Платон Сумрaq : Призрак против призрака...

Эти письма к ребенку-поэту сбивают меня с толку. Идея рассказать о себе начинает казаться мне непозволительно никчемной.
Что я делаю?!
И ною, и ною, и ною. Во мне нет изюминки. Во мне нет притягательности. Я — похотливая тряпка, не достойная ни малейшего интереса к своей унылой персоне…
Я ж был поистине талантливым мужиком. А из моей заикающейся, невразумительной повести выходит, что я, кроме того, как – погрязнее совокупиться с кем ни попадя, — больше ни к чему в жизни не стремился.
Да, я умер. И умер сравнительно недавно. Еще не пообтерся в мире мертвых. Я — бесплотный призрак. Телесные удовольствия для меня недоступны. Волей-неволей приходится поминать всуе свои любовные похождения. Но их концентрация в моем повествовании дошла до немыслимого предела. Мне не нужна трех-иксовая опера.
Неужели Лиливанна ошиблась, — и к прозе я не приспособлен?
Мне видится, что подобный текст, оттолкнет от меня читателя уже на третьей его странице.
Мню себя большим оригиналом?! Но мне никогда не сравнится с великими литературными похабниками, уровня развратного маркиза или Генри Миллера. На дневниковых сайтах таких… графоманов…
Из моей жизни можно было сделать произведение искусства. Жаль только, что никакой жизни в данном тексте я пока не наблюдаю. В нем нет обычности, нет сюжета, нет интриги, нет меня, как такового. Зачем я вру, что кроме сочинения безымянных рифм, — ничем никогда не занимался?! Считаю это нормальным занятием для нормального мужика?! Думаю вызвать у кого-нибудь сочувствие бесконечным, инфантильным смакованием своей несчастной любви к Мире?! Ха! Такому, каким я выставляю себя в своем тексте, — не место в сердце вменяемой женщины. Такого! — нельзя полюбить! У меня вообще-то были иные отношения с женщинами помимо примитивного секса? Неужели я никогда не дарил цветов сердечной подружке, не робел у подъезда возлюбленный, не ревновал, не немел, заслышав за углом знакомые шаги? Неужели я всегда устраивал из любви бездушное сафари? Мое прошлое выглядит, как скотный двор в период сезонного спаривания.

Вот ведь… участь неблагодарная. Но не бросать же свою жизнь на полпути. А еще и смерть была…
Итак. Попробую быть жестче, литературнее и корректнее в плане фактурной краткости. Пока опять на баб не сорвался.
Взглянем на меня иначе. На того, который тут столь бездарно корчит из себя призрака. Какой он, к черту, призрак?! В первую голову — я — поэт! Причем со стажем. Из вундеркиндов он…
Как вам, к примеру, такой стишок четырехлетнего ребенка:

Заинька милый
Лежит без могилы.
С пулей в шкурке
Конец прогулке…

Да…

Как следует из двух приведенных выше писем к ребенку-поэту, — сходу я в поэты не попал.
Любой другой мог бы смириться, — и переключиться на что-то более приземленное.
Даже мать с сестренкой приуныли, поглядывая по сторонам в поисках каких-нибудь спортивных секций и кружков пониже высокой литературы.
Но я — не отступился.
Я — стоически продолжал совершенствовать себя в работе со словом, как тот еще Мартин Иден. Хоть и был значительно моложе моего любимого персонажа Джека Лондона. И — везучее.
То, что могло бы забыться, как и прочие детские забавы, я зачем-то – из-за сиюминутной обиды на «Пионерскую правду» — превратил в свое пожизненное призвание.
И посмертное – тоже.

Жаль, что пущенное на самотек детское упрямство дает порой – не те всходы.

Как вам, к примеру, следующий факт?
Ровно за неделю до открытия XII Всемирного фестиваля молодежи и студентов — летом 1985 года — в «Пионерской правде» — я с благодарным восторгом нахожу свои ранее отвергнутые стихи. Уже утром следующего дня я с триумфом принимаюсь в редакции прозревшей газеты. Со мной — моя счастливая мама и рукопись сборника стихов в количестве ста штук.
Удача вышла из тени…
Поэт — почетный гость фестиваля.
Любимая игрушка СМИ.
Вездесущий попутчик конечного генсека КПСС, — и власть имущих поскромнее.
Далее и вовсе вкратце…
После фестиваля — четыре полноценных года всеобъемлющей славы. Даже квартиру выделили.
А потом…
Нет. Я не исписался. Напротив.
Просто родина у поэта сломалась. Целая родина! СССР — сломался…
Когда через три года я поступал в литинститут, — поэта уже почти никто не узнавал в лицо. Хотя совсем недавно моя культовая физиономия по популярности не уступала Хрюше со Степашкой. Если же кто и находился при твердой памяти, то подобное узнавание поэта только тяготило. Меня зримо жалели. Даже глаза отводили. Не секрет. Много их таких — вундеркиндистых — после распада СССР по миру пустили. Судьба их не завидна. Иногда — непередаваемо ужасающа. Не до обид. Ведь я бесповоротно решил стать поэтом. Живым. Профессиональным. А где-то на краю моего подсознания уже начинали набухать мысли о прозе. Но больше никакой славы!..
Поэт — любимое, но позабытое дитя Господа. Когда тебя забывает Господь, купи себе шлюху, и подавись «Птичьим молоком».
И куда девались мои детские амбиции?
Кто и когда сделал мне прививку от славы?
Я ж обожал всю ту мишуру всенародной любви к маленькому гению. Артек. Золотые пески Болгарии. Полновесная заграница — вроде Италии с Францией. Подарки, лимузины к гостиницам, благосклонные взгляды старших девчонок…
А потом…
Нет. Я не исписался. Напротив.
Стихи лились ручьем. С крыши я не шагнул. В петлю не полез. Никакого хрестоматийного стремления к самоубийству. Жить — хотелось. Зачем удобрять московские погосты лишними поэтами?
Я обиделся на тупых взрослых. Надломился. Смирился. Сленился. Размечтался стать поэтом-невидимкой. Думал, таким образом, я отомщу миру за его невнимательность к талантливым подросткам. Думал, трудолюбиво служа плагиаторам, — именно я буду манипулировать их признанием у вымирающей толпы любителей изящной словесности. Думал, через них — я стану закулисным господином умов всех тех несчастных, кто еще не разучился грамотно читать по-русски, хоть они этого и не заслуживают.
Но, дежурного пророка из меня не вышло.
Поступив в институт, — я отрекся от мирской славы.
На третий день учебы — познакомился с Макаром Вильденрейтором. Он учился на два курса старше меня. Он тоже — из бывших вундеркиндов. Правда, в отличие от меня, Макар исписался подчистую. И, в отличие от меня, слава ему была нужна до необъяснимости. Вот он и рыскал повсюду, вынюхивал, — где б ему сговорчивых, а главное, талантливых стихотворцев завербовать.
Так я и живу. Вру про любовь. Десять лет — в чужих песнях и стихах. Восемь лет — в чужих поздравительных открытках. Три года — в чужих СМС… Везде, где платят. Везде, где у меня есть богатенькие знакомцы, которым могут понадобиться мои поэтические услуги. В коммерческих масштабах.