Mee-shko : Последний оплот

Стая чаек россыпью мельтешила над сероватой поверхностью воды. Их крики, похожие на визг истеричных пенсионерок в транспорте, наотмашь рубили пространство. Небо свинцовой тарелкой ввинчивалось в песок. Было, как ни странно, тепло, только ветрено и пасмурно. Ветер перекатывал по пляжу обрывки газет, пустые пластиковые бутылки, да пару-тройку стариков в колясках, заботливо укутанных пледом. Чайки щедро пометили этих безмолвных тряпичных кукол, начинённых состарившимися органами и шариками от моли.
Их любимым развлечением в такие спокойные дни были игры: «А ну-ка, догони!» и «Кто придумает больше стихов и песен?». Несмотря на то, что внешне они напоминали высохшие чучела со стеклянными пуговицами вместо глаз, в них ещё теплилась жизнь.
Старики были настолько ветхими и лёгкими, что порыв ветра мог отнести их на другой конец пляжа или вовсе закатить в воду. Они никогда не возмущались, ведь уже давно ни с кем не говорили. На обед их, как разбредшееся стадо овец, собирала по всей линии пляжа Марта, хозяйка и единственная сиделка дома престарелых «Последний оплот». Собирая их, она каждый раз рьяно материлась, словно сапожник, и свирепо попыхивала трубкой с вонючим и крайне крепким табаком.
Усы у Марты были густые, окладистые, под стать ярко-рыжей шевелюре. Она любила свою работу: ей нравились визги чаек, запах прелой мочи и шариков от моли, а ещё — и это было главным сокровищем в её тайнике удовольствий — эти незабываемые, непохожие один на другой закаты и рассветы, океан с шипучими искристыми волнами и ежевечерняя рюмка чего-нибудь крепкого перед сном.
По вечерам, скатив всех стариков на летнюю крытую террасу, Марта принималась играть на губной гармошке. Это был традиционный каждодневный концерт для постояльцев, которые, хотели того или нет, но были вынуждены слушать лихие фальшивые трели, доносившиеся из-под усов сиделки. Марта же с наслаждением дула в свои усы и уносилась мыслями далеко, в тот вечер, когда она категорично отвергла ухаживания одного бойкого матроса с огромными банками-бицепсами, обрекая себя на вечную девственность. В память о нём осталась видавшая виды губная гармошка и потрескавшаяся фотография с лихим голубоглазым моряком.
В этот вечер не одна она кружила в соблазнительных коридорах прошлого, но и один старик мечтательно пускал губами бесцветные пузыри, уносясь в запылённые дни своей бурной молодости.
Вот он опрокидывает шот текилы прямо с обнажённого тела шикарной, блестящей от пота пуэрториканки, занюхав это дело хорошей дорожкой кокаина. Вот он с рёвом мчится в новёхоньком Шелби GT-500 того самого, 67 года выпуска. Ему всего тридцать, его виски ещё не коснулись серебряные нити седины. Вот он, смеясь, летит над Марокко в своей маленькой Цессне в обнимку с хохочущей малышкой Никки и только что откупоренной бутылкой «Шато Марго». Он всё пускал и пускал бесцветные пузыри, а Марта, хоть и видела это, но не сердилась, а лишь залихватски выводила очередную трель из-под усов. На то он и был «Последний оплот» — здесь нельзя было не мечтать.
Окончив культурную программу, накормив нафталиновые чучела бесцветным супом, Марта выкатила своё стадо к океану. Ничто не изменилось за эту пару часов: небо оставалось свинцовым, чайки истеричными, старики прелыми и безмолвными, а Марта усатой. Подкатив их поближе к пирсу, она раскурила трубку и достала двенадцатилетний, которого осталось всего ничего — на пару глотков. «Riders on the storm...» затянула Марта голосом матёрого морского волка и с удовольствием пыхнула трубкой.
Внезапный порыв ветра закатил пару стариков в воду, а одного, как камбалу, боком, прибило к береговой урне. Выпустив плотное сизое кольцо дыма, улыбнувшись случайно прорезавшемуся из-за туч лучу солнца, Марта прогудела: «Жизнь — паскуда, но до чего ж хороша!»
И солнце в ответ заиграло в её рыжих усах.