castingbyme : Третий трудовой

В речке плавали после смены и стирали бельё, заплывая на середину с перекрученными витками трусами и майками на голове, потом, к концу июля, речка обмелела так, что даже плавать невозможно было, а к концу лета и совсем высохла. Такие речки на географических картах обозначают штриховой линией. В ручье за кухней была ключевая вода, она использовалась для питья, и там стирать было нельзя. Раз в два дня резали барана, которого тушили с макаронами, редко – с рисом. Желудок отказывался переваривать бараний жир, и поэтому большинство дырок в уборной было занято. Два деревянных, наскоро сколоченных барака стояли перпендикулярно друг к другу, и вместе с кухней и столовой образовывали букву П. В одном бараке жили девочки, в другом – ребята. В углу между бараками в будке, напоминающей курятник из-за деревянной лесенки, которая вела к двери, жил доктор. Шопотом говорили, что он оборудовал в этой будке подпольный абортарий, потому что прачки, забиравшие постельное бельё из мужского барака, рассказывали, что простыни часто в кровавых пятнах. А Серёга, единственный мужик в нашей бабской группе, приходивший к нам в барак выпить кофе, сказал, что по ночам слышен девичий шёпот, чаще из койки красавца Лёши: «Лёша, не надо, ведь ты меня не любишь...»

С утра, накормив лагерь подгоревшей манной кашей с неразваренными комками, главный комсомольский стройотрядовец строил всех внутри буквы П и распределял по полям и другим объектам. Ребят везли на Волгу грузить баржи. Они там здорово зарабатывали и всегда привозили выпивку. Это им повариха подкладывала мясные бараньи кусочки, а нам доставались жилы и жир. Девочек везли на грузовиках в поле, выгружали, а по краям, в меже, их ждали грудой ссыпанные ящики и большой, литров на пятьдесят, жестяной бидон с зелёным чаем. Помидоры росли, бурели, краснели и расползались до горизонта. По полям вдогонку помидорам ползли филологини в платочках, мужских рубашках с длинными рукавами и с сигаретой в зубах. В тени — пятьдесят по Цельсию, но тени не было.

Вечером сидели у костра в центре лагеря и ожесточённо курили, пытаясь отогнать комаров. Счастливчики, дружившие с Ленкой, которой прислали из дома диметилфталат, тайком от других натирались им и смотрели в огонь индифферентно.

Машка и Татьяна дружили с ребятами на закате под кустами. Они ели спелые сочные астраханские арбузы и вовсю флиртовали. У Татьяны были светлые длинные волосы и гордый стан, а Машка напоминала встревоженного воробья. У Машки дома остались двое близняшек, и в стройотряд она поехала заработать денег им на мясо. Она рассказывала, что у неё дети дома от каши пухнут. Мы представляли себе розовощёких пухленьких пупсиков и недоумевали, что в этом плохого. Машка была старше всех нас, поэтому у неё была взрослая и непонятная нам жизнь. Она училась на русском отделении и была в какой-то мере презираема романо-германскими надменными красавицами. И – она была единственная, набиравшая за смену по двадцать пять ящиков помидоров. Притом, что наша группа исхитрялась набрать по шесть ящиков в лучшие дни, когда нас охватывал стахановский порыв.

Теперь, когда я думаю о Машке, у меня в дальнем конце головы начинает шуметь, а в ближний висок впивается игольная боль. Машка нервничала и после каждого письма из дома ещё быстрее рвала помидорные плети, наполняя ящики со скоростью комбайна. Однажды она попросила Татьяну постричь её. Ей волосы, перемешанные с потом, на лоб налипают и глаза застят. Причёска – сассон или сэссун – очень удалась. На следующий день Машка попросила подкоротить. И так каждый день, пока она не вышла на утреннюю линейку совершенно лысая, под ноль.

В трудах и песнях под гитару, в танцах под магнитофон прошёл первый стройотрядовский месяц. Мы почти без эмоций ждали зарплату, которую начисляла колхозная контора. Только где-то в глубине боялись признаться себе, что стесняемся услышать заработанную сумму. Получив в конторе по двенадцать рублей с копейками, мы тут же закупили в сельпо сигарет на все деньги. Машка получила втрое больше, но покупать сигареты не стала, а спрятала всю получку и села отстранённо на обочине ждать грузовика, который должен был нас отвезти обратно в лагерь.

Лагерь кутил в этот вечер. Каберне текло рекой. Сколько целок потеряли невинность – об этом знают только античные боги филфака да, наверное, доктор.

Машка веселилась, как будто черти в неё залезли. Исчез её грустный взгляд, которым она одаривала нас по пути в лагерь. Она даже спела красивым деревенским голосом «Мани-мани-мани // олвэйс фанни // ин зе ричменс волд»… Только на следующий день, воскресный, когда мы отсыпались после разгула, Ленка, вернувшись из уборной, сказала, что душ заперт и негде умыться. Ещё до завтрака к нам в барак пришёл Серёжка, но кофе не захотел. Сообщил, пока мы надевали лифчики и сарафаны, что доктор выбегал на рассвете и срочно садился в машину. И в машину что-то ещё грузили, вроде как барана, в простыню закутали. Воруют суки, сказал он. После отъезда доктора душ снова заработал, а про Машку нам на линейке объявили, что она – дизертир трудового фронта. Только комсомольский босс на следующий день передавал деньги в размере тридцати пяти рублей под расписку почтальонше, которая привозила нам письма из дома.

Длинноволосая шикарная блондинка Татьяна перестала ходить на природу под куст с главным комсомольцем, сказав, что он в прямом смысле слова наложил в штаны, когда его отозвали в Москву.

Мы решили следующую получку сложить и отправить машкиным детям. И правда, первую неделю работали как негры на плантации. И всё равно пели песни по вечерам и дурачились на бахче днём, летняя жизнь катилась по-молодому. Но по ночам, забравшись всей группой под марлевый полог, пили горькую и представляли себе пухнувших с каши машкиных близнецов. Только теперь перед нами вставали картины негритянских детей с раздутыми животами. Мы забурели телом и выросли душой.