Платон Сумрaq : Мои школьные мысли о главном...

Итак, мою первую любовь звали Лена. Но на «ура» я ее не брал. Разминки ради я прошел через тренеровочную череду приключений: безумных, циничных и бесшабашных; они кажутся естественными только в тинэйджерском возрасте.
Школа, в которую я попал, расположена на Садовом кольце: по одну его сторону старая Москва, — по другую уже начинают попадаться сравнительно новые здания и даже новостройки. Сама школа — тоже была чем-то вроде смеси старого и нового; не внешне, конечно, а по своей сущности. Когда-то в ней учились детки всенародно любимых киноартистов, прикормленных светил журналистики, корифеев науки: словом, мажоры, золотая молодежь. Но грянула перестройка: демократия нахлынула; престиж школы подмыло. Чтобы сохранить кастовую неприкасаемость, приходилось играть в актуальность. Тогда-то и разбавили компанию мажорных подростков парой-тройкой таких, как я, — «ботаников» с рабочих окраин.

Я мальчик бедный,
Дитя двух родин,
На вид не бледный,
Но — беспороден.
Я не активный
Питомец розги -
Бесперспективный
Владелец мозга.
Пойми же, мама,
Среди окраин
Фарс, а не драма
Убийца Каин.

Это почти про меня.
Тогдашнего.
Кто написал?
Макар Вильденрейтер. Макарушка, кто же еще? Впрочем, всему и всем...
Я сказал: «таких как я». Но сам-то я уже не хотел быть прежним. В новую школу я ступил с твердым намерением стать:
а) если не лучшим из худших;
б) хотя бы — худшим из лучших…
В глубине души — я никогда не был дитя добродетели, родившееся от непорочного зачатия. Учеба мне осточертела. Я с радостью променял бы все свои пятерки на жизнь троечника. В школе его считают тихим. Но, едва переступив порог ее в обратном направлении, — он предается злободневным удовольствиям. Для меня они — немыслимы. Этот охуевший троечник: хлещет портвейн, смолит сигареты, и целует взасос приблудных пэтэушниц. Пока я находился под неусыпным надзором моего бдительного родителя, — об означенных выше роскошествах мне оставалось только мечтать. Выйдя из-под всечасного контроля отца, — я, как с цепи соскочил; меня потянуло на «подвиги».
Прощай, учеба!

Если есть какое-то сильное желание, — претворение его в явь, — не за горами. Единственным препятствием — я это с порога почувствовал — был комплекс чужака.
Но мне ли не быть к нему готовым?
И я его преодолел. (По-новому.) Расчетливо и ходко. Для человека с интеллектом выше среднего — нет ничего невозможного.
Избавившись от очков, я занялся спортом. И своей внешностью.
А еще…
Споро сказанное слово.
Эффектно удержанная мысль.
Кстати совершенный шокирующий поступок.
Без нажима истраченный рубль.
Удачно спланированная драка…
Недаром между собой учителя прозвали меня Горчаковым.
Два месяца попотев в шкуре дипломата, изломав сотню кнутов и скормив центнер пряников, — я был за все свои труды вознагражден сторицей: меня приняли в «святая святых» школьной тусовки. В ней — за мной закрепилась устойчивая репутация отъявленной шпаны и парня без тормозов.
(Молодчина я?)
К тому же, спасибо папе с мамой, — я и тогда оставался развитым и образованным «культурным человеком». Чего в мажорной среде всегда не хватало. Вместо денег у меня были мозги; это товар ходовой. Поздравьте меня! К исходу девятого класса — я уже мнил себя гуру небольшой да бравой пародии на банду малолетних беспредельщиков. «Детишки» не шибко выходили за рамки «УК». Но шума в окрестных кварталах наделали препорядочно.

В промежутке между двумя своими крайними состояниями — я расстался с невинностью. Этим — я срыл последний барьер на пути моей уличной карьеры. Чудны дела твои, Господи! Сделать это мне — вчерашнему Верховному Магистру Ордена «Ботаников» — оказалось почти плевым делом.
О, моя первая девушка!
Это отдельная история.
Аллочка Седакова.
Дочка директора соседнего гастронома.
Она была чужда нашей школе.
Как и я.

Губастая и грудастая. Травленная перекисью. Всегда щедро раскрашенная девица. Вызывающе одетая по моде. Перезрелая для своих лет… О ней мечтал любой недоросток эрекционного возраста. На тот период — многие из малых сих своего добились. Остальным же, распаленным изощренными подростковыми фантазиями и чуткими потными снами, достался мозолистый пай пальпировать свое расшалившееся воображение.
И терпеливо дожидаться.
Своей очереди.
Сам я тогда принадлежал ко вторым.
Но с неуступчивостью браконьера — намеревался встать в круг счастливцев.
Трахнуть Аллочку — означало подняться на ступеньку выше. В нашей негласной школьной иерархии. Это стало для меня навязчивой идеей.
Для меня.
Не для Аллочки.
Фашистка-Аллочка не желала меня замечать.
Я же не хотел довольствоваться мизером. Трахать надо — одних королев! А Аллочка и являлась для всех нас этакой королевой. Выходит, рано или поздно, обрекалась стать моей.

Я чуть ли не елозил перед ней на коленях. Истратил на Аллочку кучу денег, сэкономленных на школьных завтраках, — ощущая при этом непривычные проблемы с желудком. На всех посиделках у приятелей, — когда мы прогуливали уроки, или чьи-то родители уезжали на дачу, — я угрем вился вокруг Аллочки, гадая на ее желаниях и истощая ради нее ядерный потенциал своего злого остроумия.
Аллочка охотно и благосклонно принимала все знаки внимания; плотоядно смеялась моим шуткам, — вздрагивая необъятной (как у баварской медсестры ) грудью. При этом целовалась она — с другими; целовалась и шла пялиться по всем углам.
С кем угодно...
Только не со мной.
Я же усидчиво страдал, окольцованный дымом ее сигарет и, стиснув веки, ждал; ждал какого-нибудь не сложного, не спонтанного, — но фасонистого сигнала. Под стать белому дыму над Ватиканом.

Внутренний голос мне, дураку, говорил, что всякому упрямству есть предел, что я могу подснять девчонку и попонтовее. Приятели откровенно надо мной потешались. В их компании мне зачастую хотелось волком выть: кого не послушаешь — все суперсексгиганты, любимцы публики и женщин.
Спорили, спорили, спорили…
Кто за ночь пятнадцать палок накидает?
Кто сотню телок перепробовал?
В конце концов, у кого член длиннее!..
Я и тогда догадывался, что большинству из них все то, о чем они долдонили, максимум во сне привиделось. Но ведь тогда-то вся эта трепотня выедала мою девственную середку с чавканьем жуков-древоточцев.
Отступить, признать поражение я не мог. Это значило бы кардинально подпортить свой имидж волевой личности. Вечного победителя. Лидера.
И я решился сменить тактику.
Прав, без дураков, прав Александр Сергеевич:
«Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей».
Я перестал обращать на Аллочку внимание.
Все мои саркастические стрелы (теперь!) выпускались ей в спину.
Сначала это ее заинтриговало.
Затем озадачило.
А потом и разозлило.
Зато я был уверен: на уроках, на переменах, сидя на унитазе, трахаясь в подъезде, — она ре-гу-ляр-но будет думать обо мне. Даже когда она засыпает, — я, наверняка, ей снюсь. Я гвоздем застрял у Аллочки в голове; чтобы его вытащить — ей самой пришлось за мной побегать.
Я же — вошел во вкус игры.
И растягивал удовольствие.
Уверовал в победу, Казанова окраинный.


Мне понравилось.

А еще: я понимал, что затягивать с развязкой не следует. Интерес, если он ничем не подпитывается, может и угаснуть.
Как на заказ приближался Новый год.
Я постановил: для меня он станет праздником вдвойне.
(Вот он — мой Тулон! )

Празднование Нового года в нашей школе было традиционно пышным. В понедельник четвертой недели декабря в актовом зале ставилась роскошная полукремлевская елка. Ее завешивали до самой маковки шарами и гирляндами, большая часть которых сберегалась сквалыжным завхозом еще со сталинских мистерий.
Суммарно отдавая дань и моральным устоям, и духу времени, — администрация разрешила провести некое подобие дискотеки. Но прежде — схематичный официоз: агитбригада или еще чего — в формате перестроечных новаций...
(… Извиняюсь за бесчисленные многоточия. Сам не люблю все эти «тургеневские» недосказанности да недомолвки...)
30 декабря около 18.00 мы все, торжественно одетые, собрались в зале на первую часть сего двойственного мероприятия.
Шли каникулы. Настроение у школьников отличное; у меня — в превосходной степени. Надо отдать должное школьному начальству. Понимая нужды учащейся братии, официальности решили не затягивать. Однако, потрясение мое было велико, когда (моя?) Аллочка — в розовом брючном костюмчике — с парой наших самых облезлых школьных хиппарей — выперлась на сцену! — петь под гитару — песни «Воскресенья». И «Машины времени».

Ее костюм навеял мне воспоминания о «Гойе» Фейхтвангера.
Мысленно я окрестил ее «похотливой свинкой».

Минут через тридцать пять сделали перерыв. Те, кто жил поблизости, побежали домой переодеваться. Наша компания, запасшись впрок, так сказать, «бальными платьями», «фрачными парами» и среднеградусными напитками, уединилась в полутемном классе и принялась разогреваться перед танцульками.
Аллочка куда-то делась.
Пускай.
В голове у меня только и мыслилось, что о предстоящем грехопадении.
… Храбрости ради я лихо кирнул. Ноги мои занемели. Язык начал заплетаться, мысли путаться. В штанах же я нащупал какое-то вяленькое шевеление.

Доморощенная дискотека поддавала жару.
Свет приглушили.
Добавили цветомузыки.
Врубили медляк.
Я не сразу нашел Аллочку в заполненном танцующими парами зале. Она танцевала с десятиклассником. Но я-то видел, что глазами она выискивала в зале — меня-меня. (Меня?! )
На Аллочке морщились черные джинсы. В обтяжку. Небесно-голубая джинсовая куртка. Стального цвета блузка. Под вспышками стробоскопа.
Я разнуздал терпение Аллочки.
Пригласил на медленный танец.
Тогда — они шли косяками (танцы).

Подробности нашего пьяного подросткового флирта я опускаю.
Перейду к узловому.
… К своему прощанию с невинностью я — якобы — подготовился основательно. Я даже пытался сочинить пошаговый план действий, — основываясь на паре-тройке наизусть засмотренных порнофильмов; но, правда, дальше первого поцелуя он никуда не продвинулся — в силу моей несносной неопытности. Вся надежда была на то, что поскольку ведущим половым органом человека является все-таки мозг, я как-нибудь справлюсь с ситуацией.
В кармане моих джинсов лежал ключ от комнатки за сценой. Я раздобыл его накануне. Знаете, бывают такие лилипутские репетиционные помещеньица: два-три стула да пианино «Лирика».
Запершись в этой комнатке, мы с Аллочкой начали целоваться. (Без заминки. ) Руки мои дрожащие торопливо и бестолково гладили ее тело — одаренное природой, как Кубань черноземом. От нее исходил беспардонный аромат материнских французских духов. В ее дыхании я уловил причудливое переплетение запахов выкуренных сигарет и початой бутылки какого-то красного пойла, — изобретенного на Московском винзаводе из неплохого молдавского вина. Я дерзко вдыхал эту смесь, продолжая целовать Аллочку, — меж тем — подтаскивая ее к пианино. По моему «плану» — на сем лирическом станке и подобало свершиться моему сольному грехопадению.
Когда мы, наконец-то, уперлись в «Лирику», я понял, что фантазии и реальность столь же далеки друг от друга, как живая «Мерзкая плоть» от ее экранных двойников. Для сексликбеза — миссионерская позиция — то — что надо. В противовес ей, на преодоление непредусмотренных тупиков, я истратил массу смекалки. Подсадив однокашницу на пианино, и стянув с нее до щиколоток джинсы с трусиками, — я опять ничего не добился; мне все мешало. (Зачем я включил свет?) Тогда я скинул Аллочкину туфлю и стащил штанину с ее левой ноги, на всякий пожарный, оставив ее в полунадетых джинсах. А чтобы ее роскошную задницу не морозила холодная полированная крышка «Лирики», мне придумалось подложить под нее Аллочкину куртку.
(Ее обильное тело — словно материализовалось из «воздушных замков» неандертальского камнереза! )
Освободив его от блузки, я нашел под ней две умопомрачительные колышущиеся груди, — стянутые черным шелковым бюстгальтером. Аллочка, взяв меня за руки, помогла моим ладоням проникнуть в его чашечки и извлечь на свет божий свои сокровища; и я, как мог — неловко и неумело — принялся их ласкать. Точнее, с учетом вышесказанного, натурально тискать. Но… кажется, Аллочка завелась. Ее соски напружились. Дыхание сбилось: стало громким и прерывистым. Меня же — от победного прикосновения к теплому и податливому женскому телу — охватило запредельное возбуждение; я чуть не кончил в штаны.
…Аллочка расстегнула молнию на моих брюках — и набитой, и бестрепетной рукой ввела моего неотесанного, но любознательного друга во взрослую жизнь. Помогая мне придерживать ее широко разведенные ноги, она требовательно задавала ритм наших движений.
Честно говоря, я находился в каком-то полуобморочном состоянии. Наше «Лирическое» соитие казалось сном. Сквозь который пробивались какие-то призраки внешнего мира: шум дискотеки (австрийский мачо Фалько речитативил про какую-то Джину), светоикание ламп, покряхтывание пианино.
Хаотично толкаясь в Аллочке, я счастливо размокал в ее поглотившей меня горячей влажности. Двигаться в ней — мне было, как бы это выразиться… — уютно что ли? Да, уютно. И с каждым толчком как-то… привычней. Будто человеку, к которому после амнезии возвращается память.
Не знаю, сколько все продолжалось.
Не знаю, что испытала Аллочка.
Меня же — настигло нарастающее, пульсирующее предчувствие неминучего самоуничтожения. Я забился, как в «пляске святого Вита» и извергся раскрепощенным эякулятом.

Потрясенный, я тупо стоял со спущенными штанами. В глазах плыли круги. В голове гудело эхо дебютного секса. Влажный член мой, еще подрагивая, никак не хотел уменьшаться в размерах. Но Аллочка уже натянула джинсы и взялась за блузку. Не знаю, каким я показался ей партнером, но смотрела она на меня — благожелательно. Вероятно, сказалась извечная женская снисходительность к нашему брату; не исключено, что случались в ее жизни минуты и похуже.
Мы закурили. Могли бы и повторить. Да тут кто-то подергал дверную ручку. Мы затаились. К счастью, ключей у этого «кого-то» не было. Убедившись, что дверь заперта, свет в комнате погасили (выключатель-то снаружи!).
Мы остались в темноте.
Пока глаза не привыкли — крылись за красными огоньками сигарет.
Затоптав окурки, мы чего-то выжидали, не решаясь выскользнуть из комнаты.
Пора бы…
Аллочка накинула куртку.
Я аккуратно повернул в двери ключ; приоткрыл ее и выглянул наружу.
Дискотека не сбавляла задора. Из динамиков томно утомлял «Модерн Токинг». Елка в центре зала переливалась, как завхоз прописал. На сцене, драпируясь в занавес, целовалась какая-то парочка.
Я повернулся, чтобы подать Аллочке знак, что путь свободен… и уперся взглядом в ее деланно серженные глаза; она ткнула мне в лицо своей скомканной джинсовой курткой с расплывшимся на ней пятном и прошипела: «Вдовин, идиот долбанный, ты же мне всю куртку спермой заляпал!»

Мы встречались еще.
Трижды на квартирах у знакомых.
Дважды после уроков Аллочка заезжала ко мне домой.
Для нее это было далековато.
Чаще мы виделись у нее.
Мы были очень, очень разными.
Как прямые Лобачевского, которые где-то там — в недоказуемой дали, говорят, пересекаются, — мы ненароком сломав рамки социума, — встретились в одной койке: она — потомственная овощная женщина и я — интеллигентское семя.
А еще, думая о тех днях, не могу отделаться от ощущения, что наши отношения балансировали на грани любви. Не знаю, может, Аллочка бывала радушной хозяйкой для всех своих парней; но я-то с честной нежностью вспоминаю, как она скармливала мне — взращенному на здоровом, но скромном рационе гордой и принципиальной бедности — буржуйские деликатесы из родительского холодильника.
Я верю: Аллочке нравилось устраивать мне ресторанные пиршества; нравилось смотреть, как я за обе скуластых щеки уплетаю бутерброды с черной икрой, отборную ветчину и диковинные фрукты, делая галантные перерывы для того, чтобы заняться ею, а после — опять набиваю рот дефицитной снедью…
Я верю: у женщин это в крови; если бы мне пришлось кратко описывать те удобные минутки, когда Аллочка вот так вот усаживалась напротив меня за стол, подперев голову рукой и глядя на меня с какой-то метафизической заботой в глазах, я бы, не жеманясь, дал просраться Чеховской «сестре таланта», — предъявив ей примечательную фотку: на ней Есенин читает стихи, — а мать из-за самовара на него налюбоваться не может.

Взгляд у Аллочки искрился ровно таким, инстинктивным материнством.
«Во всякой нашей женщине всегда есть что-то материнское к мужчине».
Это, кажется, Евтушенко.
Если уж она меня и не любила, — это самое «материнское» испытывала точно.
Аллочка была для меня Первой.
Во всем.
С ней я открыл для себя дверь в иной мир: мир отношений между двумя половинками человечества.
Читать книги и смотреть фильмы о любви, не занимаясь ею.
Знать назубок схему токийского метро, не побывав в Японии.
Ассоциация спорная, но суть передает процентов на семьдесят девять...

Аллочка, разумеется, понимала, что у нее за миссия.
Спасибо ей.
Она, всегда насмешливая и беспощадная к своим дружкам, проявила ко мне страшную деликатность. Почти тактично, терпеливо и даже заботливо Аллочка помогла мне набраться кое-какого опыта. Т.е. научила тому, что знала и умела сама.

В школе Аллочка никому ничего не рассказала.
О нас с ней разбалтывал — я.
Направо и налево.
И что было и чего не было.
Так я самоутверждался.
Подчеркну, что цели своей я достигнул; все мои расчеты оправдались.
Добившись Аллочки, я распростился с детством «учительского сынка», и начал пошивать свою жизнь не по родительским лекалам.

С Аллочкой мы перестали встречаться еще в апреле. После школы — не виделись. Лет десять назад прочитал в газете, что отца ее застрелили в его же гастрономе: будничная смерть в борьбе мафиозных кланов.