Платон Сумрaq : Ожить...

После его кончины — прошел почти месяц.
Генерал-фельдмаршал, высокородный граф и кавалер. Яков Вилимович Брюс.
Тело его отпевали в церкви святого Михаила. В Немецкой слободе. Предать его земле надлежало рядом с могильными плитами Марфы Андреевны Брюс и двух ее дочерей.
Народу пришло мало. Все больше слободские. В основном ровесники покойного. И почетный караул.
Брюсу было 65.
Казалось бы, — не слишком преклонный возраст.
Но только не для русского сановника.
Проводить его в последний путь — было практически некому: ни друзей, ни врагов, ни родных. Кто-то еще продолжал делать карьеру при дворе. Кого-то судьба разбросала по миру. А многих и упокоила. В кучке зевак — всего три человека, действительно, имели непосредственное отношение к происходящему.
Первый — молодой граф Брюс. Александр Романович. Племянник покойника. Блестящий офицер. Не более того.
Седой как лунь Исайка Грымов. Верный слуга. Вся жизнь Брюса прошла у него на глазах.
Третьим был Алексей Сотников. Единственный, — кого граф при жизни великодушно именовал своим учеником.
У открытого гроба — стоял граф Салтыков. Дядя императрицы Анны. Обер-полицмейстер. Под чьим надзором происходила церемония. Время от времени он переводил взгляд. С безучастно скорбной толпы — на лицо покойного фельдмаршала. Отрешенное от бремени людских страстей.
Чудной казус!
Он завидовал покойнику.
Нет. Он не хотел бы поменяться с ним местами. Но именно такой естественной смерти, таких официальных похорон, такой тихой старости — он мог бы пожелать любому. А себе — тем паче. При его-то службе.
Сегодня — ты дядя императрицы.
Завтра — ни ее, ни тебя…
Без дураков, старик Брюс всех одурачил!
От дел отошел — вовремя. Не стал ждать, пока взашей прогонят. Или в Сибирь ушлют. Уехал к себе в подмосковную усадьбу. Науками занялся. В политику носа не казал. И умер, как говорится, — в своей постели.
Всех пережил. И Меньшикова, и Толстого, и Девиера, и Долгоруких с Голицыными.
Уже и Екатерина отцарствовала. И маленький император умер. А Брюс и в ус не дул.
Один Остерман, собака немецкая… Ноги отнялись, — а все никак не угомонится.

Салтыков шумно вздохнул. Отер кружевным платком испарину со лба. Потом опять смерил взглядом присутствовавших. Скосив глаза на лицо Брюса.
Черт, побери! Да он, и лежа в гробу, выглядит лучше многих, стоящих рядом. Будто ему и смерть нипочем. Его, разумеется, набальзамировали. И все-таки… Почти месяц пролежал. А выглядит — как живой.
Одну за другой, Салтыков начал припоминать истории о Брюсе. Из тех, что москвичи друг другу вполголоса пересказывали. И про то, как черту душу продал, и как мертвецов оживлял, и как тайным обществом верховодил. Ему вдруг почудилось, что лицо покойника — вовсе не похоже на лица усопших, которых Салтыкову доводилось видеть раньше. Казалось, на нем застыла высокомерная усмешка. От нее — у генерал-губернатора по коже побежали мурашки. Он насилу мог дождаться окончания церемонии. И решительно успокоился только тогда, — когда вышел из церкви, надвинул на брови треуголку и сел в карету.
Вернувшись домой, Салтыков выпил рюмку водки. На помин души фельдмаршала. Затем позвал секретаря и продиктовал ему отчет государыне. Велев пометить его завтрашним числом:

«Всемилостивейшая Государыня. Вашему Императорскому Величесту, Всемилостивейшей Государыне всенижайше рабски доношу. Генерала фельдмаршала Якова Вилимовича Брюса погребение учинено с надлежащею по его рангу честью сего мая 14 дня. С пушечною и из мелкого ружья стрельбою. Погребли его в Немецкой слободе. В Старой Обедни».

Перечел, подписался размашисто и велел утром отправить с фельдъегерем. Простейшее с себя скинул. Теперь оставалось встретить гостей из столицы. Они приедут разбирать бумаги покойного.
Издевка в уголках рта мертвого фельдмаршала — по-прежнему угнетала нечеловеческой живостью...

Неправильно полагать, что сокровенные дела свершаются в полночь, на стыке суток. Ибо эта точка отсчета каждодневных перемен — абсолютно условна.
Около двух часов пополуночи — двери кирхи святого Михаила бесшумно растворились. В образовавшуюся щель — скользнули две фигуры. Сколь осторожно ни ступали они по ночному храму, шаги их гулко отдавались в высоких сводчатых потолках. Но поступи двух непрошенных гостей — не слыхал никто. Кроме распятого Иисуса. А ему — не до них. Он всецело поглощен непрерывной борьбой со своим распятием.
Увидев в пустынном храме сих ночных пришельцев, любой бы понял, — что не стремление к душевному упокоению привело их сюда. В столь поздний час. Когда даже знаменитый вор Ванька Каин не ходит по улицам. Из опасения самому быть ограбленным.
Но случайный свидетель попал бы перстом в небо. Решив, что речь идет об обычном грабеже. Собравшись разбойничать, — не в лютеранскую кирху лезть надо. А в храм православный. Переполненный драгоценной утварью. Впрочем, — кое-что делало сих двух незнакомцев похожими на грабителей. Замыслам их одинаково мешало солнце. Луна же, по счастью, светила в ту ночь полно и ясно. Разбрызгивая по каменным плитам церковного пола причудливые пятна света сквозь цветные готические витражи. Этого хватало, чтобы видеть без помех всю внутренность ночной церкви.
Непрошеные пришельцы уверенно направились в уголок, где приютились фамильные захоронения семейства Брюсов, — и встали точно у новоуложенной плиты. На ней — свежей еще позолотой — было оттиснуто:

« Его сiятельство
Высокорожденный Графъ
Генералъ Фельдмаршалъ
Кавалеръ Орденовъ
св. Андрея Первозваннаго
и св. Александра Невскаго
Яковъ Вилимович БРЮСЪ 1670-1735» .

- Тут она, дядя Исай, — вполголоса произнесла одна из фигур.
- Конечно, тут, Алешенька. Где ж ей быть, — отозвалась свистящим шепотом другая. — Ну, с богом, что ли?
- Боязно мне что-то, дядя Исай.
- Ну-ну, Алешенька, не боись. Послужим его сиятельству напоследок, как он наказывал. Давай, Алеша, берись за дело. А я уж тебе подсоблю по-стариковски. Гляди только, побережней. Не повреди камень ненароком, чтоб незаметно вышло.
И Алешка с Грымовым, достав принесенные с собой инструменты, принялись выворачивать плиту.
Фельдмаршал — все предусмотрел. Камень, выбранный им собственноручно, подался достаточно легко. Алешка, широкоплечий тридцатилетний мужик, с помощью своего дряхлого помощника — бережно оттащил плиту от разверстой могилы. В ней помещался богато убранный гроб. Откинуть его крышку было еще проще. Но волнение взяло свое: руки у Алешки дрожали и плохо слушались. Он выронил крышку. Она грохнулась об пол. Этот звук, сравнимый с разрывом гранаты, грозным эхом разнесся под сводами. Завибрировал в разноцветных стеклах витражей. Распятый Иисус вздрогнул. А Грымов с Алешкой оцепенели. Не дыша, вслушиваясь во вновь наступившую тишину.
Но больше ее ничто не потревожило.

- Алешка, черт косорукий, — прошипел Грымов. — Ты что, поосторожней не можешь? Хочешь всю Слободу собрать?
- Да не ругайся ты, дядя Исай. Я же не нарочно. Забоялся я.
- Сколько лет у его сиятельства ума-разума набирался. Неужто, не научился ничему? Ну, не трусь, я же с тобой, дурачок, — старик смягчился и начал ласково уговаривать Алешку. Как заупрямившегося молоденького бычка. Так, — как привык обращаться к нему сызмальства. Подождав пока он капельку успокоится, Грымов взял его за руку и потянул к краю могилы.

С похорон прошло часов четырнадцать. В гробу не могло произойти никаких изменений. Фельдмаршал неизменно лежал в своем конечном пристанище. Насмехаясь уголками рта над всем белым светом. В лунных лучах на груди Брюса — тускло поблескивала звезда ордена святого Андрея, шитая серебром. Для тела графа, не подвергшегося тлению со дня смерти, эти часы не играли никакой роли. Оно было невероятно свежо. Будто Брюс погрузился в глубокий и ровный сон.

Засмотревшись на упокоенное тело, Алешка невольно замешкался. И старик Грымов сердито дернул его за рукав:
- Уснул, что ли? Читай молитву.
Алешка, встряхнув головой, сбросил оцепенение:
- Читать? Прямо тут, в церкви?
- Да что с тобой, Алешенька? — вскипел Грымов. — Ай, забыл, зачем сюда пришел? Сколько его сиятельство о тебе, дурне, заботы всегда проявлял. А ты ему и в мизере не уступишь? Я сам все в точности исполнил бы. Как господин граф учил. Жаль, стар я. С моей-то немощью и памятью… Эх, зря я, видать, на тебя понадеялся!
- Ладно, будет, не кипятись, дядя Исай. Все свершу, как надо.
- Ну, давай, сынок, берись за дело. И смотри, ничего не перепутай. Чтоб беспременно вышло, как его сиятельство сказывал.

Грымов отступил от могилы. Алешка — тоже сделал шаг назад и обратился лицом на восток. Между тем, он сомневался. До рассвета еще далеко: он мог ошибиться с верным выбором направления.
Но он полагался на заранее разработанный план. Продуманный до мелочей. Вроде — этой. Алешка нащупал на безымянном пальце правой руки перстень, повернул его на 180 градусов, воздел руки к сводам церкви, кашлянул, прочищая горло, и начал нараспев читать молитву. Скорее, даже не молитву, — а заклинание. Перемежая слова длинными труднопроизносимыми наборами звуков. Важно было не только досконально произнести все слова — от первого до последнего, — но и выговорить все магические звукосочетания:
- Заклинаю Тебя, Бог Луны и Солнца. Еегкотаркгхзиииевфяяю! Повелитель четырех стихий, Высший Ум, Отец всего сущего, Всеблагой Господи! Гийббелоаум! Гийббелоаум! Заклинаю Тебя, всели душу в тело этого человека, верни ему душу, которая рассталась с его телом. Заакхриссс! Заавыыыыы! Таылтьеееееи! Заклинаю Тебя, надели его силой жизни, всели в него светоч разума, одари его своим могуществом. Ввапрзсмитрнкуцццыйюююррррхогнзсь!
Да пребудет он вечно с Тобою, с Твоим умом и Твоей благостью. Молю Тебя, о Всемогущий, сделай все для этого человека. Имя ему — Брюс! Гийббелоаум!

Замолчав, — Алешка изобильно осыпал тело Брюса красным порошком из холщового мешочка.
Святотатство свершилось. В церкви! Она хоть и лютеранская, — но бог-то един для всех. Не простит, — думал Алешка, вглядываясь в распятие.
Но Иисус был безучастен к ночному вторжению.
Не в небесах, — а на земле происходило нечто противоестественное.
В гробу послышалось какое-то шевеление. И что-то, — отдаленно сходствующее с глухим полушепотом.
Лишь чахлый намек на звук. Лишь бескровные тени видений…
Но хватило и этого, чтобы у Алешки подкосились ноги. Он бы и повалился, — да Грымов поддержал. Стреляный слуга фельдмаршала. Закаленный десятилетиями его ужасающих причуд.

Движение в гробу прекратилось столь же внезапно, как и началось.
А Алешка с Грымовым продолжали стоять как истуканы. Ибо знали: ритуал еще не завершен.
Минуло минут пять — и оба почувствовали на своих лицах некое эфирное дуновение. Словно от сквозняка.
Затем — с шумом распахнулись и захлопнулись двери церкви. В этом шуме — почудился голос человеческий. Но что сказал он? Кому? Бог весть…

Алешка с Грымовым переминались с ноги на ногу.
Как быть дальше — им неведомо.
Переглянулись.
- Кажись, все? — робко спросил Алешка у Грымова.
- Все, — степенно подтвердил тот. — Свершено так, как его сиятельство сказывал. Ну, давай, Алешенька, плиту назад примостим, и ходу отсель. Пока немец не нагрянул.
И они вновь принялись за работу. Только теперь — в обратном порядке. Фельдмаршал неизменно лежал в своем конечном пристанище. Насмехаясь уголками рта над всем белым светом.
- Думаешь, получилось, дядя Исай? — с недоверием в голосе проговорил Алешка, оглядывая фигуру графа в парадном камзоле с орденом на левом лацкане.
- А как же, Алешенька, — отрезал Грымов. — Не может быть, чтоб не получилось. У его сиятельства завсегда все получается. Воскрес он, Алешенька, воистину воскрес… Прости, Господи… — и машинально перекрестился.
- Как же он воскрес, если тело его в гробу лежит? Не пойму я, дядя Исай.
- А тут и понимать нечего. Воскрес! И шабаш! Не помнишь разве, что сказано: видишь, дескать, меня своими очами, но сим очам телесным недоступно мое нынешнее естество. Не этими, дескать, очами суждено меня теперь видеть. Помнишь это? Магия!
И старик величественно поднял указательный палец.
Потом воздел к потолку и лицо. Чтобы вероломные слезы не стекали по морщинистым щекам. Он не колебался. Господин его воскрес и обрел бессмертие…

…Для хорошего астронома — астрология не в тягость. Овладев ее секретами, он без труда предскажет человеку дату его смерти; причем предскажет с минимальной погрешностью. Она высчитывается по расположению планет и светил в момент его рождения.
Так Симеон Полоцкий уже провидел грядущую кончину Петра I, — когда тот лишь впервые огласил дворцовые покои своим криком. Яков Брюс — спустя годы — сам произвел необходимые расчеты. И убедился в его правоте. В теории. И в жизни. Правда, повседневность — могла сотню раз перечеркнуть астрологические прогнозы. Сабля, пуля или нож наемного убийцы — могли оборвать бытие царя гораздо раньше срока, отмеренного комбинациями небесных тел.
Ушедшему на покой Якову Брюсу — подобная участь едва ли грозила. Разве что телескопом зашибет…
Приключилось, завелась близ усадьбы Брюса воровская шайка. И та побаивалась колдуна-фельдмаршала. Письма с угрозами на его двор подбрасывали. Раза два. Для проформы. Но разбойничать в чародейских Глинках — никто не отважился.
Проблемы отставного сенатора лежали в кардинально иной плоскости. Если хочешь перехитрить смерть — надо знать, когда она наступит. Но если ты — не коронованная особа, каждый шаг которой фиксируют летописцы, если те, кто мог бы пролить свет на обстоятельства твоего рождения, давно забрали ключевую информацию с собой в могилу, — будь готов увидеть смерть лицом к лицу.
Брюс всегда полагал, что неожиданная, нелепая, некрасивая гибель — простительна только пустоголовому юнцу. Для убеленного сединами и умудренного опытом старца — это непозволительная роскошь. Он имеет право, исключительно, на благопристойный, скрупулезно подготовленный уход из жизни.
Поэтому смерти — не пристало заставать его врасплох.
Завещание было составлено. Имущество разделено. Коллекции и библиотека — достанутся Академии наук. А в шкафу — наготове стояла изрядная емкость. С собственноручно изготовленным бальзамом. Им следовало напитать каждую пору, каждую клеточку тела. Тела физического, — которому предстояло умереть, чтобы обладатель его мог обрести бессмертие тела астрального...

Похоже, получилось.
Брюс понял это, — очнувшись в темной церкви в узком гробу.
Он слегка пошевелился, похрустел попавшим в рот порошком.
Алешка и Грымов не подвели. Их усилиями — душа Брюса была извлечена из вселенского скопления эонов и безжалостно водворена на прежнее место.
Но тело Брюса — только внешне сохранило свое былое обличье. По сути, ни один его орган не избежал трансформации. Грудную клетку, брюшную полость, черепную коробку — всего покойника снизу доверху — под завязку — набили терпкими ароматическими травами. А его кожные покровы — пропитали тягучими янтарными смолами.
Позавчера — царедворец.
Вчера — подмосковный помещик с дурной репутацией.
Сегодня — Брюс стал ожившим мертвецом.
А завтра — его ждала Вечность...

Ему лишь требовалось довершить свою часть сокровенного таинства.
Произнести вполголоса безоглядное заклинание.
Перемежая его магическими совокуплениями букв, доходящих до сотни в одном слове. Некромант особо позаботился о том, — чтобы его набальзамированный мозг не утратил живительных функций человеческой памяти.
Брюс снова пошевелился, нащупал на правой руке свой любимый перстень, повернул его печаткой с изображением Соломонова храма к ладони — и зашептал беззвучно, одними губами:
«Призываю тебя, Высший Ум, Творец всего сущего, Сааыяхрзс, сотворивший четыре стихии и отделивший их друг от друга. Призываю Тебя, Бог богов, Отец Космоса, Повелитель Луны и Солнца, Творец семи планет, Кгееэгкьэ! Внемли словам моим, Всеблагой и Всемогущий Творче, ибо я есть Человек, излюбленный сын Твой, Гийббелоаум, равный Тебе, познавший сокровенное, сотворенный из всех четырех стихий. Гаайнэнг, Заяаргз, Снад снид паяардкз! Да вознесутся слова мои к небу, да разнесет их эхо земная твердь, да отзовется волной океан, да освятит слова мои огонь. Яакгкэ! Яакгкэ! Яакгкэ! Призываю в свидетели слов моих все четыре стихии и все семь планет. Мыыенгькхзмммъеггконъеээщшь!..»

С каждой новой фразой, с каждым новым словом, сползавшим с губ фельдмаршала, — он глубже и глубже погружался в неизъяснимо сладостное и доселе ему неизвестное состояние. Состояние раскрепощенного, блаженного восторга. Он догадывался, что оно означало. Это разум, вопреки всем земным законам повинуясь воле высших сил, покидал пробужденное от вечного сна тело. Покидал, — чтобы никогда не возвращаться. Чтобы пуститься в независимое путешествие сквозь пространство и время.
…А набальзамированное тело Брюса — еще какой-то срок будет сопротивляться разложению.
Потом начнет покрываться пятнами. Пряные ароматы трав и смол перемешаются с запахом гниения. Черви — вездесущие попутчики трупов — отполируют Андреевскую звезду. Парадный камзол истлеет.
Век-другой верующие и безбожники будут стучать каблуками по каменной плите, — нимало не интересуясь сокрытыми под ней останками.
И однажды — чьи-нибудь бесстыдные руки откинут крышку полусгнившего гроба. Ради праздного любопытства. А в нем — обнаружится только скелет. С клочком седых волос на темени черепа...

Голова Брюса, нафаршированная снадобьями, изумленно кружилась. Мысли в ней — были неповоротливы. Путались, спотыкались, затаптывали друг друга.
Как упавший в ручей кленовый лист, — Брюс уносился по течению в Неведомое.
Его приветствовал псоглавый Анубис.
Божественные павианы склонялись в почтительных позах, — воздавая должное тому, кто изловчился пополнить собой сонм небожителей.
С обеих сторон проплывали лица друзей и недругов, родных и любимых — умерших и живых. Кого-то из них Брюс вспоминал регулярно. Кого-то — успел подзабыть.
Строго поглядывал на Брюса отец.
Мама, милая мама — ласково улыбалась и казалась совсем юной.
Чинно опирался на трость брат Роман.
Молчаливая жена Маргарита прижимала к себе обеих дочерей, — исподлобья всматривавшихся в отца.
Дымил трубкой жизнерадостный крепыш Джон Коулсон.
Грузно сидел в кресле Шереметев.
Размахивал бокалом, что-то без умолку кричал весельчак и дебошир Лефорт.
Усмехался в рукав Алексашка Меньшиков.
Татищев — протягивал горсть античных монет.
Учтиво приподняли свои треуголки сэр Ньютон и Лейбниц.
Руку с веером — для поцелуя — протягивала императрица Екатерина.
Вот царь Петр, стащив с Толстого парик, нахлобучил его на свою лысоватую голову и грозил, нахмурясь, кулаком.
Не то всерьез обезноживший, не то опять лукавящий Остерман, — сидел в носилках…
Все они и еще множество людей, с которыми судьба сводила Брюса, — обступили его, хватали за локти, требовали чуткости, что-то говорили наперебой.
На подмогу к ним — подоспели ученые мужи постарше. Те, с кем фельдмаршал разминулся в веках, — но встретиться мечтал беспрерывно.
Оба Бэкона.
Роберт Бойль.
Кеплер.
Гюйгенс.
Архимед.
Платон.
Цицерон.
Мартин Лютер.
Эразм из Роттердама.
Вергилий.
Царь Соломон с Мастером Херамом…
Следом появились развеселый король Дагоберт, Карл I и Мария Стюарт, — держащие в руках свои отрубленные головы.
Боковым зрением Яков Вилимович ощущал присутствие Роберта Брюса. Жаль, он не подошел ближе…

Затем все смешалось. Наступила вызывающая тишина — и Брюс провалился в абсолютную темноту.
Он почувствовал, как поочередно подвергается испытанию всех четырех стихий.
Где-то в глубине зияющего чернотой провала — возникла светящаяся точка. Блистающая звезда. Она росла и набухала. Исподволь превращаясь в огромный слепящий солнечный круг. Его опоясывала череда планет…
И, наконец, на глазах у Брюса — родилась Вселенная.

Брюс почувствовал себя мотыльком у пламени свечи. Икаром, сбившимся с Млечного пути. Свет — ослепил. А жар пламени — полностью расплавил его. Как кусок металла в тигле алхимика.
На краткий миг — Брюс перестал быть.
И тотчас — его прожгло всепоглощающее ощущение осмысленности, насыщенности.
Словно пустой сосуд, наполняемый бесценной влагой, — разум Брюса принимал в себя непостижимое знание.
Каплю за каплей.
Это был самый расточительный дар.
Дать людям нечто большее — боги уже не могли.
Брюс — обретал — бессмертие.
Повторяя одно…
Ничто не разрушается и не исчезает, это только слова сбивают нас с толку…