Валерий Морозов : МЯСО КАБАНА

МЯСО КАБАНА

Диана не спеша пробиралась сквозь осенний лес.
Одета она была в довольно высокие для простой прогулки по лесу сапоги и защитного цвета плащ — бесформенный и безразмерный, болтающийся на ней, словно на вешалке.
Зато удобный и совершенно не стесняющий движений.
К тому же прекрасно гармонирующий с окружающей средой, сливаясь с ней в единое целое.
И, между прочим, несмотря на всю свою бесформенность и безразмерность, всё же не скрывающий совершенной красоты Дианиного тела — на рубеже сорокалетия начинающего потихоньку увядать, но всё ещё по-прежнему крепкого и сильного!
Впрочем, кому здесь было наблюдать за этой красотой — разве что кабанам да медведям, да, может ещё, какому другому, случайно забредшему сюда в поисках добычи охотнику.
За плечами у Дианы болталось старенькое охотничье ружьё — видавшее виды, зато проверенное и многократно испытанное в многочисленных схватках со зверем.
Диана шла и наслаждалась окрестным видом, и дышала полной грудью, вдыхая свежий осенний воздух.
Воздух вокруг был густым и как бы тяжёлым, немного темноватым, будто бы настоявшимся на пожухлых травах, запахе коры и опавших осенних листьях, и лишь только на опушках, попадавшихся на пути время от времени, он словно сгущался на какую-то долю секунды, а затем словно рассыпался на миллиарды мельчайших осколков, чтобы затем стать прозрачным до синевы, и таким пронзительным, словно и не было вокруг ничего — ни осеннего леса, ни деревьев, ни даже самой этой осени, а был один лишь он один — прозрачный осенний воздух.
Диане хотелось черпать этот воздух, и жадно пить его, пить большими и частыми глотками, не боясь застудить горло осенней его прохладой, и вычерпать его весь, до дна, до самого донышка — до по-осеннему стылой земли у самого основания деревьев, и тогда только успокоиться, когда воздух этот пронзительно прозрачный кончится весь, без остатка, и будет выпит до самой последней капли.
А потом лечь на спину, закинув за голову ружьё, и лежать, и просто смотреть в небо, и ничего не делать, и восторгаться этим своим ничегонеделанием.
И всей этой окружающей красотой!
Но это, к сожалению, было невозможно, и Диана это знала, и ничего не могла с этим поделать.
Оттого ли, или по какой другой причине, из глаз её вдруг потекли слёзы, и покатились мелкими прозрачными горошинами, и, стекая по щекам, не утратившим ещё юношеской упругости, падали на стылую землю, растворяясь без следа в опавшей осенней листве.
На пути попался невысокий крепкий пенёк, и Диана, продолжая тихо плакать, осторожно присела на его краешек.
Диана была очень красивой женщиной, сама об этом знала, но к своей красоте относилась довольно спокойно и где-то даже равнодушно. Увлекалась охотой, хотя, казалось, в этом увлечении нет ничего женского, и могла часами продираться сквозь дикий, густой кустарник и намертво переплетённые меж собой ветви деревьев, порой царапая в кровь лицо, но в пылу погони за желанною добычей не замечая ничего вокруг. Занималась альпинизмом, рискуя свалиться с огромной высоты и поломать руки-ноги, не говоря уже о помятой причёске, опять же, расцарапанном в кровь лице и — о, ужас, кошмар многих женщин, оберегающих свою внешность пуще зеницы ока — сломать ноготь! При случае могла прыгнуть с парашютом или сплавиться на байдарках по бурлящей, порожистой реке.
В общем, Диана любила жизнь.
Но зачем-то постоянно проверяла её на прочность.
Но больше всего отчего-то любила охоту.
К этой забаве её приобщил бывший любовник. Давно это было — Диане в ту пору не исполнилось ещё и двадцати лет! Как-то на выходные он взял её с собой поохотиться на кабана.
Тогда, как и теперь, была осенняя пора — та самая печально-красивая пора золотой осени, что кружит головы изнеженным горожанам, заставляя их падать в объятия природы, выбираясь из других объятий — душных объятий тесных городских квартир и пыльного, вечно куда-то спешащего города с его бешеным, не оставляющим времени на неторопливо-неспешную созерцательность, ритмом.
Диана, к тому времени страстью к охоте ещё не воспылавшая, и имевшая смутное представление о том, что же это такое, на необычное предложение равнодушно пожала плечами, и хотела уж, было, отказаться, но что-то вдруг удержало её. К тому же, необычное предложение сулило не менее необычное развлечение. Дел в городе в те памятные выходные у Дианы всё равно не было, и она согласилась.
Впрочем, поначалу без особого энтузиазма.
Энтузиазм появился чуть позже, когда любовник, ударив дуплетом, сразу одновременно из двух стволов, и, наскоро перезарядив ружьё, опять, и на этот раз снова дуплетом, завалил здоровенного, матёрого, огромных размеров кабанчика-секача.
Рядом же завалил не ожидавшую ничего подобного, и потому слегка растерявшуюся и даже немного ошалевшую от подобной неслыханной дерзости Диану.
Она и теперь, спустя многие годы, стоило ей лишь закрыть глаза, без труда воскрешала в памяти все ощущения той удивительной минуты: мягкость опавшей листвы на затылке и на спине, меж лопатками, казалось, на всю жизнь запечатлевшуюся на коже; и свою шалую растерянность в последовавшие за этим первые несколько секунд; неподатливую тяжесть горячего мужского тела, пригвоздившего её к прохладной осенней земле, и вид пронзительно синего, без единого облачка, неба перед глазами; терпкий запах крови и чего-то ещё, совершенно специфического, исходивший от уже мёртвого, но тёплого ещё кабана; и, наконец, неуловимый, едва заметный, но тем не менее вполне реальный, явственно различаемый аромат опасности от осознания того факта, что рядом, поблизости, где-нибудь в нескольких сотнях метров, могут бродить другие кабаны, настроенные по отношению к любовникам недружелюбно, а то и вовсе агрессивно.
От неожиданности она на несколько секунд словно окаменела, и любовник беспрепятственно и как-то по-хозяйски расстегнул широкий ремень на её узких джинсах.
Затем он одним резким движением сдёрнул с Дианы эти самые узкие, и, казалось, трудно снимаемые джинсы, на снятие которых при обычных обстоятельствах сама она тратила не менее нескольких минут; правда, снял не полностью, а лишь до лодыжек, где они были заправлены в стильные, но при этом довольно удобные мягкие кожаные сапожки модного в том сезоне тёмно-бордового цвета, по-видимому, не желая тратить столь драгоценное в момент вожделения время на возню ещё и с этими сапожками. Джинсы снялись вывернутым наизнанку чулком, словно шкура змеи, из которой та выползает в период очередной линьки, и болтались теперь внизу, на лодыжках, несколько стесняя движения.
Впрочем, Диана ведь не стометровку собиралась бежать, поэтому, что ей были эти, стеснённые джинсами движения...
Инстинктивно она свела вместе колени, но мужчина, тяжело нависая всем телом над ней, поверженной и от того совершенно беззащитной, просунул своё колено меж её судорожно сжатых ног, слегка разведя их при этом в стороны; затем, поудобнее перехватившись за её за бёдра с внутренней стороны, надавил на них сверху что было силы и развёл ей ноги в стороны одним резким движением, вложив в него всю неукрощённую, звериную ярость истекающего соком любви и желания самца.
От боли и унижения она вскрикнула, и принялась отбиваться, колотя его в грудь своими маленькими кулачками; однако его, казалось, это лишь раззадоривало.
Одной рукой он заткнул ей рот, грубо наложив на него всю свою пятерню; другой же рукою ласково, но вместе с тем неистово принялся шарить у неё между ног.
Диана укусила его за руку.
Мужчина, взревев, вырвал руку и наотмашь ударил Диану по лицу: раз, потом другой, потом третий.
От этих ударов на щеках Дианы выступили красные полосы, по форме повторяющие пятерню.
Диана присмирела.
Мужчина же всё шарил и шарил у неё между ног.
Трусиков в те далёкие годы Диана, насмотревшаяся эротических фильмов, запрещённых в то время, но всё же нелегально-подпольно ходивших в среде её друзей и знакомых, не носила, поэтому один из его пальцев беспрепятственно проник в мягкую и горячую влажность; вскоре вслед за ним проник и другой палец.
Диана, почувствовав в себе два твёрдых и жёстких мужских пальца, судорожно всхлипнула и застонала — не то от боли, не то от наслаждения; а скорее, и от того, и от другого одновременно, как это возможно у любящих людей в минуты близости.
Затем, словно вспомнив что-то, дёрнулась и попыталась вырваться.
Но не тут-то было.
Мужчина насадил её на свои жадные пальцы подобно рыбе, насаженной на кукан.
И трепыхалась она точно так же — словно незадачливая рыбка, пойманная умелым рыбаком.
Затем, наконец, смирилась, осознав всю тщетность предпринимаемых с целью освобождения попыток, и перестала вырываться, не делая более попыток освободиться, с разведёнными в стороны ногами распластавшись на холодной осенней земле и покорённо глядя на своего истязателя, что так ловко пленил её, застав врасплох, и теперь был волен делать с нею всё, что угодно, пользуясь своим правом — правом победителя.
Тот же, наоборот, словно вняв её мольбам, наконец-таки свёл вместе её стройные ножки, и, выпрямив в коленях, вытянул их вверх, удобно захватив всей своей пятернёй одновременно обе лодыжки и придерживая их где-то на уровне своей груди.
Но сделал это, как оказалось, исключительно лишь для того, чтобы вбить, вогнать себя в неё всей своей мощью, и заставить её содрогнуться, и, изогнувшись всем телом, грызть землю в порыве бешеного желания и отчаянной, мало с чем сравнимой страсти.
Внезапно Диана почувствовала словно взрыв внутри себя.
Она выкрикнула что-то нечленораздельное, и крик её затерялся где-то в верхушках старых деревьев, подхваченный и многократно размноженный птицами, разнёсся по всему осеннему лесу, а затем ветер подхватил его и унёс куда-то вдаль — в безоблачное синее небо, такое пронзительное в эту осеннюю пору...
Потом она расслабленно валялась в осенней листве, и смотрела вдаль — туда, куда ветер унёс её крик, а любовник заботливо укрывал ей плечи, укутывая юное полуобнажённое тело, ещё недавно извивавшееся в его страстных объятиях, в свою старенькую, видавшую виды ветровку, и бормотал ей на ушко что-то невыносимо нежное, а после поднялся и стал неспешно, но ловко разделывать кабана, изредка прерывая свою работу и бросая на Диану странные пронзительные взгляды.
Но ничего этого она не видела и не слышала.
Она в эти минуты была где-то далеко.
Там, где ветер играл с её криком...
Это был, пожалуй, самый яркий оргазм в её жизни.
А потом они ели мясо, тут же наскоро зажаренное на костре, и терпкий, густой, чуть сладковатый жир стекал по их пальцам, и падал в холодную осеннюю землю...
С тех пор она полюбила осень.
И охоту.
С любовником они позднее расстались.
А любовь к охоте осталась на всю жизнь.
И порою Диана, пробираясь сквозь жёсткие заросли кустарника, вот как, например, сегодня, вспоминала ту осень, и ту, другую, охоту, и себя, тоже другую — тогда ещё совсем юную и неискушённую, лежащую на стылой осенней земле и бездумно вглядывавшуюся в прозрачную синеву холодного осеннего неба...
Тогда по щекам её текли слёзы — вот прямо как сейчас — но это были слёзы не горечи, а лёгкой грусти и невыносимо пронзительной, какой-то светлой печали.
И, быть может, совсем немного — жалости к себе.
К себе, тогдашней. К юной, неопытной девчонке, что ушла, и уже не вернётся.
Никогда-никогда!
И ещё это были слёзы любви.
Любви не к конкретному мужчине — нет! Более того, это была любовь вообще не к мужчине.
И не к чему-то конкретному.
Это была любовь ко всему живому, к тому, что окружает нас на протяжении всей жизни — окружает, порою, как ни странно, оставаясь незамеченным!
Это любовь к лесу, и к воздуху, и к осенней прозрачности неба.
Это — любовь ко всему сущему!
Впрочем, кто знает, к чему была эта непонятная любовь. Любовь к чему-то такому...
К тому, что однажды навсегда уходит из нашей жизни. Уходит с тем, чтобы более никогда уже не возвращаться — разве что только в воспоминаниях, да и то всё реже и реже… И вот уже и воспоминания гаснут, а вместе с ними гаснет наше сознание, выключаясь подобно лампочке, что освещала тёмную, унылую комнату. А затем кто-то, какой-то шутник, вывернул её, быть может, из экономии, а может, просто из хулиганских намерений — и вот уже вся комната медленно погружается во мрак, который невозможно рассеять, и постепенно тонет в этом мраке...

Внезапно в кустах, расположенных неподалёку, в какой-нибудь сотне метров, послышался какой-то звук — не то хруст, не то треск. Диана, встрепенувшись и как-то разом вдруг очнувшись, словно сбросила с себя грусть воспоминаний. Затем привычно подобралась и отработанным до автоматизма движением вскинула ружьё.
В прицеле маячил кабанчик — совсем ещё молоденький, похоже, даже не успевший нагулять достаточное количество жирка. Неуклюжий какой-то, словно пацан-подросток.
Он тоже заметил Диану, и недоумённо застыл, словно не зная, что ему теперь делать.
“А говорят, кабаны в лесах перевелись”, — мимоходом порадовалась добытчица, — “вон какой экземпляр! Довольно, между прочим, неплохой экземплярчик!”
Хрюкнув, кабан как будто бы вопросительно посмотрел на охотницу, словно спрашивая совета: мол, что прикажешь, хозяйка — нападать, или же, пока не поздно, спасаться бегством, улепётывая во все лопатки, и надеясь лишь на силу молодых ног, да уповая на мощь таких же молодых лёгких, продираясь напролом сквозь густой кустарник.
Или же просто стоять на месте.
Что он, собственно, и делал.
Диана представила, как она сейчас выстрелит, затем быстро перезарядит ружьё и выстрелит снова.
В плоть кабана войдёт пригоршня дроби, и он, завалившись сначала на передние ноги, а затем вбок, станет хрипеть, истекая кровью. Глаза его начнут мутнеть, по телу побегут предсмертные судороги. Затем он, в последний раз дёрнувшись, сделает последний в своей недолгой кабаньей жизни вдох. После чего захрипит, и, наконец, затихнет — на этот раз навсегда. Глаза его окончательно помутнеют, и, подёрнувшись плёнкой, остекленело уставятся в прозрачное осеннее небо.
Вся эта картина мигом пролетела перед мысленным взором охотницы, и ей вдруг стало неимоверно жаль этого не успевшего как следует нагуляться кабанчика.
“У меня-то в жизни вон сколько всего было”, — устало и с каким-то запоздалым раскаянием подумала она, — “а у него? Ну что он видел? Совсем ведь ещё молоденький”.
Она медленно опустила ружьё — впрочем, готовая в любой момент выстрелить, ибо лирика лирикой, но с кабаном шутки плохи. Да и вообще, на охоте ухо держи востро!
Затем слегка повела в сторону стволом, как бы указывая стоявшему под прицелом зверю — мол, беги, спасайся, нагуливай жирок! Да гляди, больше мне не попадайся, поскольку я приду сюда ещё, и не раз, и кто знает, может, в другой раз мне тебя будет совсем не жалко. Вырастешь ты в здоровенного кабаняку, и таки вальну я тебя! Дам дуплетом, и поминай, как звали! Поэтому смотри, будь начеку.
Стерегись бабу с ружьём!
Даже если это — сентиментальная женщина…
Ну, а сейчас — беги, дружок!
Агрессии со стороны кабана она не боялась, ибо по собственному опыту, да и по рассказам друзей знала, что, вопреки расхожему убеждению, звери первыми почти никогда не нападают на людей.
Ну, разумеется, за исключением тех случаев, когда зверь ранее был подранен, но спасся, и теперь мстит.
Но этот, молоденький, на подранка не очень-то похож. Трогательный какой-то.
Похожий скорее на домашнюю свинку, только поджарую, почти совсем без жира, и не очень крупную.
Но, впрочем, как уже говорилось, ружьё Диана держала наготове — мало ли что...
Кабанчик, словно поняв, что его отпускают, попятился, недоверчиво хрюкнув, затем, видя, что ствол ружья по-прежнему остаётся опущенным, слегка осмелел, и, нагло повернувшись к охотнице задом, резво потрусил в сторону лесной чащи, и через минуту-другую окончательно скрылся из виду. Даже хруста веток слышно не было.
Диана, переведя дух, устало опустилась на пенёк.
О том, что отпустила зверя, она не жалела. Уж больно жалко ей стало этого кабанчика.
Да и, честно говоря, возиться с ним совсем не хотелось.
Она снова вспомнила другого кабана — того, первого...

Он вдруг живо встал перед её мысленным взором — только что убитый, ещё тёплый, с шерстью, слипшейся от густой, тёмно-бордовой крови — такого же цвета, как сапожки, что тогда были на ней.
Она, как и тогда, вновь смотрела в его мёртвые глаза, и видела в них своё искажённое отражение.
Своё и своего любовника.
И их тогдашней осени!
Впрочем, осень всегда одинакова — что тогда, что сейчас...
Осени нет никакого дела до жалких, одиноких людишек с их мелкими, достойными лишь сожаления страстями...
Осень выше этого.