net_pointov : Иволга

Саше иногда нравилась его французская фамилия Лорио, иногда нет. Нет – это когда первого сентября Рената Ивановна, вытянувшись по стойке смирно во всей своей учительской пергидрольной красе, зачитывала перед классом:
- Лапина.
- Я!
- Лабезник!
- Я!
- Лорьё!
- Лорьё!
- …Лорьё моё!
Так и понеслось. И от этого хамского «Лорьё» больше не спасала ни успеваемость, ни жилет «в ромбики» и уж тем более не раннее половое созревание.
В школе Саша и без того был щуплым, удивительно нескладным. Но к институту Боженька видимо сжалился, расписал ручку и пририсовал к Сашиным добродетелям немного росту, весу, выгодную небритость и грусть во взгляде, которую так любят женщины. Женщин Боженька тоже, задумавшись, пририсовал. А одну – Лену Данилову, просто таки вытравил ему на запястьях или где там принято оставлять следы о первой несбывшейся любви.

Саша Лорио не спешил. Он был уверен, что придет вовремя. Каждое утро он подчинял расписанию, чтобы не опаздывать на встречи, сессии или собеседования, вот как сегодня. С измальства любивший валяться подольше, пережевывать гренки тщательно, одевать рубцеватые коричневые колготы долго, Саша в какой-то момент прекратил играть в догонялки со временем и просто стал заводить будильник. С тех пор детство и юность как-то разом закончились и открыли дорогу Сашиной взрослой замысловатой жизни. Наконец-то.
Костюмы Саша Лорио не носил, поэтому надел на собеседование джинсы и белую рубашку-поло. Долго выбирал обувь, решил надеть удобную – коричневые замшевые мокасины. В сентябре как-то особенно хочется пройтись в замшевых коричневых мокасинах, если вы понимаете. Чтобы осень, свалившаяся на город как бекон на толстый ломоть хлеба, увидела Сашу и обомлела, размякла и разлилась по улице жухлыми сладкими запахами, прохладными пузырьками, наливными яблоками, горячими поцелуями.
Работу Саша менять не то что бы не хотел, но попытки предпринимал достаточно вялые, на авось. Поэтому, когда из Б. позвонили, он не был готов, мялся в догадках, взвешивал, а потом решился устроить своей размеренной жизни если не встряску, то закатить, по крайней мере, неплохую оплеуху – и пошел на собеседование.
Попасть в Б. в городе хотели все, говорили о деньгах, шептали о деньжищах. Офис располагался в самом, что ни на есть, деловом центре, на 35 этаже, откуда наверняка было видно и мост, и залив, и космические блики на стрелах частых, как зубья расчески, небоскребов. Лорио жил в этом городе недавно, но уже успел прикипеть к нему — за радушие, Большой парк и воробышков, каждое утро купавшихся в лоханке возле хлебного магазина. По Родине Саша не скучал, хотя последнее время часто снилась мама и длинная очередь к бочке с молоком, распадающаяся на отдельных бабушек, девочек, Сашу и пестрые бидоны. На Родине Саше Лорио очень нравился квас, нравились поездки на дачу, чинить с отцом Москвич. Люберцы нравились, молдавские сигареты. Но променять это всё на возможность стоять перед зданием настолько большим, насколько и прекрасным, высматривать окна Б. среди мириад зеркальных поверхностей и дышать прерывисто, вот это уж действительно — «Лорьё моё».



Секретарь встретила Сашу приветливо. Спросила, куда идет и назначено ли ему. Улыбалась. Поправляла шейный платок. В холле Сашу накрыло грандиозностью затеи, белами купольными сводами, металопластиком, а в лифте так вообще развезло. Нажав кнопку с цифрой 35, он четко понял, что уносится куда-то в созвездие Андромеды или, по крайней мере, в туманность большого бизнеса. Большого Б.
На этаже было пустынно. Стояли ящики в бандажах из скотча, обернутые в пленку стулья, выглядывали из-за блестящей новенькой мебели. Запах стоял характерный, ремонтный, переездной. И главное ни одного человека. Ни одногошеньки.
Лорио почему-то вспомнил, как пахнет школа на летних каникулах, когда система образования отправляет тебя в августе отрабатывать невесть что, невесть зачем. Вспомнил, как это стоять на подоконнике с потной от мыльной воды тряпкой и оставлять разводы на стеклах, потеки на облупившихся белых рамах. Выковыривать засохших заплутавших в стекольном пространстве мух и смотреть вниз на то, как по дорожкам мимо вонючих оранжевых цветов в этот самый момент, пестрое и промасленное, проходит лето. А ты – здесь, в окне с тряпкой, с запахом мела, с пустотой под сердцем, с брешью в животе, через которую выползают все твои недоразвитые бабочки. И когда после, уставший, раздосадованный выходишь на школьное крыльцо, то выбираешь самый длинный путь домой, чтобы наверняка прочувствовать, что в этом мире есть еще люди кроме тебя, есть еще запахи, кроме пыли, есть еще немытые окна.

На самом деле Саша был очень сбит с толку, очень. Этажом ошибиться он решительно не мог, время не спутал. По этажу не гулял даже ветер, в воздухе, нетронутом системой кондиционирования, повисло молчание. Саша Лорио покрутился на месте, решил перезвонить милой девочке, которая назначала собеседование, но обнаружил, что связи тоже нет. А то, что лифт, доставивший его на 35 этаж, вдруг поломался, Саша узнал минутой позже и очень этому не обрадовался. Даже сказал «блядь» совершенно по-русски.

Задерживаться на этаже не хотелось, Саша прихватил со стола ножик для бумаги в качестве моральной компенсации и решил спускаться по лестнице.
Минус этаж, минус два, минус три.
Лестница была светлой, неширокой, как в новом доме, куда семья инженеров Лорио перехала еще в затертые, но совершенно безоблачные годы. Маленький Саша гонял с пятого на первый, постукивая палкой по перегородкам перил, как по бесконечной стиральной доске. Вверх-вниз, вниз-вверх. Зеленые панели, сахарная побелка, паленые розочки от спичек на потолке.
На четвертом жила тетя Оля с болонкой и полусумасшедшим взрослым сыном, которого прятали в дальней комнате. Иногда Сашу оставляли у Ольги Петровны на выходные в целях воспитания, когда родители отправлялись в гости или куда подальше. Вот тогда Лорио младший, курсируя между клеткой с хомячками и водолазом из аквариума, отчетливо и слышал как за дверью, на которую заботливо клеили вырезки артисток из журнала «Экран», кто-то стонет или даже мычит. Саша подходил к двери, оттопыривал отклеившуюся ногу Людмилы Гурченко и заглядывал. Ничего кроме ковра было не разглядеть и лишь иногда Саше везло, и в дырке мелькала чья-то тень. У родителей про тайного сына Ольги Петровны спрашивать было как-то боязно, поэтому Лорио строил свои догадки, а больше всего ему нравилась история про пятачок, с которым уродился его сосед или жабры. О да, несомненно, это были жабры!
Ольга Петровна готовила плохо, целыми днями Саша перебивался у нее на конфетах, а еще на все праздники регулярно, как будто настоящий внук, он получал в подарок книги со стихами, любовно переписанными соседкой из районной газеты: Пускай, тебя, себя, любя… От книг пахло сладкой ветошью, рафинированной ненужностью и старческой наивной заботой, которую Саша тогда не ценил, а сейчас проецировал в снах на косенькую, покрытую пленкой «под дерево» дверь с номером 74.

Саша спускался по лестнице аккуратно, смотрел под ноги. У него уже был неприятный опыт считать ступеньки. Странно конечно, но белесые стены ужасно напрягали своей безупречной репутацией, потому Лорио, не долго думая, взял и плюнул совершенно без опаски. Затем ещё некоторое время стоял рядом, разглядывая, как исчезает влажная капля, а только потом плюнул еще раз и продолжил спускаться.
Вечером Саша предполагал поужинать чем-то китайским и наверное почитать рукопись, руки до которой не то что не доходили, а даже не пытались. Саша терпеть не мог читать народное творчество, так как чаще всего оно оказывалось плохим или, чего уж греха таить, ужасным. А поскольку рукописи ему подсовывала в основном собственная сестра, то он практически наверняка знал чего ожидать. После того, как Настя расплакалась, услышав в адрес испечатанных напропалую листочков искреннее Сашино «говно», он зарекся говорить ей правду, самоотверженно прочитывал все буквы и пытался найти в них то, за что Настю следовало бы хвалить. Обороты типа «садилось вечернее солнце» Саша прятал в глубинах своей памяти где-то между сломанным велосипедом и химией за 9й класс. Память морщилась, но терпела, постепенно превращаясь в балкон.

Безусловно, Лорио не был самым быстрым парнем в мире, но спускался уже достаточно долго как для 35 этажа. Смутное беспокойство, которое плелось за Сашей от самого лифта и заглядывалось на плотно запертые двери непронумерованных лестничных пролетов, набралось, наконец, смелости и грубо взяло Сашу за горло. Лорио неприятно крякнул, выдохнул и стремглав понесся вниз по лестнице, перескакивая через ступеньки, как девочка с косичками. Смутное беспокойство струсило рядом и путалось под ногами. Саша старался его не замечать и бежал, бежал, бежал…
Бежать Лорье научился во дворе. Дети из первого подъезда кидали в него палкой и кричали: «Беги!». И Саша бежал. Грустная женщина звонила из приемного покоя, кричала: «Беги!». И Саша бежал. Дверь открывалась нехотя, закрывалась резко, и Саша, очумев от запахов и звуков, бежал, не видя ничего вокруг. В институте этот навык помог ему попасть на университетский марафон, но больше нигде так и не смог пригодится.

Саша шел по шоссе и считал этажи.
Когда насчитал 35 – сел. Сел и не знал что делать. Начал бояться и оглядываться, даже пробовал закричать, но как-то передумал и просто заорал. Лестница уходила вниз бессмысленно, беспощадно, равнодушно и равнобедренно. Саша с французской фамилией Лорио достал из кармана сворованный на этаже ножик и нацарапал на стене три кириллических символа. Потом развернулся и пошел вверх, потому прочел где-то, что «там, где был выход, иногда бывает и вход». Одинаковые этажи смотрели на Сашу с презрением.

Думал про маму, про то, что дома собака не кормлена, думал про малый бизнес и правила пунктуации. Немного думал о кораблях, о самолетах думал больше. Вспомнил, как прожег бенгальским огнем ковер и сказал, что это Настя. Вспомнил дырку в стене, куда спрятал свой молочный зуб, пуговицу с гербом и ус безвременно ушедшего сибирского кота. Вспомнил, как болел ангиной, как смотрел по телевизору даже профилактику, вспомнил про секс и про то, что однажды так напился, что смог о нем забыть. Вспомнил музыкальную школу. И сделал это абсолютно зря. А потом вспомнил, как у него во внешнем кармане школьной сумки как-то раз испортилось что-то несомненно органическое, давно и плотно забытое, кажется, яблочная кочерыжка. Саша шел на запах, хотел заглянуть в карман и даже выбросить, но его встретила буйное разнотравье плесени и стойкое желание блевануть. От осознания того, что обычный школьник 5-А класса может развести в собственной же сумке такую гадость, Саше сделалось дурно, а в первую очередь – стыдно. Перспектива стать героем или, по крайней мере, полярником улетучивалась на ходу. Поэтому после уроков он выгреб все учебники, достал пенал и тетрадки, а сумку загадочно потерял в канаве. Что родителям так и не смог грамотно объяснить.

Саша Лорио шел вверх медленно. Придумал новое слово «голгофрафически». Повстречался с мокрыми пятнышками своих же плевков, не смог заплакать, долго тряс очередную закрытую дверь. Мало того, адски захотелось пива, а конкретно – запотевшего светлого Хольстена, и от низменности своего абсолютного искреннего желания Саше стало как-то совсем не по себе, а именно – неприлично весело.
Когда Саша смеялся, у него справа появлялась ямочка, а слева нет. Когда-то его очень бесила такая несимметричность. Лорио вырезал из согнутой бумаги снежинки и любовался логичностью форм, потом вырезал человечков и обрушивал праведный гнев на их одинаковые, но совершенно несуразные головы. Из игрушек Саше нравились кубики. Из них можно было составить поезд и уехать куда-нибудь далеко, например под стол. В поезд помещалась сокровища: королева-мышь с покусанным хвостом, бесполая розовая собака, свинья-копилка и верблюд без горба. Саша играл молча, к родителям не приставал, периодически пел Пугачеву в зеленую скакалку и пытался грызть пластиковый обруч. То есть был крайне нехлопотным ребенком. На Дни Рождения соседка тетя Лариса пекла ему торт, а мама делала вид, будто это она сама придумала. Саша в тонкости не вникал и из вежливости верил, даже когда сам относил на третий этаж деньги и приносил матери пропитавшиеся коржи.

Бессмысленно. Опять бессмысленно… Саша решил двигаться вниз. До победного. Снова решил считать. Чувства вываливались из него направо и налево, хрустели под ногами, корчились. И конечно же Лорио устал, но продолжал спускаться, продолжал спускаться. В какой-то момент проклял все. И даже девочку из пионерского лагеря, которую долгие годы носил под сердцем как талисман. Подумал, что море знает его по имени, что совы именно те, чем кажутся. А еще подумал, что самые вкусные печенья это конечно не на углу 6й и 34й – а под одеялом, когда крошки тычутся в бока и пахут тоненько, пискляво: цедрой, мятой, детством, хорошим человеком, которым так и не стал. Которого вывел на дорогу, помахал весело рукой и отпустил, чтобы он шел и не оглядывался. Чтобы жил и не оглядывался.

Поскольку Саша Лорио не верил в сны и даже «спал, спишь, сплю» выговаривал пренебрежительно, он сел на ступеньки, вынул ножик и с размаху ткнул себе в ладонь. Попал аккурат в линию жизни. И, как и предполагал, не проснулся.
Где-то между третьим и вторым этажем.