castingbyme : Незабываемые впечатления детства.

Незабываемые впечатления детства.

Незабываемы впечатления детства. Пахнущая земляникой поляна, речка с заводями и песчаными отмелями, подле разрушенной плотины – омут, куда мы, дети, боялись заплывать. Речка холодная, ключевая, какие бывают подмосковные реки.

Дачное раздолье, клевер, муйские жуки, сбитые в полёте рукой на лугу, усеянном разноцветными фиалками, ромашками и коровьими лепёшками, дождливые дни на террасе, с уютным огоньком керосинки, на которой варится душистое земляничное варенье. И красавица Лида, пятнадцатилетняя хозяйская дочка, принёсшая парного молока. Лида – мечта всех деревенских парней, недосягаемая принцесса, случайно приоткрывшая нам тайну во взрослый мир.

По вечерам, когда мы с Ленкой, накатавшись на велосипеде по бетонке, наплававшись до синевы в губах, загнанные по домам, с ненавистью выговаривали непослушные звуки, заучивая иностранные слова, заданные на лето безжалостной учительницей немецкого, разучивали расцарапанными и бородавочными пальцами ноктюрны Шопена, «Французскую песенку» Чайковского или концерт А-дур Моцарта, Лида собиралась в клуб на танцы.

Это таинство зачаровывало. Отпихивая друг друга от замочной скважины в моменты, когда бабушка помешивала варенье, мы наблюдали за сборами красавицы. Лида, раздетая до трусов, расчёсывала свои пепельно-русые, достающие до ягодиц волосы, надевала простенький хлопчатобумажный лифчик розового, а в области подмышек бурого цвета, и, в заключение, наглаженное и разложенное на пышной деревенской кровати с металлическими шишечками и горой подушек ситцевое платье в мелкий цветочек. Подушившись одеколоном и подкрасив губы, она была хороша, как Дюймовочка, собравшаяся в полет с прекрасным принцем-мотыльком.

Приходила Лида домой с танцев, когда мы уже спали. Первый на деревне петух подавал голос, когда была ещё кромешная темень. Он будил меня, как колокол. С полузакрытыми глазами, сомнамбулически точно находя дорогу к туалету, я проходила мимо лидиной комнаты и натыкалась на её туфельки, стоящие под дверью. Это значило, что Лида уже вернулась домой.

Наутро мы с девчонками, такими же десятилетними малолетками, как и я, строили догадки о взрослой лидиной жизни. Мы дружили втроём, приезжая каждое лето на каникулы на дачу под Звенигородом. У Ленки из Баку в деревне жила бабушка, мои родители снимали дачу у одной и той же хозяйки уже много лет подряд, а третьей в нашем союзе была деревенская девчонка Галя со странной фамилией Куль. В то утро подружки зашли за мной, как обычно, потому что наш дом стоял ближе всего к речке. Надев вьетнамки и сарафан, выгореший и вылинявший до неузнаваемости, я выбежала за ворота. Путь к речке пролегал по заросшему лесом склону. Идя по узкой тропинке, мы были заняты вопросом, есть ли у Лиды волосы на лобке. Галя сказала, что у неё вырос один длинный, и больше ничего пока нет.

-Покажи, — в один голос попросили мы её.

Галя чуть приспустила трусы, и, действительно, посреди гладкой смуглой кожи мы увидели длинный чёрный волос. Мы с Ленкой сразу зауважали Галю. Потом свой светлый пух показала Ленка, а мне пришлось наврать, что у меня волосы тоже начали расти, а потом выпали.

Галя знала все деревенские новости лучше нас, приезжих. У неё был старший брат, который настойчиво, но безуспешно ухаживал за Лидкой. Колян был уже большой парень, и осенью ему предстояло идти служить в армию. И Галя, и галина мать не могли дождаться, когда это произойдёт. Колька был чумной в этой семье и единственный мужик. Он был крестом, который несла его мать. Семья Кулей была самой бедной в деревне. У матери, кроме Коляна и Гальки, был ещё сосунок, и день, и ночь лежавший со скрученной и набитой маком мокрой тряпкой во рту в своей колыбельке, стоявшей в тёмной горнице с занавешенными от мух окнами. Каждый раз, заходя в их горницу, я удивлялась, что ребёнок всё время спит, и никогда не видела его на свежем воздухе. Мать работала с утра до вечера на кроличьей ферме, это было единственное предприятие в колхозе. Младенца она оставляла под присмотр дочери, которая выполняла дочерний долг в силу своего детского ума. Колька же работал в колхозе, то есть числился, а на самом деле пил с утра до вечера. Хороший день в семье выдавался редко. Хороший день – это когда Колька напивался вдрабадан и, не дойдя до дома, засыпал где-нибудь в шалаше. Тогда в семье был покой, и не слышно было мата и пьяного Колькиного куража.

По большому секрету Галя поведала нам, что сегодня Колька опять не ночевал дома. Сосед Кулей дед Жмых видел его в клубе, где он пытался лапать Лидку в темноте у клубного крыльца, куда парни выходили покурить, а девки проветриться после танцев. Потом Колька, получив от лидкиного кавалера по кумполу, отбыл в неизвестном направлении с колхозным кузнецом. Оба едва стояли на ногах, и поэтому из намечавшейся драки ничего не вышло.

Галька росла безотцовщиной, её отец, по рассказам матери, жил в городе в другой семье, платил копеечные алименты, и всей семье приходилось рассчитывать только на крошечную зарплату матери. Мать Гали была некрасивая, морщинистая и худая, как колхозная кобыла, баба, с чёрным лицом и чёрными волосами, скрытыми под дешёвым ситцевым платком. Как она умудрялась рожать детей, мне сейчас не понятно. Но, говорят, на каждый горшок находится крышка, хотя крышки матери были неуловимы и долго на горшке не удерживались. Зато раз в два-три месяца галина мама уезжала в город на чистку. Галя говорила, что у неё нарастает ткань в матке, и врач должен её регулярно соскребать. Мне сегодня думается, что врач соскребал нерождённых галиных сестричек и братиков.

Сегодня был прекрасный день, потому что у Гали был день рождения. Когда Галя побежала домой, чтобы покормить опийного сосунка, мы с Леной устроили послеобеденный совет у нас на веранде. Склонив друг к другу головы, мы шептались о том, что бы такое подарить Гале. Поскольку денег у нас не было, а про деньги на карманные расходы во время дачного сезона речь не шла, мы обратились к бабушке. Бабушка, под чьим присмотром родители меня оставляли на даче, предложила купить Гале платье. Она сказала, что Галя этому подарку обрадуется больше всего. Зажав в кулачке пять рублей, мы побежали в деревенскую лавку. Выбрали там зелёненькое платьице в белый горошек за четыре рубля тридцать копеек, а на остаток купили пряников, чтобы устроить праздничный пир.

Захватив пачку какао, со всем добром мы пришли к Гале. Галя в это время полола огород и была приятно удивлена нашим приходом. В кухне мы выложили перед ней подарки и сказали, что принесли какао с пряниками. Мы попросили вскипятить молока для какао, но в доме молока не было. У них, оказывается, не было ни коровы, ни поросёнка, ни курей. Зато в холодном и пахнувшем мышами подполе висели рядочком кролики. Почему-то я вспомнила, что, когда мы звали Галю покататься на велосипеде, она говорила, что у неё велик на ободах, то есть шины не надуты. Теперь мне кажется, что и велосипеда у неё не было, и она не могла принимать участия в наших соревнованиях на бетонке, где мы, научившись ездить без рук, похвалялись друг перед другом своим умением. Галя вскипятила воды, и мы пили какао, разведённое кипятком. Кроме сосунка, никого дома не было. Гале платье очень понравилось, и она сразу надела его взамен юбки, к которой мы уже привыкли, потому что она была у Гали одна. В платье Галя была нарядна, как куколка, и её цыганские черты лица вдруг приобрели благородство. Вечер заканчивался, и пора было бежать домой к ненавистным урокам.

Мы договорились, что на следующий день встанем пораньше и поедем с ребятами пасти деревенских лошадей. Деревенских мальчишек мы знали хорошо, потому что они часто ловили пескарей на удочки, сделанные из ореха, рядом с тем местом, где мы обычно купались. Вставать надо было в самую рань, и Галя должна была разбудить меня криком кукушки. Всю жизнь я мечтала о приключениях, а в этом было даже что-то похожее на детство Тома Сойера, когда он с Геком Финном собирается на кладбище с дохлой кошкой. Перед рассветом Галя разбудила меня условным сигналом, и я вылезла потихоньку от бабушки в окно.

Огородами мы добежали до Ленкиного дома и куковали в два голоса, пока не начали лаять окрестные собаки и не вышла на крыльцо её бабка.
Подождав под сараем пару минут, мы поняли, что Ленка продрыхла и с нами не поедет.

В тот день я впервые сидела на лошади. Колхозные мальчишки помогли мне на неё забраться с телеги. Я болталась на лошади, съезжая то в одну сторону, то в другую, так как она была без седла. Мы гнали лошадей на заливной луг мимо полей с гречихой и горохом. У горохового поля Галя сказала, что нам лучше слезть и поворовать гороха. Подождав, пока мальчишки с лошадьми отошли на достаточное расстояние, мы залезли в моркое от росы поле, где горох доставал нам почти по пояс. Срывая стручки со сладкими горошинами, мы продвигались всё глубже и глубже в заросли, пока не вышли на примятое место.

Среди примятого гороха лежала Лида, подвернув ногу и глядя открытыми глазами в небо. Её красивое платье колокольчиком было задрано, а ноги покрывала чёрная корка. Подойдя ближе, зажав недоеденный горох в руках, мы увидели, что это была запёкшаяся кровь вперемешку с землёй. В груди у Лиды торчал большой кухонный нож.

Галя села рядом с Лидой на колени и стала стеблями гороха очищать её ноги от грязи. Я стояла рядом и тряслась мелкой дрожью. Галя посмотрела на меня и сказала: «Это Колька. Нож-то наш, я его обыскалась давеча. Петька, кузнец, заточил, наверное. Жмых-то старый говорил, что Колька с кузнецом ходил. Ой, Анечка, что же будет-то теперь!» — воскликнула она напоследок. «Кольку-то посадят, ему ж в армию идти надо было!».

Я опомнилась и побежала прямиком через поле домой, к бабушке. Конечно, всё бабушке рассказала, захлёбываясь слезами и соплями. К обеду об убийстве знала вся деревня, а меня отправили в Москву. Больше мы там дачу не снимали.