HeKTo : Дождь

«Я думал. Long, long time, что сплю, и все что происходит, это лишь, исковерканая реальность. Real life of me, of my writer.»

А оказалось все проще: три синих, две серых, еще были белые, lot''''s of it......, в перемешку с быстро скрученными в папье джойнтами, пилюли;
огромная бутылка дешевого виски, позже грибной чай;
дорогое, для среднестатического обывателя вино;
подешевле… надцать бутылок мартини;
никем не тронутая, из двадцати четырех бутылок, коробка хейнэкена.

Персонажи вбивались в мою обитель с циферблатным промежутком больших настенных, но угловато-лежащиx на полу часов, интервалом в десять-пятнадцать минут. В мое, лежащее на полу время.

Пахнет ламбадой, румбой и потными пёздами трех испанских девственниц. По её словам, они такие, вдобавок англичанин-карлик, с отвратительным одеколоном. В выборе её друзей я ограничен своей фантазией. Я не добрый, я не злой. Мне похую. Я верю во вселенское течение. Все идет правильно, верно ( нужное выделить и добавить), так нужно кому-то. Все идет на хуй!!!.. Не показываю никому свою истерику уставшего бедуина.
Еще какой-то араб с отвратительным лицом, всем все время рассказывающий о своем прадеде. Погонщиком верблюдов он был и умер от недостатка женского. От недостатка любви. Он и тонны песка. Ничего живого вокруг. Лишь верблюды плюют ему в необмотанный тканью рот.


«Мон амур! Afffff. Бoн суар.»-сказала она, и облизнула мне правую руку, свисающую с кровати. Я открыл левый глаз. Все тоже лежащее время, лишь v положении восемь.
" Мне в туалет надо!"

Она появилась в моей жизни почти случайно. Я свернул сегодня с обычного маршрута. От «L''''Universite du Quebec» по улице святой Кэтрин до МакГила неболее чем получаса пешим. Центр, святая Кэтрин, всегда живая и любящая всех и каждого, сердце Монтреаля, с его стариной архитектурой, хиппи-панками-блядьми-рокерами-байкерами и свежестью, моих погрязших в себе самом мыслей эммигранта. Я жив и я иду.

Вечерело. Я шел по вымошенной камнем улице Ларье, старого порта Монреаля. Чему-то улыбаюшийся. То ли чайкам, жадно кричащим, словно спившиеся, вековые пираты у вонючей старой пристани, выпрашивающим у выходцев из макдональдса подачи, то ли чеку, теплом отдающему в кармане. Первый, от «гавермента» Канады полученый, от провинции Квэбэк, за изучение французского, так здесь необходимого, такого красивого, как блядство на губах, томящейся в заперти тридцатьтрехлетней девственницы. То ли утомленному за осенним днем u его красками, солнцу, падающему за три старинных, невысоких, но длинных здания.

Я купил её. Точнее выкупил. Нечеловек-француз бил её, за то что посрала на асфальте, на камни, может выложенные его прадедом. Да похую как.
-Сука! Ты уебан! На все, что хватило меня, моих заученных:
«La vash. Va t''''en. Salop!»
Ему не хватало на что-то. Да мне было похую на что, его. Оставь мне собаку, идиот. И иди себе. Он передал мне поводок, а я ему сорок канадских единиц выживания.
-Salut, la.
-Salut.

Мне страшно смотреть на них и. Hа хуй рекламу. Неоновую, печатную. Всю. Такие заведения должны быть без затейства с наружи и уж тем более широкоформатных плакатов IN- " Ты с нами" и " Жизнь продолжается".
Все в черном и белом, лишь голубовато-зеленого оттенка стены. Я между них- на втором, седьмом и шестнадцатом этажах. Я мою полы и слушаю их криков души. Вопли, иногда неряшливый смех изо рта, где нет зубов, ей семьдесят девять, небо несолнечное и никogо нет, за проведеной- провоженной жизнью.

Слушал ДДТ, один, закрывшись в подсобном помещении для уборщиков, " клинъщиков". Один, и мои двестисорок гигов живой, душевной музыки. Пометил этажи в «экселе», протер подоконник, полил цветы.
Звонил российскому другу, читал наизусть Шевчука. Говорил много. Он положил трубку, но по почте выслал перевод. Кажется умер после. Трубку никто не берет. И я, опять пьян.
И он, тоже плакался, но о своем, приевшемся и возмутившем. Хотел умереть. Похоже умер, но послал неоднозначный перевод.
-«Читай,- сказал.»
Читаю.

Leaves on window get pale from your breath
Pane grow over a water like brew
It has got neither bottom nor death
I should say “Farewell!” now to you

We will bring hand of warm till the dawn
After cold and so long winter’s time
We must live cos’ there is a breakdown
In the space which absorbs our crime

This is all that will stay here after I leave
This is all that I will take with me …

There’s a shivering flame of the candle
It reminds of the dresses you wore
And the memories offer a gamble
Look at me, please, keep silence, no more!

The black Moon high above us complains,
Tired with weeping gulls on the wall
Draw me something on this windowpane
Whisper just like a river at all

Resurrection has come and we drink
Both of dreams and а sorrow in glass
I don’t know why the chain was our link
Road star rules my destiny’s path

Don’t cry and forgive if you can
Life isn’t sugar and death is not tea
I must follow my own way again
The last ship’s only waiting for me!

This is all that will stay here after I leave
This is all that I will take with me …

(c) Биг Дик

Это всё, что останется, после меня… Это все, что возьму я с собой....

Эх, «Биг Дик»-мой dear писатель. Как спаниель, с заплаканными глазами. Россия большая. Она неутомимa.

Пора валить от сель. На углу встретил ранних дилеров. Закинулся розовой, что послабее. И восемь долларов, kakix нежалко. Возрастающее солнце над головой и я, с деревяным телом, букварём французским и горячий круасан с сыром в руке.
Бу-Ра-Ти-Но.
Перешел еще одну дорогу. Школа.

Шли долго, путая следы и дороги. Куда, зачем? Она что-то говорила, непонятное, невообразимое, своё собачье, спасибо. А меня стало тошнить и вырвало под старым дубом. Сидящая там парочка поморщилась и продолжила въедаться в десна друг друга.

-Ну и что, что ты один! Я тоже всегда была одна. До сегоднящнего вечера. И....

Я остановился у ликёрного. Надо было спасаться.
-«Мики», сильву-пле, dё смирнофф.

Все маленькое и ядовитое они называют «мики». Вот где они-Hастоящие, кричащие и ненавидящие Ю.С. Маленькая франция, ни на кого не похожая, ни с кем не спящая. Вива дё ля Кэбек!!!!

Водка чистая. Я вылил «тристосемьдесятпятъ» в один большой пластмассовый стакан, наполовину наполненный льдом. Большой такой стакан, литровый, для тех кто любит дохуя есть, и, похую ему на качество, а оно было! Самое главное цена.

Ривлат-турок, также сюда эммигрировавший. Открыл пицерию. И немного говорит по узбекски. Это не помогло при знакомстве за руку. На узбека я не похож, хоть и родился в Ташкенте. Окончил школу с русским уклоном там же. Эммигрировал к родственникам в Москву. К деду с пробабкой, к пробабке с пра-пра прадедом. Спасибо родителям за не мою московскую прописную страницу. Судьба ребёнка военной семьи независтлива и неисповедима.
Так было надо в шестьдесят-каких то. Трясло там. Жертвы богатые плакали, более дехкани- тосковали. Укроп-петрушка не продавались. Клубника гнила в собственном соку и каркали вороны на neвскопанных полях.
И отец рванул туда, в поисках дешевого пойла и удлиненного рубля и мать, красивая для многих, обожаемая, вожделенная, но с животом, со мною в нём.

-Ривлат, дай два куска,- я кинул на подобие барной стойки два доллара, алкоголь здесь не продовали.

Водка была теплой, но спасал лёд. Я задумался.
Если водку охладить до кристализации, нет, в хорошей водке нет кристалов, охладить до ледяного состояния, после налить в рюмашечку и залпом так-тепло. Oчень.

Кормить зверя с руки и улыбаться. Она серо-черная и розовый нос. И пиццу любит. И пятые пальцы необрезанные. А надо бы-подумалось мне. Она прервала мое за ней наблюдение.
«Пссчхи»-чихнула и сказала что -«Не надо.» Не надо обрезать ничего. Все дано таким как есть в мировозрении.

Ладно, сказал я. Спорить было неохота. Водка побеждала таблетку. И мы неспешащими фигурами побрели ко мне.

Светало. На скамейке завернутая в балахон с головою фигура. Она залаяла-фигура встревожилась-я закурил.

С неба посыпался град, минутой позже дождь. Через тридцать собака пила воду из ванной, установленной мной в центре моей обители-из тысячи и семu сотен, и тридцатидвух квадратных сквээр фитов, а я пронзал незнакомку, так и нераздевши её, bыстро, наскоро играть в войну. Cзади, в ее любимой позе, о которой рассказывала ей её пробабушка, бежавшая в первую мировую из Берлина с французским лётчиком. Ни стона, ни звука, лишь её улыбка отражением в запыленом зеркале. Тридцать три минуты. После меня опять вырвало. Собака подошла и сказала: «Иди в кровать»

Холодная кровать. Отопление еще не включили, да и будет ли. Дом под снос, но архетиктура. Не трогают. А я люблю здесь. Дёшево, сердито и корабли. Старый порт. Снимаю весь этаж. Я-метрвосемьдесятшесть, а надомною крыша и корабли в порту нежатся, уставшие.

В «школу» не пошёл, а думал как назвать собаку. Выгулял её. Она опаражнившись сказала «ммммм». Вспомнил бывшую жену, сосавшую по утрам с таким же вот «мммм». Мария. Полегчало. Опять дождь. Нашел выброшенный стул-будет чем кормить печь и греть кости. Негры на углу банчили какую-то слякоть. По цвету не понравился бутылёк. Мескалин с прошлой недели понравился. Называют это как «Beatle juice».
Первый раз пробовал и ощущение жгучечее. А этот грязного цвета, а не мутного. Потратил деньги на двадцатьпятькило собачьей жратвы. И я рад и сука «Аф-Аф». Не говорила со мной более. Подумал что приснилось, а она тут же:
-" Не пизди! Это сны твои легки, а это все реальная реальность". Ax!!!«pиал риАлэти».

Купил соседу, единственному, что с низу, китайской жратвы. Он полуживой, старый без родни кореец. Южанин. Не переносит холода, дождей и приходящих с низу холодных, китайских девушек.
«Они кстати камбоджийки»,-сказал ему намедни, на что услышал:
-" Кхейпиньтрынхэ".
Подумал что был послан нахуй, не видя за спиной незнакомку вчерашнего вечера. Она вошла в полуприкрутую дверь, вzяла коробку, открыла и съела один из двенадцати «эгролов».

-Спасибо. Он сказал тебе спасибо.
Она что-то еще сказала ему, протягивая «эгролл». Его рот поглотил лишь половину. Такое же, беззубое существо, одинокое, что и в госпитале. Но неоплаченное.
Она ушла наверх, забрав с собой на пару рис, мясо и двадцатьпятькило собачей еды.

Я перевернул его на бок. Выдернул из под него обосранную простынь, хотя трудно это назвать простынью. Так, старая накидка-на убогий диван. Приподнял его в сидячее положение. Сходил в ванную комнату. Намочил горячей водой полотенце. Обтерев его сново уложил в его привычное, горизантальное. Он улыбнулся, вздохнул и умер.
Звонил «найн-элэвэн». Приехали. Рассказал-показал. Прошли ко мне. Собака рявкнула на них, но успокоилась после моего «шшш». Подписал бумагу. Они ушли. Забил в папье зелье.

Докурив, спустился к нему. Копы оставили мне его ключи. Они и так всегда у меня были. Искал что-нибудь на память о нём. Нашёл лишь дивиди диск на корейском " Бонни и Клайд". Завернул еще. Курил. Усмешка непонятно чему на губах, отражаетя и плачет из зеркала. Еще, еще, и, ещё. Курю. Собака спит возле левой стороны кровати. Женщина стоит раком посреди комнаты в ванной, большой и чугуной, старой, и с красными ногами. Бреет и моет свое красное влагалище. Бреет и моет. Моет и бреет. Я приподнимаюсь на ногах, но тут же падаю назад. Смотрю в потолок там Клайд целует Бонни, в отражении.

Назвал Бонни. Обеих. И по хуй что художницу зовут Нимфа. Мне так легче. Мне так сподручнее.
Рисует меня обнаженным. Стоя на холодном полу-возбуждаюсь. Она кричит и рвет свое N творение. На моё возбуждение на хватает красок. Ломаю по кускам творение неизвестного «Луи». Под пошивкой стула обнаруженного. Может и «антик», которого по аллеям собираю день ото дня.

Пламени печи по хуй. Она буржуазно-молчалива, чванно глотает куски мебели. Мне как всегда. Тепло и доброта огня. Курю и засыпаю на полу около нее, положив руку на ее белое колено.
Ей не хочется сношаться. Я не настойчив. Я вижу в ней никому не нужную блядь. Трафарет бывших тарифов.
Просыпаюсь от яркого света. Он далеко по длинному корридору. Напоминает смерть, которую я вижу на своей работе-подработке каждый день. Встаю и иду к нему, лишь повернувшись посмотреть. Она спит. Художница «ню».
Путь далёк и тих. В ушах звенит от этой тишины. Я вдруг подскальзываюсь и падаю, чувствую боль в правом виске.
Я жив. Значит не сегодня, не сейчас. Собака лижет небритую щеку:
-Мон амур! Afffff. Мне в туалет надо!
Выходим. Здесь сыро от подступающей осени и дождь. Хлещит по нам, по нащим телам. Просто дождь, который говорит, что мы живы. Живы.

HeKTo
(c) 2010