Платон Сумрaq : Смерть проясняется...

Можно ли привыкнуть к тому, во что нельзя поверить?
Я не знаю.
Я даже думать об этом не хочу.
При жизни — я почти ничего не взял от жизни.
После смерти – я готов взять от смерти все.
Никаких сомнений.
Пару минут назад я считал себя абсолютного оторванным от физического взаимодействия с миром живых. Амур — предложил поверить в обратное.
Я и поверил.
Шлюха – тоже.
Как это все устроено, — пусть гадают авторы готических романов.
Я и шлюха – просто взяли слова Амура на вооружение, и, буквально, почувствовали себя – заново родившимися призраками.
Оказывается, — призраки могут в точности делать все то, что знают о них живые. То есть – ровно все то, что эти самые живые и делают при своей коротенькой, лишенной вразумительных, божественных инструкций, жизни.
И не забудьте про переселение душ.
Это когда призрак по каким-либо соображениям вторгается в тело еще вполне жизнеспособного человека, — и творит с ним, бог весть что.

— Я вижу Миру… — вразумляю я себя, стоя на пороге детской комнаты.

Перед тем, как попасть в нее, я предвзято исследовал квартиру своей любимой женщины. Вернее, — квартиру ее муженька. Справедливости ради, — обустроена она безвкуснее обители моей отзывчивой спутницы.

— И я вижу Миру, — вторит мне шлюха. – Я представляла… Зачем ей… такие стихи?
— Убедилась? – рявкнул крошка Амур. – А ну, брысь отсюда! Пусть тут поэт помстит, как следует. Нам ему под ногами мешаться нынче не с руки. Мне пора на работу. А тебе… Сама придумаешь куда. Зря, что ли, я вам ваши неограниченные призрачные возможности раскрыл? Делай с ними что-нибудь…
— И на Степочку глянуть можно? – захлопал в ладоши оживившийся призрак шлюхи.
— Святая шлюха! – и прыжком поправив набитый стрелами колчан, чем-то разгневанный Амур покинул квартиру Миры.
Шлюха – за ним.
— Стой! – обернулся к ней Амур, уже вызвавший лифт. – Прихвати майонез. Если есть, — оливковый.

Дверь – захлопнулась! Мои попутчики ушли.
Прямо сквозь меня в коридор вымахнула встревоженная Мира.

Что, подружка, страшно?
Небось, не веришь в «буйство духов»?
А что тогда произошло?
Кто хлопнул входной дверью?
Держись у меня.
Я вернулся, любимая!
Больше никаких СМС.
Больше никаких стихов.
Отныне – буду только я.
Я – сам.
Всемогущий.
Безжалостный.
Отвергнутый.
Нелюбимый.
Мертвый.
Влюбленный…

Скоро вернется со службы твой муженек. Ужин на плите. Я не чую его запаха. Но, бесспорно, он отменный. Мира, ты апокалипсически вкусно готовишь. Даже лучше, чем моя мама.
Жаль. Ты готовишь — не мне.
Сейчас — я с превеликой усладой отведал бы твое неподражаемое «заливное» из кролика. Или вареники с киви.
А еще: я съел бы сейчас маминых фаршированных болгарских перцев. Огромных. Жирных. Острых.
Острых, — как мое желание заставить эту обрюзгшую тварь пожалеть, что бросила настоящего поэта — ради своих бессмысленных материнских забав и пресыщенной супружеской жизни с преуспевающим владельцем туристического агентства…

Обрюзгшая тварь?
Я, правда, сказал «обрюзгшая тварь»?!
Мира…
Зачем я здесь?
Зачем я смотрю на тебя? Ты уже оправилась от испуга, причиной которого стал непонятный шум в коридоре. Но ты не суеверна. Ты почти уже забыла о нем. Ты идешь на кухню. Хорошо, что не в детскую. Я не желаю видеть твоего ребенка.
Мира, любимая моя Мира… Я не буду устраивать в твоей дурацкой квартире призрачный погром. Квартира – не виновата. Виновата — ты, Мира…
Я разгромлю твою жизнь.

Эта мысль едва родилась во мне. Но, коли так, — она уже не умрет. Никакие мысли не могут умереть в сознании уже умершего человека. Согласен, невозможно мстить любимым людям – пока любовь к ним – необъяснима и беспричинна. Пока она – просто – есть. Пока она – неотступна, незабываема и непреодолима.
Мира, моя любимая Мира. Ты не читала Петрарку. А, между прочим, – он писал, что свою любовь истолковать умеет лишь тот, кто слабо любит.
Почему-то я ему верю…
Именно этим я и занимаюсь все свое последнее, призрачное время. Я – пытаюсь – истолковать – свою любовь.
И ты знаешь? Кажется, у меня начинает получаться…
С ума сойти! Мира! В конце концов, люблю ли я тебя? Или я всегда любил – твою умопомрачительную нелюбовь ко мне?!

Мира, как неуклюже ты передвигаешься по кухне. Волосы твои великолепно уложены. Эфирный шелк мятого халата скрупулезно копирует затейливый узор «апельсиновой кожи» на твоей обвисшей заднице. А грудь?.. Я никогда ее не трогал, Мира. Я никогда ее не видел. Сейчас я мог бы играючи распустить цветистый поясок, которым ты столь кокетливо подвязала свои выдающиеся молочные железы, — и сквозь твой первозданный страх – разглядеть и облапать тебя — всю…

Не бойся Мира. Высокая, курносенькая, кареглазая Мира. Накрывай спокойно на стол. Присядь на табуретку передохнуть, пока не проснулось твое блядское чадо. И жди, жди, жди своего урода. Может, что новенького принесет. Может, еще пачку денег. Может, бесплатную путевку на Бали.
Чу, прозвенит звонок. Ты понесешься открывать. Объятья, словечки ласковые, ритуальный мужнин поцелуйчик — в твои пухлые, по-рубенсовси очерченные губешки, Мира…
Ну что ты сиднем сидишь, дура чертова?
Думаешь, понравиться ли твоему Коленьке ужин?
Лучше обо мне подумай. Обо мне!
Вспомни – меня!
Достань из тайника мои стихи. Перечитай…
Что, решила котлетку продегустировать? Не суховата ли?!
Похоже, шлюха была права. Зачем тебе такие стихи?
Наконец-то, они кончились…

Не бойся, Мира. Не смотря ни на что, — я поэт. И если я себя не обманываю, — в твоем любовном концлагере – негде выплеснуться моей поэтической мести.

Невыносимо каждодневное общение с простыми людьми для того, кто знает иные миры.

Мира, моя любимая Мира. Ты не читала Петрарку. А, между прочим, — он писал, что можно и прекрасное любить постыдно.
Ты ведь – всегда – была — прекрасна. Правда?
Потому что меня никогда не занимала твоя внешность. Я никогда не мог припомнить ее так, — чтобы ты — как живая — встала у меня перед глазами. И любить тебя — «постыдно» — я тоже никогда мог.
Какая постыдная непоследовательность.
Когда-то я написал своей Мире:
«А ничего у нас не кончилось, раз ничего не началось…»
Через минуту пришел ответ:
«Ну и когда хочешь начать?!»

И я ухожу.
А мог бы дождаться твоего Коленьку. Влезть в его тщедушное, холеное тельце. В его недалекий мозг. И устроить такое!
К примеру, могло произойти следующее…
Вбегает твой Коля в детскую. Хватает за родную ножку свое убогое дитя — и бегом с ним на балкон. Там залихватски крутит ребеночка над своей кучерявонагеленной головой и… — как запустит его в сторону дома напротив…
Хотя…
Это можно было бы сделать после. После его измены. Ты ж, Мира, измен, помниться, не прощаешь.
Что бы ты почувствовала, когда, возвратившись с дитятей с ежевечерней прогулки, — вдруг обнаружила бы своего муженька беснующимся между мускулистых ляжек твоей лучшей подруги Гали?
Тогда и невинного младенчика можно было бы пощадить. Тогда бы он мне и целехоньким сгодился. Коленьке – развод. А я – в малютку твою — со всем уважением — вселяюсь…

— Пошли, рыцарь мертвого образа. Брюс ждет, — и вот уже Амур вытаскивает меня на улицу.
Дорога дальняя.
Усадьба Глинки.
Мира снова вышла сухой из воды.
Я же, — будто вышел — из любви — к Мире.
Этого не может быть…
Но ведь и призраков – не бывает.
Нет.
Мне такой катарсис не по плечу.
И потом. Кого ж тогда я люблю – вместо Миры?

— Скоро постигнешь, — влезает в мои мысли Амур.
— Куда ты дел шлюху? – обижается призрак.
— Скоро постигнешь, — и Амур с азартным хохотком жмет на тормоза.
Оказывается, языческий божок любви – знатный шоферюга. И угонщик – тоже.
Оказывается, меня – действительно — хочет видеть бессмертный Брюс.
Удивите меня края загробные!
Удивите сильнее!
Заденьте мертвеца за живое!

Амур сказал, скоро постигну…
Ему ли не знать, — что мною все давно постигнуто. В смысле моей ошибочной любви. Пресловутая стрела Амура, пронзившая меня в пьяном угаре моей бесшабашной жизни, предназначалась – не Мире.
Жаль, смертельно жаль в этом признаваться.
Зато мне ничуть не жаль признаться в том, — что на месте Миры – всегда была та, — о которой я меньше всего думал, — как о своей единственной и неповторимой возлюбленной.

Лиливанна.
Лилия Ивановна Блюменбаум.
Она.
Она.
Она.
И никакой интриги.
Не вышло.
А сколько я тут лицемерных словесных слез пролил по Мире.
Позер.
Самолюбователь…
Ох, сколько бы я еще мог подобрать для себя разнобранных словечек. Да только это все — суть продолжение одного и того же.
Развел, понимаете ли, неогерманский романтизм в лубочном варианте среднерусской полосы.

Истолковывать свою любовь. Что может быть безобразней, опасней, бесчеловечней?
Даже мертвецу, вроде меня, — это стоило абсолютно зря прожитой жизни.
И пускай – я – поэт. Даже меня – уже ничего не извиняет.
Разумеется, — я – не – люблю – Лиливанну.
У меня – всего-то – нет – выбора.
Если дело касается любви, — выбора – нет – ни у кого.
Ни у живых.
Ни у мертвых.
Хотя я считаю, что лично мне – повезло. Сравнительно с остальными землянами. Я встретил Амура.
Как разобраться в хитросплетениях любви – без помощи ее крылатого бога, — не представляю даже я. Поэт. Поэт, который, как и стаи его предшественников, только то и умеет делать, что воспевать самый бешенный грех среди земных тварей.

Но людям нравится читать книжки про любовь.
Уже прочитанные – быстро и неотвратимо надоедают.
Им – жизненно – необходимы — новые. Которых и в помине не бывает. Какая людям разница, что все, кто пишет про любовь, — повторяются, как бухие проповедники? А степень авторского таланта – назойливый атавизм.
Читающим людям — мало лаконичных, но исчерпывающих афоризмов типа: «сердцу не прикажешь», «любовь зла» и т.д.
Вот и приходиться бедным поэтам — на потребу алчущей несуществующих знаний толпы – эякулировать прописными истинами. Да и писателям не легче.
Пожалуй, тяжелей.
В прозе – за глицериновой рифмой не спрячешься.

Взять хоть меня.
Писал себе стихи. С детства. Про любовь. Неплохие. Этим, собственно, и жил.
А, как умер, решил позабавиться с прозой.
Так сказать, увенчать свой тихий уход – громким Р.S. В рамках звонкого и короткого романа.
И ни черта у меня не вышло.
Брожу теперь по усадьбе бессмертного чародея.
Бывал я в ней и раньше. С Макаром Вильденрейтором. Правда, с ним я был музее-усадьбе, — где едва ли многое сохранилось со времен Брюса.
Сейчас же, как уточнил мне пытливый Амур, усадьба сия выглядит точь в точь, как в последний день колдуна Петра Великого.

…Дом некроманта медлительно кутался в зябкие, будто изъеденные молью, апрельские сумерки. Все огни погашены. Все двери и окна — распахнуты. Даже парадные ворота сегодня не заперты. Те, что на въезде в усадьбу. Те, что давно забыты. И богом, и гостями…

Мне – призраку безымянного поэта – выпала честь разгадать крайнюю загадку своей судьбы.
Любовь к Мире – промах.
Любовь к Лиливанне – предначертание.
Приход сюда – преддверие мучительный тайны моего бытия. И небытия – тоже.
Удивите меня края загробные!
Удивите сильнее!
Заденьте мертвеца за живое!

— Так, — отрезал Амур. – Опоздали. Яков Вилимович удалился по неотложным делам.

Спрашивать?
Не стану.

Но крошка Амур, — любопытной мухой облетевший весь дом некроманта, и минуту назад вновь вернувшийся к своему подшефному призраку, — явно был не прочь пролить чуть-чуть правдоносного света в этой насквозь темной ситуации.
— Умница, — начал он с подозрительных похвал. – Ты отнял у меня уйму времени. Так давно знать, что я подстрелил тебя для Лилии и даже не думать об этом! Какое небожественное коварство…
— Страшно… Страшно об этом думать, — признался я.
— Страшно?! – изумился Амур. И тщась умастить свою машистую всхолмленную попку на литую, чугунную скамейку, он едва не уселся на розовый куст.
— Страшно. Страшно знать, что браки и вправду совершаются на небесах.
— Страшно, — это когда не можешь по своей воле выбрать размер собственного члена… – выстрадано произнес Амур. – И послушай… Мне пора. Слетаю, колчан наполню. Ты как? Останешься? Или по своим надобностям?.. А то смотри, родителей повидай. Пегас тебя в лет домчит…
— А Брюс?
— Брюс? – взмывая над скамейкой, Амур снова едва не поцарапался о розовые шипы. – Брюс… Я сейчас к Гефесту… Потом загляну к дяде Гермесу. Бьюсь об заклад, — Яков Вилимович у него. Лясы свои магические точат. Но боюсь… Яков Вилимович соизволит лично представиться тебе только на твоей свадьбе.

Удивили меня края загробные!
Удивили сильно!
Задели мертвеца за живое!

Спрашивать?
Не стану.

— И не спрашивай, — усмехнулся шельмоватый языческий божок. – Моя задача выполнена. К своему счастью ты вовремя постиг, ради кого я потратил на тебя одну из своих бесценных стрел. Хотя если честно… В качестве редчайшего в моей практике исключения, — я действовал не на свой страх и риск. Меня попросили…
— Брюс… — бывает, что и призракам становится не по себе.
Каторжная цепь именных ассоциаций немедля сковывает меня — негасимым посмертным озарением.
Брюс и Лиливанна. Лилия Ивановна Блюменбаум. Лилия. Любимый цветок жены и дочерей Брюса…
Блюменбаум. Цветочное дерево.
Цветочное…

В обморок хочу.
Вспотеть хотя бы…

— Знаешь, — присвистнул Амур, — наводя о тебе справки, я был уверен, что Лилия с Яковом Вилимовичем в тебе непростительно ошибаются.
— Тогда я лучше останусь.
— Как скажешь. Тебе не помешает побыть наедине. Лилия скоро будет. Бедная девочка. Она так волнуется. Пусть и цветочная, но все же – женщина. Ты уж береги ее. Не обижай. Как никак – любимое дитя Брюсовой магии. А Яков Вилимович… Его даже у нас на Олимпе кое-кто побаивается.
— И ты?
— И я, — совсем по-детски кивнул нахохлившийся крошка Амур, и мечтательно добавил: — А уж мать… Пока Яков Вилимович не обессмертился, — мне никакого спасу от нее не было…
— Ну, пока?
— До свадьбы.
— Когда кстати?
— Кстати, что тебе подарить?
— Подстрели Макара, — попросил я, не задумываясь. – Чтоб так влюбился! Чтоб хлеще, чем я в Миру. И чтоб обязательно в сучку. В стерву. В блядь. В мразь феноменальную.
— Злой ты… А свадьба… Посоветуюсь с Лилией. С Яковом Вилимовичем… Думаю, дня через три.
— Ого…
И планы призрака тотчас меняются.
— Тогда я лучше у себя дома пережду.
— Как скажешь.
— Погоди, — вспомнил я. – Зачем ты все-таки болтался возле моего дома, когда я умер.
— А… Хотел… Ну, хотел, чтобы ты понял. Не для Миры ты. Не-для-Миры… Короче, мне надо было от тебя от живого – то же, что и от мертвого.
— Моя смерть случайна?
— Проще считать, что да. Разве тебе мало знать про предопределенность любви?
— Сойдет, — непонятно с чем примирился призрак. – Поехали.

Я снова дома. И хотя я по-прежнему призрак, — я снова могу входить в физический контакт с окружающими меня вещами.
Я включаю компьютер. Вхожу в Интернет. Нахожу на моем любимом литературном портале непризнанных авторов текст весьма полезной для меня — в нынешних обстоятельствах – монографии Платона Сумрака «Яков Брюс. На службе царю и дьяволу».
Когда-то я прочел ее по совету Макара Вильденрейтера. Теперь стоит вернуться к этому тексту по иным причинам.
По иным…

Нет.
Я передумал.

Позже.

Пока — мне надо свыкнуться с мыслями о Лиливанне.
А еще — мне константно мерещится, что за мной кто-то наблюдает. С первой минуты моего фантастического перерождения. Мой призрачный рассудок — мне не по душе. Голова кружится. Мысли в ней — неповоротливы. Они путаются, спотыкаются, затаптывают друг друга.
И сегодня я знаю, кто он – мой таинственный наблюдатель…

Но тут же — мои готические страхи сменяются какой-то тупой, бессмысленной мальчиковой гордостью.
«Цветочная женщина» Брюса – предпочла меня.
Безвольного, бесстрастного, безымянного поэта.
По легенде, когда Брюс представил «цветочную женщину» императору, — тот сиюминутно влюбился в нее и пожелал забрать себе. И тогда Брюс, спасая честь своей обожаемой наперсницы, — вытащил из ее волос заговоренную булавку, сдерживающую ее тяжеловесную прическу, — и она в миг осыпалась на каменный пол Сухаревой башни благоухающей охапкой свежайших белоснежных лилий.
Столь чудотворно лишившись новенькой пастельной игрушки, — император пришел в бешенство. Но, как всегда – когда дело касалось его незаменимого чернокнижника, — бешенство императора вышло недолгим.
А Брюс, отделавшись от назойливого венценосного сластолюбца, вновь обратил благоухающую охапку свежайших белоснежных лилий в вечно прекрасную «цветочную женщину»…

Чтобы на это сказал мой закадычный голубой дружок Денис?
Мой единственный прижизненный друг…
Почему я выкинул его из головы?

Лиливанна.
Лилия.
Моя Лилия.
Я не люблю ее.
И это пройдет.
У меня нет выбора.
И я не ропщу.
У меня впереди – вся смерть.
Я еще такие коленца выкину.
Хоть и не стал подонком…
Хоть и не оставил различимый след в искусстве…

Да. Бывало, мы чудесно спали с ней в одной постели. Целый год. Пока я не встретил Миру. Потом мы постоянно скандалили. Ссорились. Мирились. Из-за Миры. Из-за пленительной ревности Лиливанны. Однажды я даже выплеснул ей в лицо бокал дорогущего красного вина, — когда она особенно бесстыдно, и, похоже, провидчески, облила грязью мою дражайшую музу.

И, тем не менее… Она… Лиливанна. Она — неизменно была где-то рядом.
Мы не виделись годами…
И, тем не менее… Она… Лиливанна. Она — неизменно была где-то рядом.

И вот на днях – Лиливанна станет моей женой.
Осмыслить это – мне не под силу.
Не принять это – мне не с руки.
Я мертвец.
Лиливанна – вообще никогда не была живой.
Для нас обоих нет ничего неосуществимого.
И несуществующего – тоже.

Вспомним мою знакомую шлюху.
По дороге сюда — Амур рассказал мне крайне поучительную историю.
Оказывается, наша милая шлюха, — вернее, ее призрак, — наперекор мне, не сумевшему тотально поквитаться с Мирой, — сполна разочлась со Степой.
Проникнув к нему в квартиру, она сходу вселилась в тело его фригидной женушки, — и, дословно, затрахала Степу до смерти.
Теперь они вместе.
Оба — мертвы.
И, наверняка, счастливы.
Чтобы удостовериться, — я хочу пригласить их на свою свадьбу.
Я бы пригласил и Миру. Но на моей свадьбе нет места живым.
Может быть потом. Если когда-нибудь, вслед за храмом Христа Спасителя, — в Москве восстановят и Сухареву Башню. Вот тогда – Мира сможет захаживать ко мне в гости, сколько ее душе угодно. Точнее – моей. Уж я смогу позаботиться, чтобы она – это – ощутила. Лиливанна, конечно, будет люто ревновать. Свирепствовать. Беситься. Стервенеть, — раззадоривая мое плодовитое и почти уже тщеславное вдохновение. Но ничего. Переживет. Она у меня – цветочная.
Осмыслить это – мне не под силу.
Не принять это – мне не с руки.
Я — мертвец.
Лиливанна – вообще никогда не была живой.
Для нас обоих нет ничего неосуществимого.
И несуществующего – тоже.

Зря старались большевички, по кирпичику разбирая Сухареву башню.
Коли я избрал ее резиденцией для своей невероятной семьи, — то так тому быть.
В том мире, где навеки застрял я, – Сухарева башня никогда не разрушалась.
Как говорит один из бесчисленных дядей крошки Амура: «Ничто не разрушается и не исчезает, это только слова сбивают нас с толку».

А пока в мою смерть навсегда не вошла Лиливанна, — мне не помешает послать стихотворно-электронное письмецо, предавшей меня, Мире.

…«Ничто не разрушается и не исчезает, это только слова сбивают нас с толку»…

И я, почти не задумываясь, начинаю шнырять пальцами по клавиатуре компьютера. Призрачными пальцами. Призрачными пальцами мертвого поэта.

Я не буду настолько навязчив,
Чтоб заставить забыть о себе.
Просто буду талантливо вкрадчив,
Сочиняя стихи о тебе.

Ну, а ты их, надеюсь, разделишь, -
Не стыдясь, не смущаясь молвы, —
Среди тех, кому смело поверишь,
Что они до корней влюблены.

И пойдут по земле мои строки
С чьих-то губ незнакомых слетать, -
Наполняя их смыслом глубоким,
О котором мне незачем знать.

Я ведь только записывал мысли,
Что сквозь сердце мое проросли.
Сорняки это или нарциссы, -
Разве важно, когда мы ушли?..

И довольно с нее. С Миры.
Все прочие стихи — мне придется сочинять – неизменно – для одной Лиливанны.
Жизнь – кончилась.
Смерть – продолжается.