгоришь от трения о воздух. Тогда от тебя ничего не останется, Анна». «Останется огонь», — думает Анна. И произносит вслух: «Пусть короткое время, но будет огонь и тогда, возможно, мне удастся согреться».

Они разливают по чайным фарфоровым чашечкам огонь домашнего свойства, пьют маленькими глотками горький ром, едят черствые миндальные коржики. Они ставят старые пластинки и под растрескавшийся голос давно умершего мужчины, кружатся по комнате, держась за руки. Тепло Лориных ладоней передается Анне, ненадолго согревая ее рыбью кожу. В телах женщин смеются алкогольные огоньки, и Анна перестает думать о человеке с запада, о фальшивой бесконечности и о могилах в саду. Она думает лишь о светлых прядях, прилипших ко лбу Лоры, о ее раскрасневшихся щеках. Анна убирает влажные локоны, она целует высокий чистый лоб. Она думает о покойности и теплоте укрытого желтым комбинезоном тела. Потом, утомленная, в сладком бездумии Анна засыпает на круглых коленях Лоры, пока та ласково, подобно морскому бризу, гладит ее волосы. Она крепко спит до утра, чтобы, проснувшись, вновь обнаружить пустую комнату, бесконечные городские крыши в окне и сад четырех могил.

Люди с запада совсем не похожи на нас – они не носят желтые и синие комбинезоны, они не выбирают себе занятия, подчинившись императиву глупой детской считалочки. Они кочевники и охотники, на их телах растет шерсть, а лица скрыты изображающими морды животных масками.

Человек, что стучится в двери угрюмого дома Анны, приземист и крепок. Тело его покрыто шерстью, а на лице маска слона. Фарфоровые чашечки лопаются в его крепких пальцах, мертвый голос из граммофона задыхается и еле шепчет свои старые, забытые песни.

Анна и мужчина с запада не могут вести беседу, ведь тот говорит на забытом языке танцующих человечков, а Анна только и может, что кричать в телефонную трубку, вздыхать и плакать морской солью. Оттого им остаются занятия любовью – для человека с запада сплетение с напряженным, но мягким и податливым телом Анны – это манифестация силы, победное трубление из слоновьего хобота. В то время как та цепляется за крепкое тело, обвивает его побегами своих ног и рук, пытаясь прикрепиться, пустить ростки. Потому ее ногти запускаются глубоко в спину человека с запада, оставляя красные болезненные лунки, потому белеют костяшки пальцев, потому становится трудно дышать. Анне хочется поглядеть в глаза мужчины, хочется содрать защитную шерсть с его тела. Потому, лежа без сна, она сторожит дыхание мужчины, отмеряя вдохи и выдохи метрономом своего нетерпения.

Осторожно она приподнимает уголок слоновьей маски с лица спящего мужчина, но обнаруживает лишь серую шерстку мартовского зайца. Анна кричит: «А-а-а-а…!», Анна кричит: «О-о-о-о…!»

Босоногая, поспешно спускается в сад. Погружает маску слона в подготовленную четвертую могилу, аккуратно присыпает землей и тихо возвращается в постель. Утром мужчина не спросит, от чего ноги Анны в грязи, он не заметит исчезновения своей маски, а просто покинет дом и продолжит свой путь дальше – на восток.

Раньше наш алфавит состоял из танцующих веселых человечков, теперь же буквы похожи на жирных ленивых насекомых. Наши буквы – жучки, наши буквы – червячки, наши буквы – послушные черные муравьи. Анна разрывает могилы бывших любовников, ломая ногти, пальцами разгребает слежавшиеся пласты тучной земли. Она черпает полные горсти напитанных мертвой плотью букв-насекомых. Раскрывает ладони, позволяя насекомым падать сквозь пальцы на подставленный лист бумаги. Насекомые шевелятся, наползают друг на друга. Затем, послушные пальцам Анны выстраиваются в стройные ряды-строчки.

Вот так она пишет эти истории.