Maksim Usacov : О чистой шведской грусти

Мы пили чай и мечтали о том, как будем убивать маленьких капиталисточек, в легких ситцевых платьицах. Значит в мире снова ночь, у нас нет денег, а декаданс остался знаменит не декадентами, а свальным грехом. Мы бы не отказались от греха и даже выключили свет и разделись, но что-то в мире лопнуло и спелая, круглая, сочная луна фригидно мелькала в листьях, игралась с серебряными боками электросамовара, отражалась в чашках, попутно охлаждая желание. В результате, как-то незаметно сбились на разговоры о пустоте и литературе. В этих вопросах мы менее всего компетентны, поэтому были серьезны и милы. Я держал в ладонях тяжелые Машины груди, сжимая и отпуская их без какого-либо ритма, Маша игралась во рту чайной ложкой, с которой постепенно исчезал вкус меда, Паша шумно и вдохновенно мешал чай, в то время как Ольга Федоровна сосредоточенно дергала его член.
– Шовесшь, эша гарнишура или акшешуар? – в который раз спрашивала Маша, не вынимая изо рта ложку.
Ответ был очевиден, поэтому все снова промолчали, только Ольга Федоровна не в тему буркнула:
– Бесполезно, – и встала.
Она подошла к окну и, посмотрев сурово на луну, спросила:
– Что мы делаем не так?
Никто конечно даже не подумал, что она может спрашивать её, наш далекий спутник, но и пояснять никто не спешил. Никто из нас и не знал, почему вечер совершенно не сторчал, и даже девушки не смогли ласками завести друг друга. Я подозревал некий интеллектуальный резонанс, забивающий животные инстинкты. В этот влажный и жаркий воздух мы пришли расслабиться, провести ночь к самым утренним всполохам, потрогать друг друга, прикоснуться губами к поту, защитить слюной эрогенные зоны, но попытки оказались неудачными. Без удовольствия потыкавшись ртами, мы распались на отдельные части.
– Мы прокляшы, – зачем-то пошутила Маша.
Я в отместку сжал её груди чуть сильней, чем следовало, и она захихикала.
– А давайте… – начал Паша и замолчал, продолжая мешать чай.
Меня неотвратно потянуло одеться и включить телевизор. С трудом борясь с проснувшимся мещанством, я отпустил на свободу груди и тоже поднялся. В попытках что-то сделать, я подошел сзади к Ольге Федоровне. Для начала, на пробу, я прикоснулся своим повисшим от тяжелых мыслей другом к её заднице. Та оказалась холодной. Я прильнул сильней, вдавливая свое тело в неё.
– Контакта нет, – подтвердила она мои ощущения.
– У меня такое впечатление, что мы все умерли, – произнес я.
– Экзистенционально? – спросила Маша, расставшись, наконец, с ложкой.
– Я чувствую себя старой и никому не нужной, – произнесла Ольга Федоровна.
Маша тоже встала и подошла к нам. Я почувствовал, как она прижалась ко мне, груди её пока сохранили тепло моих ладоней, но с каждым мигом холодели. Её заросший лобок, касался бедра, но думать об этом можно было только отстраненно. Как о хлебе.
– Нет, все-таки давайте, – снова начал говорить Паша и снова замолчал. Но неожиданно, даже для себя, после паузы продолжил: – Давайте поиграем в города?
– Ашхабад, – тут же предложила Маша.
– Мне нравится Венеция, – возразил я. – Но я там ни разу не был.
– Глупая игра, – подвела итог Ольга Федоровна и все опять замолчали.
Подошел Паша и обнял всех. Так мы и стояли, молча. Минут пять. А потом инстинкт все же победил, мы отстранились и пошли собирать свою одежду. Когда все ушли, попрощавшись, как получалось, без огонька и сухими губами, как бы извиняясь за возникшую между нами холодность, я снова разделся. Мысли крутились около желания поплакаться и боязни импотенции. Чтобы хоть как-то себя успокоить, я открыл холодильник и устроил поздний перекус, запивая оставшимся после всего чаем. В полутьме покинутой друзьями квартиры, заполненной холодным и рассеянным лунным светом, было ужасно плохо и одиноко.