Платон Сумрaq : Хроники девота (продолжение)

Итак, я настаиваю на том, что по уши влюбился. Это часто замечается между старыми разнополыми друзьями.
Когда они знакомы — давно.
Они узнают, узнают, узнают…
Себя. Ее. Его. Их…
И — из узнавания друг друга рождается ощущение родства душ.
Разделить пополам печаль и радость.
Спросить совета и дать его.
Беспечно и всласть потрепаться ни о чем.
Так селекционируются чувства встречной нужности, необходимости, незаменимости, немыслимости разлуки.
А тогда уже хватит и искорки. Непреднамеренного взгляда. Нерасчетливого прикосновения. Чтобы двое — уже через пять минут — потерялись в постели. И нашлись бы. Остервенело занявшись любовью… А после — опустошенные — виновато переглядывались, — спрашивая себя: почему — сегодня? Почему раньше они до такого не додумались?

Я набросал схему.
У нас с Леной все было как-то иначе.
Вернее, мы оба — честно прошли весь путь.
От первого до предпоследнего шага.
Но с разной скоростью.
А, может, мы подзадержались в роли друзей…
О чем думала моя белокурая Лена?
Догадки.
Кроме них — ничего.

Сам же я очень, очень скоро (в шестнадцать лет полтора-два месяца — срок библейский!) начал испытывать к ней непреодолимое физическое влечение. По-моему, выражаясь наукообразным штилем, особь мужского пола взрослеет тогда, когда на смену мысли: «я хочу женщину» — приходит явственное: «я хочу эту женщину». Если так, то взрослеть всерьез — я начал в то лето.
Впоследствии мой приятель Сандро, объясняя свои взаимоотношения с подругой, говаривал: «Я не хочу эту женщину, я ее люблю». Хорошо сказано, правда? На эту агностическую тему исписаны тонны томов. А он закрыл ее — одной фразой!
Почувствовать разницу между «хочу» и «люблю» — дано не каждому. Не только подростку. Но и наторелому мужику. Тем труднее, — почувствовав, — для себя ее сформулировать.
Тогда я не умел так думать.
Хотя что-то по извилинам ерзало.
Что-то я даже оттуда вылавливал...

… И как-то выловил фееричное откровение. Моему физическому влечению к Лене — не мешает ее увечье!
Нет. Я не перестал его замечать.
Но рядом с ней — мне было страшно комфортно...

Примерно через полтора месяца чуть ли не ежедневного общения — мне начало казаться, что только такой: очаровательной упрямой одноножкой она и должна быть. Что, едва родившись, она встала на костыли. И иного способа передвижения никогда не знала. Калечность Лены трансформировалась в специфический шарм…
И притягательность.
Негласною.
Таинственную.

Кем я был тогда? Кем стал — потом?
Для себя?
Для Лены?
Я же не знал ее не такой — непоседливой, энергичной девчонкой.
Видел ее двуногой — только на фотографиях.
Но Лена-то прекрасно помнила — те иные дни. Поэтому любая мелочь, способная напомнить ей о незаслуженной разнице между тем, кто идет по жизни на своих двоих, и тем, кто перемещается в пространстве, постукивая костылями, — могла вывести ее из душевного равновесия. Сложившиеся из-за этого комплексы добавляли привкус перца в наши с Леной почти «бисквитные» отношения.
И препятствовали нашему сближению.
Любовь — это Вам не кухня в стиле «фьюжн».

Мозг призывал меня к сдержанности. Тело сопротивлялось. Часто я ловил себя на том, что неосознанно задерживаю Ленину руку. Прикасаюсь к ней. Трусь носом об ее плечо.
Я верю: Лена тоже замечала — это. Но либо не придавала значения, либо притворялась, что лучше ей — ничего не замечать.
Или ей самой были приятны воспаленные знаки моего внимания?
Но такие как я долго так не выдерживают.
И!..

Помню, когда я в первый раз… почти целомудренно ткнулся губами ей в щеку… она, отрешенно замерев, слушала грампластинку с сюитой из «Пер Гюнта».
Григ напоминал ей о матери, — любившей песню Сольвейг.
Лена испуганно дернулась.
Оттолкнула меня и отрывисто, скороговоркой, произнесла:
- Не надо!
Получилось грубо; она поправилась:
- Извини, пожалуйста, Витя.
Между нами повисла напряженная пауза. Даже музыка не помогла ее разрядить: игла проигрывателя, шипя, сошла с последней дорожки и, автоматически вернувшись в свое гнездо, закрепила наше тягостное молчание. Лена, потянувшись за костылями, приподнялась с дивана и, прошагав к проигрывателю, перевернула пластинку. Комната вновь наполнилась примирительными звуками музыки. Подождав, пока она вернется на диван — Лена постаралась сесть подальше, избегая встречаться со мной глазами, — я опустился перед ней на корточки и, взяв в ладони ее непокорливые руки, сказал:
- Прости, Лена. Я не хотел тебя испугать или обидеть. Это получилось как-то само собой. Непроизвольно. Я не смог совладать. С этим...
Она посмотрела на меня своими лазоревыми глазами и сдержанно улыбнулась:
- Принимается. Ты меня не испугал и не обидел. Даже наоборот. Но мне кажется, ты сам не понимаешь, что тебе надо. От калеки.
- Но ты мне… очень нравишься. Я, наверное, не могу этого… правильно выразить. Но это так.
Она смотрела упрямо. Хотя голос ее звучал как-то неуверенно:
- Ты тоже мне нравишься, — затем, как заученную фразу, выдохнула, — не надо, пожалуйста.
И голубиным, но действенным движением освободилась от моих рук.
Я вдруг выдал:
- Ты, наверное, никогда не сможешь простить меня за.., ну, за ту историю...
Она, невесело засмеявшись, подула на свою упавшую на лицо челку:
- Ну что ты, Витя, я об этом уже почти и не думаю. Я же сильная. Я справилась. Я со всем могу справиться. У меня ведь и похуже дни бывали. И не мучай себя больше. Я тебя давно уже простила. Навсегда.
- Но если дело не в этом, то в чем же?
- Витя, а может, лучше не надо продолжать? Ведь нам же и так хорошо. Рядом. Наедине. Ведь хорошо, да? — в глаза.
Я кивнул:
- Да, но...
Лена перебила:
- У меня никогда еще не было такого друга, как ты. Витя, давай не будем все портить и оставим все как есть?
Я решительно сел рядом с Леной. Отобрал у нее костыли. Отложил их за диван. Лишил ее возможности уклониться от разговора:
- Лена, я не могу так больше. Я схожу по тебе с ума. Я не сплю по ночам, дожидаясь, когда, наконец, наступит это чертово утро, и я опять смогу увидеться с тобой. Я ловлю каждое твое движение, каждый взгляд. Мечтаю прижаться к тебе. Нет, хотя бы прикоснуться. Если бы ты только могла представить, чего мне стоит быть тебе умненьким бесполым дружком. Знаешь, я еще никому никогда не признавался в любви и не умею этого делать. Но ведь я… по-настоящему в тебя… Влюбился!

Она слушала.
Опустив голову.
Не отвечая.
И не перебивая меня.
Это не вдохновляло.
И не останавливало.
Поэтому я решил договорить:
- Так уж по-дурацки устроены мои мозги. Меня коробят все эти Зая, Котенок, Малыш… Да и сердце какое-то… До встречи с тобой мне удавалось его контролировать. Но не теперь. Я чувствую, чего ты боишься. Тебе кажется, что мы с тобой… никогда не сумеем встать на место друг друга, чтобы представить каково нам обоим на самом деле. Но ведь так мы можем разбираться в своих чувствах… Понимаешь, когда любишь, очень, очень сложно или даже просто невозможно увидеть любимого человека настоящим, целиком, что ли?
Надо же было ляпнуть такое! К счастью, я не успел начать извиняться.
Лена с какой-то раздраженной и прежде незнакомой мне требовательностью тряхнула головой. Похоже, она ждала не моих извинений. А того, что последует за ними. Но как я мог быть в этом уверен? И я продолжал мямлить:
- Согласись, ведь что-то все-таки происходит между нами, — Лена поспешно кивнула, — происходит без слов, без рук...
- Без ног, — не выдержала Лена и сразу спохватилась: — Извини! Происходит — это не то слово. Я ведь ко всему, ко всему готова. Уже давно готова. В самом прямом и женском смысле… Думаешь, я не могу хотеть тебя… как мужчину? Еще как могу! Больше, чем те, у кого две ноги...
И с недоброй, грубиянской усмешкой — Лена провела ладонью по изувеченному бедру; нервным жестом отмерила пустоту от культи до воображаемой пятки и протестующим опасливым полушепотом довершила контратаку:
- Видишь, насколько я хочу. Больше обычных хочу… Чего уж там? Трахаться! Да, я хочу трахаться. Тра-хать-ся!!! С тобой хочу. А до тебя — вообще хоть с кем-нибудь...
- Но ты только что сказала, что нам не надо все портить… — не веря своим ушам, сказал я.
- Надо… не надо! Какая разница? Это слова все портят. Если бы мы могли расхрабриться так, чтобы не пытаться объяснять наши действия… Ну, что же ты, Витька? Ведь это я — неумёха-девственница. А ты-то?! Любишь меня, люби, на здоровье. Только я не икона. И молиться на меня не надо. До меня и дотронуться можно…

И Вы ждете теперь, что я — как этот, как его там… Герберт-Герберт, что ли, ну, у Набокова! — обвиню ее в том, что она меня совратила? Боже упаси! То, что случилось с нами потом: когда она притянула меня к себе, то, что происходило с нами после — это, верно, единственное, что я без неудовольствия, но с пряной ностальгической горчинкой буду вспоминать на смертном одре (Если оно мне подвернется ).
Нет, я понимаю, Вы, иного ждете. Вам подробности подавай. Ну, значит, беру я ее за… Да. И ничего не имею против. Сам вызвался на разговор. Ну, будет Вам, я попробую. Но Вы же согласитесь, слова все портят?
Самое ошеломительное — для меня — в тот наш первый раз — было то, — что, несмотря на всю боль, которую я, несомненно, доставил Лене своими не очень-то толковыми действиями (какой из меня дефлоратор? ), Лена испытала оргазм.
…Не форсируя событий, я провел артподготовку со всей прилюдийной тщательностью. Мне — как человеку весьма подслеповатому — всегда нравилось давать волю всем своим четырем с половиной чувствам. Я прошел с Леной через все стадии соприкосновения: атаковал ее запальчивыми затяжными поцелуями — во всю глубину легких вбирая в себя ароматы ее тела. Языком я не пропустил ни одной ложбинки, ни одного укромного местечка…
Хотя, нет, вру. Касаться ее ампутированной ноги я избегал: не потому что не хотел, — напротив, очень и очень хотел! — но боялся, что ей — это не понравится. Покусывание мочек ее ушей, ее беззащитно подставленной шеи — сводило меня с ума. Потом я распустил руки (по части ублажения женщин методами олдингтоновского мистера Перфлита я — не худший в этом мегаполисе) — и скоро, так сомнительно скоро Лену заразительно заколотило в паническом приступе удовольствия.
Завело и меня; не дав ей отдышаться, я приступил…
Сигарету!

… Я все боялся, что она не выдержит, что с ней случится какой-нибудь припадок. Или что там бывает у таких? Лена исцарапала мне спину своими крепкими, необгрызанными ноготками. Из глаз ее — новорожденная ипостась боли исторгала слезы.
Но девчонка держалась молодцом.
Сдавленно постанывала.
Всего-то.
Закусив губу.
Будто ей примеряли «испанский сапожок».
Потом Лена выгнулась, приподняв меня своим правым бедром…
И кончила.
Поверите? Продолжать свои варварские фрикции я поостерегся.
Выбрался из Лены.
А моя девочка поразила меня опять.
Моя любимая девочка, разгадав секрет моего демарша, не осталась почивать на лаврах поборотой невинности.
Ее еще лихорадило от ощущенного.
Но что сделала Лена?
Лена со смутившей меня готовностью притронулась к моему члену; как-то вместе по-детски и по-хозяйски участливо осмотрела его… и, фальшиво улыбаясь, отправила прямехонько себе в рот. В наказание за самоуверенность она чуть не подавилась. Выпустила член изо рта. Закашлявшись, повинно на меня посмотрела:
- Извини, неумеха я, да?
- Да… все в порядке, — ошарашено взмолился я. — Это ты меня прости. Я сделал тебе больно.
- И приятно. Так приятно, что просто ух! Я тоже хочу попытаться… сделать тебе приятно. Ты ведь не против?
- Против?! Только подожди… дай я его хоть вымою, что ли, — краснея, сказал я.
- А зачем? Я его уже осмотрела. Он у тебя чистенький. И… очень вкусный. Лучше включи Сольвейг и мигом ко мне. Мне… как-то страшно…

Конечно, в любви по-французски она еще не была мастерицей (а еще эта Сольвейг!), но ее оральные упражнения я запомню навсегда. Пока она своим неловким языком возилась с моей слепой плотью, я, наконец-то, смог добраться до Лениной левой ноги: и то ли она бездумно увлеклась моим пахом, то ли настолько уж доверилась мне. Доверилась настолько, — что ничего не прекратила. Закрыв глаза, левой рукой помогая Лене, правой я бороздил по лунным кратерам и марсианским каналам ее ноги, — делая свои географические открытия. И когда въедливая неофитка вынудила меня кончить ей в рот, я насобирал впечатлений на целый меркаторовский атлас земного шара.

Поверите? Все часы, что мы провели с Леной, занимаясь любовью, меня не покидало какое-то странное чувство, — чувство, что я — шальной счастливчик, которого впустили в не тот мир, в не ту вселенную. Отродясь не был я мистиком, — но те ощущения, что соединили нас, были какого-то потустороннего, истинно мистического свойства. Мне — с моей катастрофической близорукостью — с моим культом касания — это счастье прикосновения, осязания было подарено в изобилии. Смогу ли я когда-нибудь описать, объяснить то пронизывающее физическое удовольствие, которое стегало меня, — когда я гладил, обнимал, сжимал, мял изувеченную ногу Лены?
Не скрою, меня пугало, что никакое приближение к любой другой части ее тела не вызывало во мне такого конвульсивного трепета. Иногда мне чудилось, что я могу кончить только от мысли, что ее ножка-коротышка, — которую она ожесточенно укрывала от посторонних взоров, — ластится в моей власти. А уже после трех наших опытов, когда мы почти притерлись друг к другу, мне представлялось, — что ничего естественнее наших отношений под солнцем нет.
А Лена?
Что думала она о наших коротких табуированных встречах?
Оно Вам надо?
Хорошо.
Допустим, — мы оба тогда поверили, что сама судьба свела нас вместе, что наши сиротливые кружения по жизни закончены, что мы обречены вместе состариться и умереть в один день, — наплодив перед этим кучу умных и красивых голубоглазых детишек…