Немец : Медный гусь. 5. Шаман Агираш

До Самаровского яма, от которого до Белогорья рукой подать, оставалось два дня пути. Цель похода приближалась, и это будоражило путников, так что и без водки стрельцы горлопанили и гребли ретиво. Да и ладная погода настроения добавляла, только толмач по судну бродил неразговорчивый и понурый, и чем ближе становилось Белогорье, тем сильнее Рожин мрачнел.
— Лексей, ты чего киснешь? — обратил внимание на настроение толмача Мурзинцев.
— Предчувствие у меня дурное, — честно сознался Рожин.
Васька Лис, предусмотрительно разделенный сотником с Недолей, оставался на ведомом струге, но Игнат был на этом, правил средним веслом, а последним за ним сидел стрелец Егор Хочубей, который умом не славился, а за отвагу принимал все, что шло в разрез с дозволенным. Он и к парочке Лис-Недоля уважение испытал после того, как они во Фролово браги нажрались. Теперь же Хочубей весло бросил и на разговор сотника с толмачом уши навострил.
— И что за предчувствие? — настаивал Мурзинцев.
— Утром было мне видение, — начал Рожин, не видя причины скрывать. — Вогульский шаман камлал на реке, принес жертву Аутья-отыру.
— И… что? — из сказанного толмачом Мурзинцев не понял ни слова.
— А то, что это четвертый сын Торума, главного бога вогулов. Остяки Аутья тоже чтут, только зовут иначе — Ас-ики, Обский старик. Аутья Обью правит, и людям то ойкой, дедом то бишь, то огромной щукой является.
— Так мы ж до Оби еще не добрались, — справедливо заметил сотник.
— Ты, Степан Анисимович, главного не разумеешь. Боги вогулов живут вместе с вогулами. А Иртыш в Обь через сотню верст впадает…
— Слушай, Лексей, я твои осторожности ценю, ну тут ты лишку хватил, — проявил скепсис сотник. — Все это вогульские байки, к тому же, ты сам говорил, что тебе шаман померещился.
— Кабы я так думал, то и заикаться не стал бы. Шаман и в самом деле йир сотворил, напоил реку кровью во славу Аутья, только был он не у Демьяновского яма, а верст за полста, а может и дальше. Чует моё сердце, у самого Белогорья он и околачивается, а видение свое по реке прислал, как предупреждение, чтоб не лезли, куда не положено.
На такой довод Мурзинцев, с годами привыкший к человеческому чутью с уважением относиться, задумался. Но долго раздумывать ему не пришлось; стрелец Егор Хочубей, тихо следивший за разговором и влекомый силою собственной веры и еще более могучей глупостью, вдруг вскинулся и заорал:
— Так вот кто нами заправляет! Толмач то — язычник! Вогульским байкам аки Писанию верит! Да что б вы знали, крест мой куда сильнее! А на языческую ересь я клал!..
И с этими словами Хочубей ступил к борту, штаны приспустил, кафтан задрал и брызнул в реку непотребной струёй. Да ладно бы просто мочился, в пути все так и делают, только язык свой похабный удержать не мог:
— Ну что?.. как там тебя… Аутья-отыр! Любо тебе моё воздаяние? Пей-напивайся, не жалко!..

Рожин лицом побледнел и сделал шаг в сторону расхарахорившегося стрельца, даже руку вытянул одёрнуть, но не успел. Из воды снарядом вылетело серебряное бревно и врезалось стрельцу в пах, отчего Хочубея смело с палубы и опрокинуло в воду по другой борт. А царь-щука, кувыркнувшись над стругом, с такой мощью грохнулась в реку, что по палубе волна пробежала, а сам струг присел, словно в испуге. В весенней воде Иртыша кульбит Хочубея значил для него неминуемую смерть, так что Мурзинцев, не мешкая, схватил багор и сунул его в темную воду, к счастью с первого разу зацепил утопавшего и поднял над рекой, Рожин принял тело. Багор распорол стрельцу рёбра под левой рукой, от боли он и очнулся, о чём и возвестил окружающих животным ревом и невообразимой суетливостью тела. Рожин навалился на Хочубея, чтоб тот в горячке не кинулся снова за борт, а Мурзинцев уже кричал на корме дальнему стругу поторапливаться, поскольку лекарь Семен Ремезов был именно там.

Пришлось сделать привал. Хочубей угомонился, негромко скулил, иногда заходился сиплым кашлем, отхаркивая заколдованную вогульским шаманом воду, и со стоном ощупывал дрожащими пальцами пах. Стрельцы притихли, пристыженные и испуганные случившимся. Один только Семен Ремезов суетился, не выказывая ни опасения, ни тревоги. Первым делом он распорядился развести костёр и надрать бересты, когда её принесли, туго набил ею медный котелок с плотной крышкой, коий водрузил на угли топиться на дёготь. Стянул с Хочубея портки, долго рассматривал разбухший посиневший уд, ощупал кости вокруг.
— Кость целая, — постановил Ремезов. — Но мочиться тебе, друже, дней пять через боль придётся.
Затем лекарь вернул штаны стрельца на место и отправился в лес искать какой-то особенный мох. Пару часов спустя он его отыскал и, воротившись, напихал его пострадальцу в пах, а к ране приложил какую-то траву, перевязал. Выудил из-за пазухи склянку с жижой цвета сепии, разболтал несколько капель в чарке с водой (микстура воняла ужасно), влил стрельцу в рот. Хочубея к тому времени лихорадило, так что пресвитер Никон бдил подле больного, молился и ждал, когда тот просветлеет сознанием для причастия, может быть последнего.

К вечеру Хочубей притих, забылся сном, а путники собрались за трапезой у костра. Жевали полву с сухарями, но без аппетита, мысли всех крутились вокруг случившегося.
— Щука, говоришь? Да в ней полторы сажени! Я о таких щуках слыхом не слыхивал. Она же башку человеку откусит и не подавится! — разгорячился стрелец Ерофей Посельный, человек замкнутый и угрюмый, скепсисом под самую макушку накачанный, но да теперь несуразица с Хочубеем подвигла и его свое слово сказать.
Перегода по своему обыкновению в задумчивости шапку на лоб сдвинул и чесал голый затылок, слушал молча.
— Иртыш безмерный, а по реке и щука, — рассудительно молвил сотник. — Чего без толку в демона рыбу рядить?
— Что-то мы ни налима, ни осетра такого размера не брали, — съязвил Васька Лис, изначально на язвительность настроенный. — Чего ж они не по реке то?
— Исчадия сатанинские на каждом шагу праведника подстерегают, и в том, что диявол в рыбину вселился, ничего несуразного нету! — прогремел авторитетный бас пресвитера Никона, который к тому моменту оставил спящего Хочубея и присоединился к трапезникам. — В земли язычников мы крест несем, на каждом шагу нас бесы стерегут, понеже верою своею вам дух крепить надобно!
— Вот и Рожин про бесовское отродье вогульское толкует, — вставил Недоля.
— Ну-ка, Лексей, просвети нас, аки Кирилл с Мифодием! — тут же встрепенулся Васька Лис, глядя на толмача с издевкой. — Какие такие вогульские демоны?
Рожин оглянулся на сотника, тот кивнул, мол, чего таить, время всем знать, вздохнул и поведал сотоварищам свое видение. Слушали толмача внимательно, но когда он упомянул Обского старика, Мурзинцев вмешался:
— Так Ермак же с казаками своими в щепы разнес болвана того. Больше века назад ещё.
— Ты спутал малость, — не согласился Рожин. — Дело так было. Ермацкий воевода Иван Монсуров с дружиной вышел из Тюмени, который тогда Искером звался, и отправился к устью Иртыша, прям, как мы сейчас. Остяцкий князёк Самара в те времена тут вес имел, на Самаровском чугосе острог свой поставил, Тонх-пох-вош назывался. Самара ждал казаков, восемь князьков остяцких да вогульских вокруг себя сдружил, дабы отпор непрошеным гостям дать. Да только куда им с пиками да луками супротив мушкетов и пушек. Тонх-пох казаки взяли быстро, но остяки не ушли, укрепились в полуверсте от острожных стен и решили богов своих на помощь призвать — Орт-ики жертву принести, а потому в Белогорье за болваном Князя-духа, а не Обского старика, посыльных отправили.
— В этих их ойках да отырах сам чёрт ногу сломит, — просипел сотник. — Поди разберись в них.
— Отыр по вогульски витязь, богатырь, ойка — старик, а остяки зрелого мужа ики зовут, — пояснил Рожин, вернулся к рассказу. — В Белогорье тогда четыре капища было, в одном Калтащ-ини кланялись, а Калтащ у остяков и вогулов, все равно что у нас Пресвятая Дева Мария, то бишь обережница и заступница; другое капище для Медного гуся обустроили; в третьем Обский старик обитал; а в последнем Орт-ики — Князь духа. Ну так вот, шайтана посыльные притащили, коня для заклания к анквылу привязали, и шаман уже собрался йир творить, но Монсуров, глядя на это безбожие, распорядился из пушки по иродам шарахнуть. Тот залп князя Самару и порешил, а остяки с вогулами, без воеводы и болвана Ас-ики оставшись, разбежались. На месте же Тонх-пох-воша Монсуров обустроил острог по христианскому разумению. Позже туда ямщиков с семьями поселили, и острог стал Самаровским ямом. Так мы знаем. Но слыхал я от вогулов и еще кое-что. С болваном Князя-духа ничего не случилось, и шаман, который тогда коня собирался заклать, тоже уцелел. Болвана он забрал и ушел на север, и где шайтана схоронил, одному ему известно. Звали того шамана Агираш, и он из вогулов, а не из остяков. Монсурову дальше на север идти несподручно было, ни людей, ни провизии не хватало, так что в Самарском остроге он караул оставил, а сам в Искер воротился, сговорившись с Алагеем о мире. Остяцкий князёк Алагей в то время кодским княжеством заправлял, что ниже по Оби. Но Алагей хоть и дал слово Ермаку служить, сам с его ворогами переведы держал. Когда Ермак, татарской стрелой раненый, утоп, а случилось то на реке Вагай, тело его неделю спустя татары-рыбаки уже в Иртыше сетями выловили. Все татарские мурзы и сам хан Кучум на убиенного Ермака посмотреть съехались. Месяц пировали, и все то время тело казацкого воеводы на воздухе лежало, и гниль его не брала, отчего татары и к мёртвому Ермаку страхом и уважением прониклись. Похоронили его с почестями, коих великий полководец заслуживает, а доспех Ермака хан Кучум в Белогорье свёз и на капище Калтащ-ини Алагею для сбережения передал, потому как и татары, и остяки, и вогулы уверовали, что доспех тот заговоренный.
— Поди так оно и было, раз Ермака пять лет некрести извести не могли… — вставил Недоля.
— Никакой заговор Ермаку Тимофеевичу потребен не был, поелику он крест на груди нёс! — гневно оборвал стрельца пресвитер.
— Как скажешь, отче, — легко согласился Недоля.
— Доспех самого Ермака! — поразился Васька Лис. — Да не может того быть!
— Отчего же не может? — рассудительно заметил сотник. — Могилу Ермака ж не нашли, где татары его схоронили никому не ведомо, проверить неможно. А доспех на генерале добрый был, поди, золотом расписанный, к чему его в землю?
— Что от вогулов слышал, тем и с вами делюсь, — продолжил Рожин. — Откуда б иначе они про доспех дознались? Ещё и в подробностях, о том, что окромя шелома доспех полный был. Куяк, поножи, наручи, даже зерцало.
— Ох, отыскать бы доспех тот!.. — размечтался Васька Лис.
— По что он тебе, дубина? — со смехом спросил Мурзинцев. — Перед бабами красоваться?
Васька отмахнулся, мол, что б ты понимал в великих реликвиях, а сам глазами разгорелся, почуяв возможную добычу.
— Ладно, Лексей, сказывай дальше, — попросил Лис, весь во внимание обратившись и про издевки забыв.
— А дальше доспех тот, а с ним и все святыни, что на капище Калтащ-ини хранились, Алагей увёз, и где-то на реке Калтысянка упрятал.
— Калтысянка… — эхом отозвался Васька Прохоров, видно запомнить хотел.
— Чего ж Алагей прочие капища не тронул? — спросил Мурзинцев.
— О том не знаю наверно. Кодский народец не шибко своего князя любил, да и князёк вогульский Кынча, что с Конды, всё норовил Алагею горло перерезать, за то, что Алагей московитам клятву на служение дал. В общем, вскоре порешили Алагея, а с ним и к доспеху Ермака ниточка оборвалась. А на Белогорье с того времени только два капища остались. Одно с Медном гусем, другое с Обским стариком.
— Ну а Медный гусь — что за важная птица? С чего вогулы так его чтут? — решил поучаствовать в разговоре Перегода.
— Чтут и вогулы и остяки, — ответил Рожин. — Медный гусь — шайтан на два бога, один его лик — лик Калтащ-эквы, второй — Мир-сусне-хума. Про Калтащ я рассказывал, она Великая мать всех остяков и вогулов, а Мир-суснэ-хум сын ей. Главный их бог Торум делами земными не ведает, скучны они ему, за него те дела его жена Калтащ и сын Мир-Суснэ решают.
— Ну ладно Калтащ-баба гусыня, но мужик то с какого перепугу гусём оборачивается? — допытывался Демьян Перегода.
— Вот и я так когда-то у вогулов спросил, — отозвался толмач. — И отвечали мне, что гусь птица сильная и мудрая, и по мудрости своей будущее зрит. А ещё гусю все стихии доступны. Он в небе летает, по земле ходит и по воде плавает. Так и Мир-суснэ-хум, на небо к Торум-отцу воспаряет с докладами, что внизу творится, по земле ходит, за людьми и зверьем приглядывает, по воде плавает, следит, чтобы у речной твари всё в порядке было. Медный гусь для них главный заступник, и ежели в каждом пауле свой местный божок водится, о котором в соседнем селении люд ни сном ни духом, то к Медному гусю на поклон и с Сосьвы, и с Конды, и с Казыма приходят и дары богатые приносят.
— Так что ж выходит, ежели мы шайтана того медного изымем, то целый народ без оберега-заступника оставим? — задал вопрос Перегода, но ни к кому не обращался, сам с собою размышлял.
— Ты памятуй, что заступник тот — идол диавольский! — взъярился пресвитер. — Нет никаких заступников кроме Иисуса Христа, Пресвятой Девы Марии и святых праведников! Пущай идут с покаянием в церковь и примут крещение, иначе гореть им в аду и никакой шайтан им не допоможет!
Перегода потупился, толмач тяжело вздохнул, голову опустил. Минуту молча жевали кашу, давно остывшую.
— Алексей, а что там Аутья-отыр — Обский старик? — нарушил молчание сотник. — Ты вот говоришь, что он на нас взъелся, но мы ж на шайтана Обского старика не заримся.
— Четыре лета назад был я в Лонг-пугле, это там же, в Белогорье. И слыхал от местных остяков, что у капища Обского старика обосновался могучий шаман, и звать его… Агираш, — толмач замолк, внимательно глядя сотнику в глаза.
— Как Агираш? — поразился Мурзинцев. — Тот самый Агираш, который с Самарой супротив Ермаковских казаков воевал?
— Он самый, — заверил Рожин.
Стрельцы зашумели, загомонили, удивленные, вперебой стали спрашивать, сколько ж шаману лет.
— Полтораста, я думаю, — ответил толмач.
— Да не может того быть! — засомневался Васька Лис.
— Ты, Вася, как Фома, ей богу, — сказал на то Перегода. — Чуть что, сразу не может того быть. У меня прадед сто десять лет прожил.
— В Писании сказано, что дети Адамовы девять столетий жили, ибо житие их в праведности велось, — молвил Никон и для пущей важности перст горе задрал.
— Так что ж выходит, вогульский шаман дитё Адамово? — никак не мог угомониться Игнат Доля, да ещё и губы скривил в ухмылке.
— Чего мелешь, дурень! — гаркнул на него пресвитер. — Язычник душу диаволу продал за долголетие да способности к ведовству! А как закончиться срок его договора, так диавол за ним и явится!
— Игнат, чем пустозвонить, лучше самовар разкочегарь, — остудил стрельца сотник, придавив его тяжёлым взором, так что тот сию минуту поднялся выполнять поручение, а Мурзинцев повернулся к толмачу, спросил. — Что сказывают про того шамана Агираша?
— Сам я его не видал. Откуда он родом толком никто не знает. Кто говорит с Пелыма, кто, что он Таболдинский, а кто, что род его от уральских вогулов. Долго на одном месте Агираш не держится, шастает по Югре, аки медведь-шатун. Еще говорили, что при нём живёт зверёк-горностай, и что когда шаман к духам в камлании за советом уходит, тот зверёк ему вместо проводника. И ещё сказывают, что глазами гагары он зрить может. Где б та птица не оказалась, через её зрение и он ту землю блюдит. А больше ничего и не знаю.
— Не густо… — заметил Мурзинцев.
— Но и не пусто, — ответил толмач. — Ты пойми, Степан Анисимович, каждый вогул от Конды до Сосьвы, каждый остяк от Сургута до Карымкара, да и вся северная самоядь о Агираше знает, почитают его за отыра, заступника в нём находят. А такое на ровном месте не родится. Потому он и вправду сильный колдун, может и Ас-ики с Обских глубин вызвать.
— Да на что ему сие? — выпалил сотник.
Рожин помолчал, обдумывая ответ, Мурзинцев не сводил с него глаз.
— Думаю, чтобы нас задержать, — ответил толмач. — А вогулы тем временем святыни на Белогорье свернут и увезут подальше. Так что Обский старик ещё много нам напакостить может.
— Бога душу мать! — не сдержался сотник и метнул гневный взор на Хочубея, который теперь являлся причиной их заминки.
— Не поминай Бога в суе! — гаркнул на него пресвитер. — Вы, маловерные, толи забыли, что Господь с нами! Господу угодное дело в любом раскладе свершится, и то, что напокамест вазнь шайтанщику улыбается, ничего не значит! Сатана в мелочи побеждает, да в крупном завсегда проигрывает!
После этого заявления все примолкли, да и разговор вроде себя исчерпал. Самовар закипел, и Недоля всем наполнил чарки. Долго сидели молча, сёрбали горячий чай, но потом вдруг взял слово Степан Ремезов, до этого не произнёсший ни слова, но толмача слушавший с интересом, и даже временами что-то записывал.
— У батьки есть память дьяка Переяслова, в ней говорится о рыбном промысле на Иртыше и Оби. Так вот имеется там упоминание о рыбинах непомерной величины. В 1678-ом году просол (не помню имя) привёз в Тобольск щуку длиною в сажень и два аршина, купил её у остяков. Год спустя в той же памяти упоминается налим длиною в полторы сажени, и весом в пять пудов. Ещё там говорится про нельму, кою два мужика поднять не могли. Так же память указывает на 1682-ой год, когда остяки продали рыбопромышленнику Заславскому щуку, длиною в две сажени. Важила она под семь пудов. Сдается мне, Степан Анисимович прав — по реке и рыба.
На такое научное обоснование случившемуся с Хочубеем стрельцы снова загомонили, но теперь с улыбками облегчения.
— Байки твои интересные, Рожин, да наука нам истину глаголет! — со смехом постановил Перегода.
Но Рожин даже не улыбнулся. Он смотрел поверх головы сотника на близстоящий кедр. Там, притаившись на самой низкой ветке, высунув из-за ствола коричневую мордочку, следил за путешественниками пушистый зверёк, с черными глазами-бусинками, маленькими круглыми ушами и пятнышком белого меха под шеей, — горностай.