castingbyme : Навеяно дискуссией с Лаврайтером.

Навеяно дискуссией с Лаврайтером.

Кажется, у Радзинского я читала, что бабы в сталинскую эпозу производили аборт при помощи луковицы. Засовывали луковицу в матку, она там прорастала, душила зародыш, а потом женщина вытаскивала луковицу. Как всё это происходила на деле, представить себе не могу, воображение зашкаливает. Но кровищи, наверное, много было.

Потом аборты разрешили, но процедура напоминала опыты над участниками концлагерей. Мне кажется, это происходило не потому, что советские врачи – самые негуманные врачи в мире, а от морали общества, в котором, уже повторять оскомину в зубах набило, «секса не было и быть не могло». Если кому интересно, пищущая эти строки собственноручно наблюдала эту передачу по телевизору.

Процитированная фраза прозвучала из уст женщины, что очень показательно для уровня развития эмансипации в тогдашнем Союзе. Мне это напомнило древнюю традицию какого-то племени, или даже высокоорганизованной культуры, где жёны боролись за право быть живьём похороненными вместе с умершим супругом. И до того у них были мозги перекручены, что избранница гордилась своей участью.

Так называемая женская солидарность проявлялась в том, что бабы больше следили за нравственностью своих однополчан, чем мужики. Если баба всем даёт, то она – блядь. Если всем даёт мужик – то он невъебенный производитель и гордость нации. Сий мыслительный феномен сохранился частично и до сих пор, правда, теперь он встречается большей частью в мужском сознании.

А тогда, в восьмидесятые, о которых я пишу, хирургические палаты гинекологий были заполнены на 99% абортницами. Врачи делали по 15-20 абортов в смену, под дверью операционной выстраивалась очередь трясущихся баб, которые время от времени отбегали в сортир, обосравшись со страху. Унижали уже начиная с регистрации претенденток. Если у мученицы не было штампа о браке, то она становилась изгоем всей палаты. Причём срок пребывания в больнице установлен был в размере трёх суток, одежда отбиралась и вырваться на волю не представлялось никакой возможности.

Некоторые устраивались. Со мной в палате лежала девочка, молоденькая, симпатичная. Так вот она исчезла сразу после аборта. Для меня, неопытной «проститутки», это исчезновение прошло незамеченным, поэтому оставшиеся бабы рассказали, что ей в форточку (а палата была на первом этаже и на окнах стояли решётки) ейный мужик просунул одежду и она благополучно смылась. Комментарий сучек был такой: мужик следы заметает.

Я была беременна от ещё не мужа. В паспорте печати никакой, конечно, не было, но бабам я наврала, что замужем, не думая о последствиях вранья. Наврала я ещё, что муж, якобы, не знает об аборте, и делаю я это тайком от него, чтобы его не травмировать, поэтому он меня и не посещает. Вопросы сопалатниц были ошеломляющи. По правилам, после аборта нелься сношаться две недели. Так вот, больше всего их интересовало, как я это представлю своему супругу, если он вдруг захочет поебаться. Я попробовала что-то вякать, что в нашей семье такой вопрос не стоит. Если я не расположена к ебле, то этот факт принимается безоговорочно и объяснять ничего не надо. Ну то есть более дебильных лиц после такого ответа я вообще не видела. Как будто я рассказываю сценарий сайенс-фикшена. Отсмеявшись на мою наивность, они оставили меня со своими расспросами в покое, потому что что с полоумной девки взять можно.

И вот как раз в этот момент затишья входит врач, с ним студенты-практиканты, и раздаёт отобранные паспорта. Все тут же их открывают и демонстрируют друг другу эту самую жутко фиолетовую печать загса в подтверждение их самочной лояльности. И требуют показать мою. Аутодафе по-советски. Отбрёхивалась я очень неумело, но отбрехалась тем, что, мол, печать поставят по месту прописки, поскольку жить я теперь буду у мужа, ну и, в общем, какую-то херню несла.

На операционном столе врач осмотрел меня. Надолго задержав там палец в при пальпировании и двигая им туда-сюда, он сказал: «Где это ты так загорела?» Ничего не соображая от стыда, я продала ему всё, что знала и не знала. Во время операции меня травили закисью азота, который, как мне казалось, только усиливал боль. Помню только, как я кричала: «Больно же, больно же, больно же, выньте же, выньте же, выньте же!» Мне казалось, меня рвут на части.

После операции меня сбросили как куль дерьма с каталки в койку, плюхнули на пузо пузырь со льдом и ушли. Первое, что я сделала, — это заглотила под общий протест две таблетки анальгина, который, оказывается, нельзя было принимать. Вообще обезболивающие средства принимать нельзя было по двум причинам. Первая — чисто медицинская – ну нельзя, и всё. Вторая – чтоб прочувствовала, как блядовать.

В то время существовала уже масса противозачаточных средств, но, поскольку, повторяюсь, секса не было, спрашивать их в аптеке было всё равно, что признаться перед всей очередью, что ты и живёшь-то на панели.

У нас в МГУ тогда была собственная поликлиника, очень приличная, лучше, чем районная. Решила я пойти к гинекологу и попросить рецепт, и тогда, в этом-то и была хитрая задумка, не придется перед толпой лекарство покупать, протянул рецепт, взял лекарство, может, это аспирин, и гуляй себе.

Не тут-то было! Ушлая врачиха сначала прочитала лекцию о радостях материнства, а когда я ей сказала, что муж у меня в армии и о детях нам думать пока как-то не с руки, заявила: « А раз он в армии, то противозачаточные средства вам не нужны!» Так и пошла я, идиотка, солнцем палима, проклиная себя за дурной язык и больную голову.

В комментарии к одному из последних креосов Лаврайтера о ненужности страха русскому человеку для осуществления национальной идеи я написала:

«Ебаться даже боялись — потому как блядь ты, если забеременела, и по живому резали, чтоб неповадно жить было.»

Это эссе – развёрнутое размышление на данную тему. И счастье в том, что по меньшей мере этого страха в России нет и, надеюсь, больше никогда не будет, перефразируя слова участницы телепередачи.

Уважаемый Лаврайтер, спасибо Вам за идею.