Немец : Медный гусь. 6. Самаровский чугас
13:27 22-06-2010
глава 1. Государева грамотаглава 2. Совет
глава 3. Аврора
глава 4. Аутья-отыр
>глава 5. Шаман Агираш
Проснувшись поутру, путники первым делом шли взглянуть, как там их раненый товарищ поживает. Поживал Хочубей неважно. Жар немного спал, но слабость его одолевала, а попытка помочиться причинила такую боль, что стрелец и десять минут спустя скулил и обильно потел.
— Ты воды много не пей, терпи, потому как каждое мочеиспускание заживление органа замедляет, а тебе муку приносит, — наставлял Семен Ремезов, засветло уже хлопотавший подле больного.
За ночь натопился дёготь, и лекарь, смешав его с медвежьим жиром, залепил той няшой Хочубею рану, в паху сменил мох, разболтал очередную порцию коричневой жижи, заставил стрельца глотнуть.
— Смотри-ка, оклемался вроде, — у Мурзинцева от сердца отлегло. — А Семён то не зря голову на плечах носит!
— Ум бороды не ждёт, — в свою очередь похвалил Ремезова Перегода.
Семён смутился, потому как и в самом деле единственный из путников бороды не имел, хотя мягкие усики на верхней губе уже проступили.
— Чем ты его отпаиваешь? — поинтересовался Перегода.
— Бобровой струёй.
— О как! Так что Егор, за выздоровление будешь благодарить Ремезова и бобров.
Подошли Лис с Недолей, присели подле пострадальца. Хочубей крутил головой, таращился на товарищей и спрашивал, что такое с ним приключилось.
— Глупость с тобой приключилась, Егорушка, — мягко, как чаду, ответил на то Перегода. — И случилась она с тобой еще при рождении.
— Ты Егор знатный рыболов оказался, — не замедлил вставить колкость Васька Лис. — На твой уд такая щукенция клюнула! Эко, как ей твой червь приглянулся! Ты давай поправляйся, мы и дальше на него рыбу брать будем!
— И почто нам неводы о коряги рвать, коли одной такой щукой мы на три дня себе харч обеспечим! — вторил Лису Недоля.
Мурзинцев с Семёном смеялись, Перегода сказал с улыбкой:
— Ладно, хватит мужика изводить, ему-то теперь не до смеху. Что с ним делать то, Степан Анисимович?
Сотник оглянулся на Ремезова, спросил:
— Что скажешь, Семён? Долго ему бревном валяться?
— Неделю, а может и дней десяток.
— Мда-а-а… Что ж, в Самаровском его оставим, на обратном пути подберём, — постановил Мурзинцев.
Затем сотник велел греть недоеденную вчерашнюю кашу, и будить остальных. Час спустя, позавтракав, перенесли Хочубея на судно, спрятали под навес от солнца, расселись на веслах. Струги отошли от берега и под слепящей ярью утреннего солнца, которое, казалось, надувало паруса не хуже ветра, побежали по тёмной воде, на север, к Белогорью, к такому близкому Медному гусю.
К вечеру добрались до Реполовского погоста, русской деревушке на дюжину изб, заночевали, с зорькой двинули дальше.
До Реполовского Иртыш петлял и извивался как уж, но за деревней в него впадала Конда, потому Иртыш, и так напитанный талыми весенними водами, тут разошёлся, западный берег могучим плечом отодвинул, и до самой Оби всё ширился, так что на подходе к Самаровскому яму морем разлился, распластался верст на двадцать. Левый берег разглядеть не удавалось, в речной хляби он таял, с окоёмом сливался.
Самаровскую гору путники заприметили верст за двадцать пять. День шёл к завершению, и вечернее солнце красило небо густо-оранжевым, посыпая черную воду Иртыша золотой рябью. Тайга по далекому берегу выглядела щетиной скошенной травы, и гора возвышалась над нею, словно боевой шелом на голове исполина-богатыря. В лучах заходящего солнца Самаровский чугас лоснился сине-зеленой шерстью, правда с южной стороны виднелась проплешина, словно щеку от бороды обрили, оголив светлую песочную кожу.
— Ух!.. — выдохнул Семён Ремезов в восхищении.
На этот раз Семён был на ведомом струге, потому как раненого Хочубея поместили сюда же.
— Величава, зараза! — согласился с ним Перегода.
— А что за лишай там сбоку прилип? — спросил Недоля, налегая на весло.
— То посельные лес валят на свои нужды, — пояснил Перегода, который раньше уже бывал в этих краях. — Красоту губят, да, но надо ж им чем-то избы править.
— Алексей Никодимович, а что вогулы про ту гору сказывают? — спросил Ремезов.
— Сказывают, что место это святое, — охотно отозвался толмач. — Потому поблизости столько капищ и обустроили. В горе обитают огромные звери, у которых рога в сажень длинной. Эти рога остяки и вогулы на дне Иртыша и Оби находят, иногда и в горе той, ежели копать приходится, и называют манг-онт — земляной рог.
— Так то ж не рога, то бивни, — заметил Ремезов. — Купцы их у местных скупают охотно, в Москве и Новгороде мастеровым резьбы по кости сдают, я в Тобольске не раз их видал.
— Угу, — согласился Рожин. — Только вот к голове какой зверюги те бивни прилагаются, не понятно.
— Как-то гостил у нас учёный муж из Персии, он сказывал, что манг-онты очень похожи на бивни слонов, но всё же не слоновьи. У того перса была монография, посвященная слонам, он и в наши края прибыл с целью узнать, не родственники ли носители манг-онтов индийскому слону. Монография была писаны арабским, но отдельные главы он нам перевёл, да и гравюр та книга содержала достаточно: слоны, слонята, слонихи, скелеты, черепа, кости… Вот ежели б сыскать манг-онт вместе с частью черепа, а лучше с целым, можно было бы сравнить с тем, что в монографии перса писалось!..
— В Самаровском поспрашивай на сей счёт местных, может чего и подскажут, — посоветовал Рожин. — От остяков я слыхивал, что манг-онты с черепами находили, да по неразумению своему от черепа бивни отламывали, потому как купцам черепа без надобности.
— А какие они — слоны? — заинтересовался Перегода.
— Демьян Семёнович, я такую животину и представить себе не мог! — Ремезов пустился в объяснения пылко, видно слоны ему крепко в душу запали. — Ростом под полторы сажени, а важат две сотни пудов, как пять быков то бишь! Ноги толстые и тупоконечные, как та опора, что под гипсовым Ермаком на Софийском взвозе покоится. Задние ноги короче, потому мощная голова сидит возвышено, величаво. Уши огромные, такие, что из их пары человеку можно епанчу скроить. Носа нет, взамен него хобот, и хобот тот до самой земли достаёт, и слонам взамен руки служит. Слон хоботом листья рвёт и рот себе запихивает, воду им набирает, а потом над собой фонтаном разбрызгивает, при том, сила в хоботе непомерна, животина легко хоботом бревно весом в двадцать пудов поднимает и несет версту, не выказывая усталости. Ещё они хоботом трубить умеют, и звук тот за тридцать верст слышно. У самцов изо рта торчат бивни, но они покороче манг-онтов будут. Живут стадами, и нрав имеют кроткий, без причины ни на кого не нападают, но чуя угрозу, всем стадом защищают своё потомство, так что и льва затоптать могут.
Рожин слушал Семёна с нарастающим удивлением, и когда Ремезов замолчал, спросил:
— А шкура? Шкура у них какая?
— Серая, грубая и морщинистая.
Толмач замолчал, погруженный в размышления.
— Это ж какое разнообразие живности господь придумал! — удивился Перегода. — Такое и вправду, захочешь — не придумаешь. Разве только вон Недоле по-пьяни примерещится.
Игнат весло бросил, недовольно хмыкнул, но промолчал, рассказ о слонах и в нём интерес раззадорил.
— А что тот перс? — спросил толмач. — Сыскал он, чего хотел?
— О том не знаю, — отозвался Ремезов. — Он с купеческим караваном в Березов ушел три лета тому назад, и больше о нём ни слуху, ни духу.
— Побрали басурманина манг-онты, — вставил Недоля.
— Ну что за язык у тебя такой, Игнат? — с укоризной бросил стрельцу Перегода. — Ежели беду постоянно кликать, то она тебя когда-то услышит, попомни мои слова. Да и перс тебе чем не угодил? Он вон нам знание про слонов принёс, ему поклониться надобно, а ты на него — басурманин.
— Поту как он басурманин и есть, — огрызнулся стрелец. — А про слонов, это еще проверить надо, может и нет таких животин на свете.
— Есть, — заверил Ремезов. — Я про них не только от перса слыхивал. Даже сказывают, что в зверинце при государевом дворе слона держат.
Недоля хотел было что-то возразить, но толмач его перебил:
— Есть слоны, нет слонов, меня не сильно и заботит. Зато имеются манг-онты, стало быть, есть и те, кто их на голове носит. И тут, Игнат, уже не о домыслах речь. Да вот беда, не видно что-то тех животин. А потому выводов может быть два. Либо они в горе живут, и на глаза людей не являются, как остяки полагают, либо жили, как прочее зверье, обычной земной жизнью, только было то в незапамятные времена, а потом ушли из этих мест навсегда…
— Или вымерли!.. — выдохнул Семнён, пораженный догадкой. — Потопом их смыло, не успели на Ноев ковчег!
— И усилилась вода на земле чрезвычайно, так что покрылись все высокие горы, какие есть под всем небом. Бытие, глава седьмая, стих девятнадцатый, — прогремел пресвитер Никон, который до того сидел на корме, но обратив внимание на горячие прения, решил послушать, об чём речь, а потому перешёл на нос, и слова Ремезова услыхать успел. — Про что спор, чада?
— Да Игнат вон не верит, что слоны на свете водятся, — ответил Перегода.
— А может Ной и не звал тех, что с манг… мамон… отами на головах, потому как они бесовские создания, — заявил Недоля, заплетаясь языков в незнакомом слове. — Я б тоже не взял тварей, у которых рука ко лбу приделана. От Диавола те создания, не от Бога. То-то некрести их и чтут.
Игнат Доля и сам удивился тому, что сказал, потому как к глубоким размышлениям способности не имел, и не стремился. Перегода посмотрел на стрельца с любопытством, толмач с сожалением, Семён Ремезов несогласно покачал головой, а пресвитер нравоучительно молвил:
— Комар на голове жало носит, а пчела в гузне — всяко на человека не похоже. Но мотыль рыбу кормит, а пчела сладко-лечебный мёд добывает. Поелику Господь их не зря к миру пристроил. И про слонов я слыхал, и говорили, что нрав они имеют добрый и людям служат с радостью. Какое ж бесовское отродье будет человеку служить с охотой? Господь в разнообразии своё величие проявляет. Двух зорек одинаковых не случается, завсегда небо в разные краски рядится, так и живность всякая по разному месту различный лик иметь потребна. Господь чад своих распределил там, где им жить сподручнее, потому мы тут слонов и не зрим, ибо для жарких земель они созданы.
— Так толмач же говорит, что слоны и у нас тут были! — вскричал Недоля, пресвитер в удивлении на Рожина уставился, Перегода, видя заминку, кратко пресвитеру суть разговора пересказал. Отец Никон задумался, но тут осторожно вмешался Семён Ремезов:
— Святой Сирофим пытался высчитать размеры Ноевого ковчега, который вместил бы Ноя с женой, тремя его сыновьями с семьями, и всей живностью от каждого рода по паре, да и припасов на полгода…
— Припасов требовалось больше, — оборвал его пресвитер, продекламировал. — И остановился ковчег в седьмом месяце, в семнадцатый день месяца, на горах Араратских. Вода постоянно убывала до десятого месяца; в первый день десятого месяца показались верхи гор. Бытие, глава восемь, стих пятый. Так что припасов на год требовалось, — помолчал, добавил, недовольно поморщившись. — Про Сирофима я слыхал, и с ересью его знаком. Опираться на неё не следует!
— Отче, но ведь его расчеты верны! Ежели строить судно, чтоб всех тварей по паре уместить, то судно размерами с пол Югры будет! Как столько живности разместить на ладье в триста локтей длиной и пятьдесят шириной, как о том в Писании сказано?! Вот и выходит, что Ной не всех тварей взял, и всех взять не мог! Да и потом, он же не плавал по свету, собирая живность, они сами к нему приходили, так может не все и пришли, дорога то для некоторых дальняя, и за год не осилить, к тому же через море, а для наших носителей манг-онтов и вовсе недостижимая…
— У них сто лет на то было, недоросль! — рявкнул пресвитер. — Кого наставлять взялся?!
Семён вспыхнул и задохнулся, но Рожин ему на плечо ладонь положил и придавил, мол, тихо, не ерепенься. Тут к месту Хочубей заворочался, застонал, и Ремезов, ни слова не говоря, из-под руки толмача вывернулся и к хворому поспешил. Недоля снова взялся за весло, словно ничего и не случилось, толмач отвернулся на Самаровский чугас глядеть, Перегода на лоб шапку сдвинул и, потупившись, чесал затылок, а пресвитер, недовольно всех обозревши, порывисто поднялся и побрёл назад на корму, бормоча раздражённо, что молодёжь совсем уважение к отцам потеряла, а потому грядущее в их руках крахом для всего люда обернется.
Толмач выждал минуту, затем вслед за Ремезовым под навес залез, тронул парня за плечо.
— Слушай, Семён, — тихо сказал Рожин. — Как-то давно один казымский остяк рассказывал мне про животное невиданное. Ни до, ни после того описанного им зверя я не встречал, а потому решил, что остяк фантазиями грешит. Но теперь, когда ты про слонов рассказал, сразу вспомнил. Дело в том, что остяк тот свою животину описал слово в слово, как ты слона, за исключением того, что слоны голые, без шерсти, а та зверюка в густом меху, как медведь.
Ремезов слушал толмача с открытым ртом и когда Рожин закончил и ушёл, порывисто достал писчий набор, раскрыл на чистой странице свою полиграфию сибирской экспедиции и написал:
«Вполне может статься, что животные, носители бивней, манг-онтов, всё ещё водятся в лесах Сибири. Со слов Алексея Никодимович Рожина мне стало известно, что некий казымский остяк видел животное, строением напоминающее слона, но в отличие от оного облаченного в густой мех».
Написав это, Семён подумал, что животному требуется дать какое-то имя, но какое?.. Такое, чтоб и запоминалось легко, и на своё происхождение намекало, на манг-онт, то бишь… А как там Недоля бивень обозвал?.. Мамон-от… Да к бесу эти двоесловия — мамонт!..
К Самароскому яму подошли к полуночи, но поскольку началось лето, то вечер затягивался, и небо светилось мягким приглушенным светом, так что и за четверть версты можно было разглядеть встречавших.
— Кто такие? — донеслось с причала.
На причале стояло десятка два мужиков с мушкетами наизготовку.
— Иисус Христос — Бог ваш, ироды! — возопил Васька Лис, за что сию минуту отгрёб от Мурзинцева по башке рукоятью нагайки, стрельцы заржали.
— Кажись наши, христиане, — послышалось с причала.
— Петр Васильевич, дурно гостей встречаешь! — крикнул сотник. — К тебе посланник тобольского воеводы Михаила Александровича Черкасских с дружиной!
— Мурзинцев, ты что ли, вшивая борода?! Я ж чуть было не распорядился по вам пальбу открыть! Чего среди ночи припёрлись?
— Как Бог положил, так и дошли. Ты Петро мушкеты то убирай, мы с делом важным, стрелять по вам у нас интересу нету.
Дьяк Тобольского приказа Петр Васильевич Полежалый, давний знакомый Мурзинцева, сотника встретил объятиями, пресвитеру поклонился, благословление испросил, отец Никон дьяка перекрестил.
— Какая ж это дружина, Степан? — разглядывая стрельцов, со смехом спросил Полежалый. — Это ж сброд шелудивый!
— У ж какая есть, — отозвался Мурзинцев, но тут дьяк толмача разглядел.
— Ба! А вот это уже гвардия! — воскликнул он. — Это ж Рожин!
— Здрав будь, Петр Васильевич, — подойдя, приветствовал дьяка толмач.
— И тебе не хворать… О, господи, а это ещё что за хлыщ?! Степан, ты зачем отрока в поход взял?!
— Семён, подойди, — окликнул Ремезова сотник, а Полежалому ответил. — Это, Петр Васильевич, наш учёный муж, Семён Ремезов, и то что он учёный, мы убедиться успели.
— Знал я Семёна Ремезова, ему теперь годов шестьдесят, а у этого и бороды еще нету, — сказал на то Полежалый, с недоверием рассматривая парня.
— То тятька мой, — отозвался Семён, приблизившись.
— Вон значит как… Что ж, Семён Семёныч, отец твой человек уважаемый и ежели ты в него пошёл, то и тебе моё добро пожаловать… — дьяк обвёл гостей взглядом, пресвитера Никона, Рожина, Семёна Ремезова, остановился на сотнике, произнёс задумчиво. — Что ж у вас за дело такое важное, ежели вы помимо ружей, церковь с собой прихватили, науку, да еще и лучшего на всю Югру следопыта?
— Об том позже, Петр Васильевич, — ответил Мурзинцев. — У нас хворый в струге, надобно ему уход устроить.
— Сейчас всё будет, — дьяк засуетился, раздавая мужикам указания, и уже через полчаса струги были надежно пришвартованы, припасы перенесены в амбары и заперты, караул у причала выставлен, а путешественники определены на постой. Только Рожин с Мурзинцевым спать не легли, а отправились по приглашению Петра Васильевича в приказную избу, на беседу с дьяком.
Выяснилось, что до Самаровского яма дошёл слух, будто с Конды вниз по Иртышу идет ватага лиходеев, и за атамана у них Яшка Висельник, матёрый вор и убивец, прозванный так, потому что свои же подельники удавить его пытались, да так до конца и не удавили, зато он их потом всех перерезал. Потому на причале ямщики круглосуточно с ружьями караулили. Сотник сказал, что об том требуется известить Тобольск, Сургут и Березов, а Полежалый ответил, что гонцов уже разослал.
— Слыхал я про этого Яшку, — сказал Рожин. — На руках его крови больше, чем воды в реке. Ежели он по Конде идёт, стало быть от Уральских дозоров тикает. В Тобольск им идти резона нет, там казаки их и на берег не пустят, прямо на воде постреляют. В Сургуте тоже гарнизон добрый стоит, так что Яшка, думаю, к Березову рвётся, там у него шансов уцелеть поболе.
— Нам тут только воров не хватало! — с досадой выпалил Мурзинцев.
— Не переживай, Степан, я с этим управлюсь, — сказал дьяк. — Мы тут хоть и без гарнизона, да сто двадцать мужиков имеем, и все при ружьях. К нам они не сунутся.
— Зато мелкие деревеньки вырежут, с них станется.
— Дальше Саморовского не пустим, — заверил Полежалый. — С утра речные дозоры организую, перехватим.
— Что ж мы гонцов не встретили? — спросил Рожин, чуя недоброе.
— Видно разминулись, когда Хочубея отхаживали.
— Должно быть так…
Дальше Мурзинцев поведал, что цель их похода — Белогорские капища, и идолы, которые в тех капищах хранятся. Полежалому сотник доверял, потому, как знал его давно, да и помощь дьяка путникам требовалась. Петр Васильевич удивился, по что государю вогульский идол понадобился, но с расспросами не приставал, понимая, что Мурзинцев и сам до конца мысль государеву не разумеет.
— Вогулы с остяками в Самаровском есть? — спросил Рожин.
— Околачивались, было их семь душ, все вогулы, но три дня, как ушли.
— Куда ушли?
— Да бог их знает, вниз по Иртышу, к Оби. У них два весельных дощаника.
— А дед промеж них был?
— Кажись был, а что?
— А выглядел как? — допытывался Рожин. — Волосы в косы собраны, на голове очелье с бубенцами?
— Ну да, и что с того? Они все волосы в косы собирают, а к одёже пришивают, кто что придумает.
— А то. Думаю я, что дед тот — шаман Агираш.
Дьяк в изумлении на толмача уставился, потом рассмеялся.
— Да ты, Алексей, никак мухомор слопал? — сказал он сквозь смех. — Агираш — то сказка вогульская. Она меж них уже второе столетие ходит. А спроси любого вогула, или остяка, видал ли он того шамана, так сразу в отказ.
— Может, потому и в отказ, что видали, — не согласился Рожин.
— Ладно, с шаманом разберемся после, — прервал спор Мурзинцев. — Что вогулы тут делали? К кому ходили? Об чём выведывали?
— У нас тут купец Сахаров свою лавку держит, вот к нему и ходили. Торговали, наверно. Что им тут ещё делать. Выведывать — ничего не выведывали, иначе я б знал. Вогулы народ молчаливый, недоверчивый, ежели с расспросами к кому пристают, то такое сразу подозрение вызывает.
— С утра навестим купца, узнаем, чем вогулы затарились, — сказал Мурзинцев толмачу, тот кивнул.
Дальше перешли к хозяйским делам. Толмачу при том присутствовать надобности не было, и он спать отправился, а сотник с дьяком сидели до самого утра. Хоть Полежалый и добрым товарищем Мурзинцеву был, но служба есть служба, так что сотник грамоты проверял тщательно и на жалобы дьяка о том, что посевное поле всего одно, и родит через год и мало, особо внимания не обращал.
Самаровский ям стоял на перекрестии трёх путей, между Тобольском, Сургутом и Березовым; откуда бы ни шли купеческие караваны, Самаровский миновать им было невозможно, что селению приносило добрую и стабильную прибыль. А помимо купцов, посельные ямщицкой гоньбой себе казенный рубль зарабатывали, по весне и осени много рыбы ловили, в тайге птицу и зверя брали, кедровый орех и ягоды собирали. Да и вогулы с остяками на гостином дворе были гостями частыми, рыбу, икру и пушнину сдавали. Хлеба в самом деле не хватало, потому как земли сибирские на хлеб не плодовитые, зато прочей провизии было в избытке. Даже чай и табак тут не переводились, хотя, если русские чай у купцов покупали охотно, то почти весь табак скупали остяки. Дьяк, человек хозяйской хватки и крестьянской хитрости, настаивал на том, чтобы хлебную дотацию из Тобольска увеличили, а тобольский воевода Черкасских, напротив, поручил Мурзинцеву выяснить, можно ли перевести Самаровский ям на своекоштное довольствование. В общем, дьяк и сотник спорили, пили чай, снова спорили, и так до утра.
Утро следующего дня выдалось промозглым, негостеприимным. Небо помутнело, запаршивело; над Самаровским гулял сырой ветер, поднимая на Иртыше волны размером с аршин, а меж домов — пыль; по склонам горы прокатывался туда-сюда низкий гул, — тайга на ветер отзывалась; пускался ленивый, но холодный дождь.
От приказной избы Мурзинцев пошёл на постоялый двор, где его дожидался Рожин, вместе они направились в лавку купца Сахарова.
Самаровский ям располагался у подошвы горы, у самой реки, а поскольку весенний Иртыш разливался безмерно, то свои дома ямщики ставили не на фундамент, а на деревянные сваи. Теперь же Иртыш лизал остовы ближайших к реке изб, но те стояли на курьих ножках, так что река плюхалась под строениями, не причиняя им разрушения. У каждой такой избы на привязи прыгала на волнах лодка, а то и две сразу. Причал тремя широкими рукавами-настилами уходил еще дальше в реку, образуя огромный трезубец. Помимо тобольских стругов к пристани было пришвартовано всего одно крупное судно, парусный паузок, принадлежавший, должно быть, тому самому купцу Сахарову.
Мурзинцев и Рожин миновали причал, и, свернув на восток, направились вглубь селения. Ямщицкие избы стояли группами по кольцу, оставив в центре место под гостиный двор. Лавка кожевников ещё не открылась, и следующая за ней скобяная — тоже, но кузня при скобяной лавке уже коптила, и под навесом кузнец месил молотом лепешку бардовой крицы, — по светлым ночам можно и с раннего утра за работу браться. Через двор напротив от кузни расположились зерновой и соляной амбары, а так же ямщицкая изба и флигель, где все дела почтовой и грузовой доставки решались. По эту сторону двора тянулись торговые палаты и лавки. Венчал гостиный двор деревянный храм Николая Чудотворца, о трех главках с крестами, крытых лемехом, с образом Спасителя на центральном нефе и колокольней на один колокол.
Самаровский помаленьку оживал, торговые люди, зевая, выходили во двор, снимали щеколды со ставен своих лавок, ругались на нерадивую погоду, похохатывая, приветствовали друг друга, зазывали в свои пенаты толмача с сотником, суля скидки, как первым посетителям. Где-то затюкал топор, плюхнулось в колодец ведро, заскулила на ветер собака. А дальше, за межой селения, бабы и детвора карабкались по склону чугаса к хлевам, кормить и доить скотину, да гнать на выпас — на самую гору.
Вскоре открылась лавка и купца Сахарова Максима Астаховича. На расспросы толмача и сотника купец отвечал уклончиво, неохотно, смотрел на гостей насторожено и даже враждебно, но когда Мурзинцев показал грамоту с печатью Тобольского приказа, которая ему давала право вести и сыск, и дознание, а в купе с дьяком и суд, сознался, что две шкуры черной лисицы выторговал у вогулов за медный казан, полпуда табаку, десяток самоловов на рыбу, и два ножа Златоустовской стали. То бишь, прибыли поимел во сто крат, потому и не торопился хвастаться. Бумагу учёта показал в подтверждение. Толком ничего не выяснив, Мурзинцев с Рожиным покинули лавку Сахарова, но дойдя до постоялого двора их нагнал мальчонка лет десяти.
— Тебе чего, отрок? — спросил парнишку сотник. — Кто такой?
— Матвей я, Залепин, у Максима Астаховича в посыльных числюсь. Наврал он вам, слышал я, как он с вогулами торговался. Дядя, вы ж от тобольского воеводы? Накажите его, а?
— Вот те на! — усмехнулся Рожин. — Что ж ты своего благодетеля под суму подводишь?
— Благодетель, как же! Жадный он, как еврей Ирод, который боялся, что Иисус у него царство заберёт! Он не только вогуличей и остяков обирает, он и христианина в голь пустит, только б себе мошну набить. Да и дерётся по любому пустяку! — парнишка засопел, вспомнив пережитые обиды.
— Я этим купчишкой на обратном пути займусь плотно, — сказал Мурзинцуев толмачу, а у мальчонки спросил. — Так что он вогулам продал?
— Медный казан, самоловы, два ножа добрых, пол пуда свинца и порох. Полный казан пороху.
Мурзинцев в сердцах плюнул, порывисто развернулся сию минуту в Сахарову идти, но Рожин его за плечо ухватил.
— Никуда он не денется, а нам теперь об другом печься надобно. Вогулы то у нас при ружьях оказались.
Сотник тяжело вздохнул, успокаиваясь, Рожину кивнул, мол, прав ты, повернулся к парнишке.
— Молодец, Залепин Матвей. От Тобольского приказа тебе благодарность и награда, — с этими словами Мурзинцев пошарил по карманам, из одного выудил копейку, а из другого узелок с кусочком сахара, вручил обрадованному парнишке. — Возвращайся на пост и внимательно следи, как твой хозяин дела ведет, всё запоминай, мы через неделю другую воротимся, тогда твоим Сахаровым и займёмся.
Парнишка убежал счастливый, сотник проводил его взглядом, сказал мрачно.
— Знает же, гнида, что ружья и порох продавать иноверцам запрещено. Кабы не Медный гусь!.. Ну да ладно, позже разберемся. А теперь нам, Алексей, выступать без промедления надобно.
Рожин не возражал, хотя погода портилась на глазах. Решили только в храме утреннюю службу отстоять, что и сделали.
Отдав концы, струги медленно, неохотно отвернулись от берега, пошли неуверенно, на волнах качаясь, поскрипывая, постанывая. Порывы ветра врезались в паруса, словно кувалда в стену, да с разных сторон, так что судна дёргались, рыскали. От парусов толку не было, убрали, пошли на веслах.
А небо мрачнело, наливалось сизым, дождь, как и ветер, налетал внезапно и так же внезапно прекращался, словно кто-то, может сам вогульский бог Торум, бросал с неба в Иртыш горстами воду. Рожин и Мурзинцев, каждый на носу своего струга, тревожно и упрямо всматривались вдаль, туда, где за стеной дождя и сырого ветра притаилось Белогорье, идольское капище, ходу до которого оставалось каких-то три десятка вёрст.