дважды Гумберт : Абзац.

Бамблюц совсем затянул с переменой фамилии. Когда вышли все сроки, в его почтовый ящик упала черная повестка. И Бамблюц, ругая свою нерасторопность, отправился в комендатуру по месту прописки. В шесть утра он уже стоял у запертого входа в комендатуру. Длинный бронированный дом с деревянным скелетом был похож на опрокинутый сейф. Слегка раскосые окна были заплетены коваными арабесками и выглядели отталкивающе. Над входом горела змеящимся светом длинная красная лампа. Из редеющей тьмы стали подходить бедно одетые люди с мрачными лицами. Молча и отчужденно, они занимали петлявшую в сумерках очередь. К восьми часам, когда полностью рассвело, и стал накрапывать дождик, очередь перекрутилась и превратилась в глухо рокочущую толпу. Явилась какая-то бойкая баба в черном мешке и стала выстраивать очередь согласно какому-то списку. Бамблюц оказался в начале второй сотни. Входные двери раздвинулись, дом вздрогнул и завибрировал, словно его включили изнутри. Первая партия штрафников строем вошла.
- Я Шрамов, Юрка Шрамов, — услышал Бамблюц и оторвал взгляд от асфальта. Простоватый мужичок заговорщицки скалился из-под низко натянутой кепки и протягивал руку. Бамблюц вспомнил смысл этого глупого жеста, но не стал вынимать руки из кармана. Мужичок сжал руку в кулак и подул. – Холодно, ёмаё! А вы, я смотрю, образованный, а нарушаете?
- Да чего там, — стыдливо вздрогнул Бамблюц и поправил очки.
- Поди-ка, из идейных соображений? — пристал мужичок. – Не разделяете?
- Вот еще! – замотал головой Бамблюц. – Я по причине забывчивости.
- А я вот не понимаю! – с жаром воскликнул Шрамов и, оглянувшись, понизил голос. – Не понимаю, куда мы идем. Сегодня тебе поменяют фамилию. Завтра – пол. Послезавтра – национальность. А зачем? Какая причина?
- Национальность? – словно очнулся Бамблюц и в сонной задумчивости взглянул на мужичка. – Ну, это вы хватили. Шутить изволите?
- А что? Мы люди простые, нам можно и пошутить, — подогнув одну ногу, Шрамов смешно подпрыгнул. – Но только за машиной разве угонишься. Нонче машины хОхмят. Так вот.
- То есть, как машины? О чем вы, любезный? – спросил Бамблюц и, в сторону. – Юродивый.
- А то, мил человек. Фамилии людям выдумывают небывалые.
- У меня у зятька-то, — из толчеи вдруг оформилась ноздреватая бабка, — фамилия была Пиотровский. А теперь – Ебанько! Ну, он как есть Ебанько, прости господи. Вечно мне говорит, что я макароны не тем концом в воду макаю. Тряпки мои половые в трусы себе сунет и носится по двору с мячиком, как мальчонка.
- А дочь-то моя, по мужу – Стеблова. А теперь, после смены, Нежопа стала, — доложила другая старуха с зажмуренным глазом. – Ну, так и нет у нее жопы. Не жопа, а одно название. Вот у меня по молодости была жопа. Всем жопам – жопа. Не верите? – в упор обратилась к Бамблюцу.
Женщин, баб и старух Бамблюц соответственно терпел, избегал, на дух не переносил. Жил он анахоретом, даже сычом. Публичная жизнь с задранными юбками и приспущенными штанами его совершенно не торкала, казалась суетным балаганным канканом. Вот вопросы языкознания – это было серьезно. Общая теория пунктуации, над которой Бамблюц корпел много лет, по праву должна была внести ясность в запутанные и непрозрачные человеческие связи.
От бабок шибануло мочой, плесенью и перегаром. Бамблюц сменил место и задумался. А ведь прав мужичок. За последнее время распространились каверзные, чудаковатые фамилии, которые просто не могли произойти естественным образом. Новые фамилии коллег и учеников действительно резали слух и слегка выбивали сознание из привычной траншеи. Раздвапопов, Хуякс, Обоссанский – так теперь официально звали ученых, с которыми Бамблюц вел конструктивную переписку. Его любимая ученица Наденька Ветрова, прелестное пухленькое существо, ни с того ни с сего получила фамилию 31. Да, в новых фамилиях встречались и цифры. Много было фамилий, происходящих от заимствованных слов и неологизмов. Силиконов, Дивайсов, Рунетов, Вайфаев. Один маститый философ теперь носил легковесную фамилию Геев. При мысли о том, что машина выберет ему что-то подобное, становилось зябко, тревожно. А вдруг Сакер? Аналов? Теребякин? Пусть будет Стаканов, Вагонов, пусть Батарейкин, но только не Теребякин!
Бамблюц поискал глазами того мужичка, Шрамова, но тот слипся с толпой. Что же все это значит и допустимо ли это? Оправдано ли? Поголовная замена одних фамилий на другие было явление жизни, и как таковое требовало основательного феноменологического разбора. Бамблюц не имел никакого права, да и желания погружаться в сомнительные междисциплинарные изыскания. Хватило бы сил и времени набросать общую теорию пунктуации. Ему уже далеко за сорок, и все крепче уверенность в том, что труд его жизни не соразмерен с возможностями его организма. Ах, замахнулся, наглец, каково? – Бамблюц млел от горького удовлетворения. Время шло.
Вот и его черед. Когда Бамблюц вошел в государственное здание, то сразу очнулся. И хотя двери были высокие, в два его роста, он словно ударился лбом. Сразу пропали пленительные абстракции общей теории, отступили в невнятицу отточенные формулировки. Здесь, в комендатуре, безличная машина управления привечала живых людей с улицы. И у граждан, входящих в комендатуру, тряслись коленки и отвисала челюсть. Здесь все было заведено не так, как снаружи, в мутном бульоне повседневности. Время отмеряла бесстрастная мелодия музака. И, главное, здесь не было людей. Если не считать незаметных китайцев в одинаковых серебристых робах со значком трехглавой змеи на груди и спине. Они сосредоточенно занимались делом, убирались и садоводили, не обращая внимания на посторонних.
- Ебсель-мопсель! Хоромы-то какие! – Бамблюц обернулся и узнал Шрамова. Юродивый пританцовывал, пускал слюну и поскуливал от восторга, дивясь на райский техносад, содержимое комендатуры. Бамблюцу отчего-то стало неловко, досадно. Он умерил детское любопытство и быстро прошел мимо грядок с экзотической флорой, мимо гигантских голографических мониторов, выставлявших на обозрение предметы искусства – прямиком к терминалу. Эта штука, отдаленно похожая на православный алтарь, была здесь единственной полезной вещью. А всё прочее — подвешенные насаждения, бюсты гениев, живые картины, аквариумы – было лишь декорацией. С тех пор, как машина заменила бюрократический аппарат, любое государственное учреждение сводилось вот к такому, или подобному типовому терминалу. Но подойти к нему запросто, как к обычному банкомату было нельзя. И в этом была своя логика: между государством и живыми людьми должна была существовать пограничная полоса, *запретка*, фильтрующая ощущения.
Над терминалом висел на цепях бронзовый трехглавый змей с туловищем в виде лампового транзистора. С трепетом в сердце, Бамблюц встал на колени и приложился лбом к специальной чувствительной табличке. Через мгновение раздался мелодичный сигнал и загорелся зеленый глазок: личность была установлена. Но тут же, рядом с зеленым глазком тревожно замаячил красный, и сердечный женский голос произнес:
- Гражданин Бамблюц Юлий Феликсович, 2000 года рождения. Материальных задолженностей не имеет. Символическая задолженность – 24 условные единицы. Текущий счет 144 пункта. Вы явились на 24 дня позже назначенного вам срока. Вы признаете себя виновным?
- Да! О, да! Конечно! – хрипло подтвердил свою вину Бамблюц.
- На вас налагается символическая пеня в 24 условные единицы. С вашей символической пени списывается 20 условных единиц, но ваш текущий счет понижается на 4 пункта.
- Спасибо. Впредь не буду рассеянным.
- После того, как уплатите штраф, секция номер 3, — послышался перезвон, похожий на хихиканье. Впрочем, смешок был вряд ли возможен. Машины лишены чувства юмора. Бамблюц помотал головой, встал с колен, и ближайший китаец тут же надежно затер его следы полотерным устройством. Другой китаец крепко взял Бамблюца за руку и спокойно повел за собой, точно покатил пустую тележку. Однако 20 единиц простили, подумал Бамблюц, а четыре оставили, чтобы знал. Между тем, ему было не по себе. Сердечный ритм участился, во рту пересохло, спину щекотал холодный пот. Символический штраф ему, лояльному и пунктуальному гражданину, был в новинку. Что это такое, он мог только догадываться.
Китаец привел его в подвальное помещение и знаком велел оголить торс. Бамблюц тяжело вздохнул и подчинился. Не надо было ему тянуть, всё-таки. Эти машины безжалостны, им нет дела, что он уважаемый в своем кругу человек. Подвал, видом своим и воздухом, резко контрастировал с оранжереей-музеем. Только некрашеные стены и бумажные ширмы, из-за которых доносились стоны, кряхтение, сип и маты, а также тонкий, на грани слышимости визг воздуха. В центе отсека стоял аппарат для символических взносов. Бамблюц влип животом в омерзительно холодный и жесткий лежак. Китаец потыкал ему в спину каким-то тонким предметом, похлопал по плечу и вдруг подло зажал руки снизу. Отошел, и Бамблюц, вывернув шею, увидел, что он держит в правой руке гибкий побег молодого бамбука. Прут несколько раз вхолостую резанул воздух. Вот, оказывается, где заканчивается автоматизация государства, подумал Бамблюц за миг до того, как началось взыскание символической пени.
Р-раз, два, три, четыре… Бамблюц перевел дух и заметался от веселящего жжения. Пять, шесть, семь…
- Стой, сука! Фор, блять! Четыре! Куда ты хуячишь, пизда нерусский! Жопа ты узкоглазая!

Уже под новой фамилией, Бамблюц сидел в скверике неподалеку от комендатуры и дрожал то ли от холода, то ли от обиды. Рядом с ним сидел Шрамов, тоже под новой фамилией. Между ними на ящике из-под стеклотары стояла бутылка водки и баночка с корнишонами. Все так же уныло моросил дождь.
- Понимаешь, Юра, — в сердцах, сжав кулаки, молвил Бамблюц. – Похуй мне боль и стыд экзекуции! Похуй мне эти лишние двадцать ударов! Другое меня тяготит. Несправедливость! В какой-то момент мне показалось, что проклятый китаец не остановится никогда. Так и будет стегать как заведенный, пока от меня одни ремешки не останутся.
- Брось, Юлька, хуйня. На вот лучше выпей, — подбадривал Шрамов. – Выпей, чертов профессор.
- Ужас, который я пережил, был не заслужен! Произошла ошибка! – Бамблюц погрозил указательным пальцем кому-то вдали. – Вот он, человеческий фактор! Вся несправедливость в мире порождена человеком. От его скудоумия и равнодушия – все ошибки! Хорошо, замечательно, что история кончилась. Теперь нами управляет машина.
- Веришь, значит, в машину? В ее добрую волю? — снисходительно усмехнулся Шрамов.
- У машины не может быть своей воли, — категорически заявил Бамблюц.
- Эх ты, дурыся! Вот сколько тебе всего всыпали?
- Двадцать четыре, — трагическим голосом ответил Бамблюц.
- А мне, — Шрамов помедлил, — двести шестнадцать. Солидно, ага? Но бывало и больше. За что, говоришь? А ебал я машину, ебу и ебать буду! И тебе, блядь, как другу, советую.
Они обнялись и троекратно расцеловались.
- Мы же русские люди. С нас как с гуся вода.
- Ну, а как же фамилия? Странно все-таки это. Феномен.
- А что фамилия? – загадочно хохотнул Шрамов. – Мне моя новая нравится.
Шрамов подмигнул, скинул телогрейку, задрал исподнее и подставил под водяную пыль свою страшно исполосованную спину.
- Был я Шрамов. А теперь я Рубцов по паспорту. Как знаменитый поэт.
- А я, черт, я же забыл, — спохватился Бамблюц и достал из кармана пластиковую карточку-мекумпорто. – Пойду еще водки куплю, да заодно посмотрю на чеке свою фамилию.
Через десять минут он вернулся, но Рубцов уже спал в обнимку с пустой бутылкой. Доктор филологии развернулся и в раскачку пошел домой, отхлебывая из горла. С каждым глотком на душе становилось спокойнее. Ему тоже понравилась его новая фамилия.