gogasam : Голос

В моей голове с детства звучит постоянный, иногда навязчивый бубнеж. Это – тексты из песен, стихи, обрывки фраз, никем не произнесенных, целые фразы, кем-то, возможно, и произнесенные, что вряд ли. Иногда в нем слышатся какие-то нравоучения, какой-то пафос, но чаще – простая констатация фактов или восклицания. Раньше это активно использовалось для игры, а позднее я научился приглушать этот звук, а то и вовсе выключать пластинку. Но потом эти тексты стали звучать совсем уже жестко и невыключаемо, особенно, когда я выпивал.

Недавно я услышал такой текст:

- Сейчас главное не то, что ты можешь сделать, а то, что ты не можешь не сделать. То есть – сделать обязан.

Это был интересный поворот. Я выпил и прислушался.

- Ты можешь снова напиться, как делаешь это уже третий, похоже, месяц. Ты можешь не напиться, можешь пойти завести машину, подкачать колеса. Ты можешь проверить почту.

- Я могу пойти и устроиться на работу… — продолжал я.

- Нет, вот это ты вряд ли можешь, но речь не о том.

Я задумался. Мой внутренний мир был абсолютно разрушен, и говорить о каких-то обязательствах тут было просто невозможно. Мир внешний – тоже начинал рушиться, хотя и оставалась еще надежда. Но что я мог сделать? Выследить террористов? Бороться с последствиями техногенных катастроф? Сомневаюсь… Друзья? Здесь все, что бы я ни сделал, могло принести только вред. Мои экзальтированные алкогольные эсэмэски, похоже, только делали больно тем, кем я еще дорожил. Или оставляли их равнодушными. Что было лучше. Выпивать с друзьями я уже не хотел – любя их и поэтому предпочитая одиночное пьянство или случайных собутыльников.

Родители! Я обязан позвонить родителям. Сделав этот звонок, я почувствовал себя лучше, но что-то еще оставалось. Дочь!

Моя стремительно повзрослевшая дочь, похоже, «забанила» меня в своем сознании. Когда-то она сказала:

- Папа, я тебя люблю, но видеть, как ты спиваешься, я не могу.

Что я мог сделать? Я сидел, чувствуя в своей ладони растущую руку дочки. Вот ей два года, и маленький кулачок полностью помещается в моей, не самой большой руке. Вот ей – семь, кулачек уже выскальзывает, оставляя варежку. И только резинка, продетая сквозь рукава, позволяет мне удержать от погони за кошкой расшалившуюся девочку, которая с хохотом падает в снег. А вот ей уже 12, 13, 14… Это — девушка с мозгами куклы Барби. Но вот ей уже 20, и она прочитала «Улисса», целиком, до конца! Ей хочется говорить об этом, ей хочется говорить о спектакле в каком-то модном театре, а мое литературное развитие уже лет тридцать как находится на олимпийской уровне классической греческой трагедии, где заплутавшему читателю обязательно поможет хор. Но она не хочет уже слышать о Софокле. Ей нужен Джойс, Кафка, Пруст, а я и имен-то таких не знаю…

- Чего ты хочешь от меня? – обратился я к бубнежу.

- Побрейся. Твое лицо покрыто шерстью. Тебя в пивной называют «борода», но тебе льстят. Ты – животное, покрытое шерстью. Иди и побрейся. Ты обязан это сделать, как бы ни пугала тебя бритва…

Это заняло немало времени, но это того стоило. Я воспользовался не самой безопасной бритвой «Таймыр» (купленной, к слову, там же почти двадцать лет назад), начиненной древним и суровым лезвием «Восход». Смыв розовую пену, я снова прислушался.

- Ха-ха-ха! А теперь застрелись!