Платон Сумрaq : Хроники девота (продолжение)

Впервые я изменил Тане через полгода после свадьбы. Почему? — не знаю и сегодня. Также я и сегодня не знаю, — в чем же был подвох нашего с ней брака.
Судите сами.
До свадьбы — Петр Ефимович не обсуждал со мной мое «трудовое завтра» и не давил на меня спецпредложениями. Сам я — простительно озлобленный свалившимся на меня семейным счастьем — профукал, когда старый лис просканировал мой рабочий потенциал и, втихоря минируя «баксами» мои горизонты, — засел в засаду. А может, видя это, я старательно валял дурачка. Верьте мне, я, «преданный без лести», еще до свадьбы был готов послужить верой и правдой Петру Ефимовичу. Не то, чтобы я не верил в Виктора Вдовина как в потенциального меритократа. Вы согласитесь? — если начинать делать себя самому, зачем было ввязываться в брачные игры?

Медовый месяц у нас с Таней совпал с календарным. Провели мы его в Греции.
До того — за границу — я не попадал.
И еще: я — историк по образованию, — попал ровно в Грецию. Каюсь, я защищал диплом по Французской революции. Но, будь у меня шанс все переиграть, — я бы выбрал Грецию эпохи Перикла. Казалось, я должен был спятить от коклюшечного экстаза. Но я, как последний влюбленный, сдувал пылинки с Таниного образцового тела, — не любя ее по-настоящему, как когда-то Лену, — а лишь в благодарность за то, что ее — кроме нашей гостиничной спальни, пляжей, баров, дискотек и Акрополя, — ничего не интересовало. Косо поглядывая по греческим сторонам, — я чувствовал какую-то расслоенность, сбитость, неустойчивость линий, красок, перспектив и даже запахов. Может, я слишком много знал о мертвой Греции. Может, слишком давно. Может, мое креативное воображение создало для меня слишком самодостаточный образ этой древней и таинственной земли. Не знаю. Знаю только, что тогда реальный лик Эллады меня отпугнул. Да простит меня Фаулз!
Позднее — я немало поездил по миру. Но так и остался нерадивейшим из путешественников: всюду я веду себя, как Москве. Подумаешь, — еще один не говорящий по-русски портье, еще один официант, не понявший мой заказ, еще один таксист, из-за моего никудышного английского, завезший меня не в тот аэропорт… Хоть убей, Sehenswurdichkeiten нашего обреченного мира — мне милее изучать по телевизору и фотоальбомам. Не в реальности.
К слову сказать, по телеку я смотрю только передачи о путешествиях; желательно с историческим уклоном. Когда умер Юрий Сенкевич, — я крепко напился. Помнится, пролежав под капельницей полдня, я кое-как оклемался и тотчас заказал себе «тарелку». Без Сенкевича, без его «Клуба путешествий» — оглядываться на мир отечественными глазами мне уже не хотелось.
Так они и множатся, эти дурацкие, не поддающиеся нормальной логике, привычки. Вот кухня — это да. Кухня и напитки — это меня занимает. Тут есть, где разгуляться шлюхе по имени Разница. Знаете, в Чехии темное пиво традиционно пьют — женщины. Может, это потому, что лучшее светлое пиво в мире варят чехи, а лучшее темное — англосаксы? Попахивает мужским шовинизмом?
Но про еду и выпивку потом. Если не забуду.

Итак, я настаиваю. Таню я не любил. Никогда. Мне с ней всего-то было хорошо. Очень, очень хорошо. Но хорошо как-то не так, как с Леной. Теперь-то я знаю почему. А тогда, думая об этом, я стал докой в снотворных. И знаете, что меня — прежде всего! — не устраивало в Тане, кроме моей брачной подвохофобии?
Ее груди.
Ее большие груди.
Ее огромные груди.
Вы уже заметили мою склонность к самокопанию? Еще одна дурацкая привычка! Но я ее раб.
Вот как я вычислил, почему мне не нравятся большие груди. Т.е. — нет. Не нравятся — не тот глагол. Я их панически боюсь. Да-да, боюсь. С шестого класса. С шестого класса большие груди ассоциируются у меня с женской изменой… Нет, большие груди для меня и есть Женская Измена.
И еще: Женская Власть, Подавление Мужской Мужественности, Феминизм, Матриархат, мать его!..

В пятом классе к нам пришла новая учительница географии. Пришла сразу после пединститута. Я ее полюбил. Полюбил по-детски бескомпромиссной и платонической любовью.
Видеть ее такой, как она есть!
О чем-то ближе к телу я не думал.
И это у меня отняли.
В шестом классе географию у нас вел учитель физкультуры. Прежнюю учительницу я увидел лишь в мае. Пропащая любимица всей школы заглянула к нам поздороваться и заверить, что после каникул она вернется. В моем классе не я один о ней грезил. Более сведущие ребята — грезили тоже. Их грезы не были платоническими. От них-то я и узнал, — что виной моих сердечных мук явилась беременность молодой географички. Из-за нее я не видел предмет своего инфантильного обожания целый год. Из-за нее наружность моей персонифицированной геронтофилии переменилась до гадливой неузнаваемости. Географичка как-то… оползла к низу; стала вся какая-то расплывчатая, нелегкая, неяркая. Под ее разбухшим подбородком — подрагивал бесформенный горб; будто кто-то туго-претуго затянул ремень под ее заплывшими ребрами и вылил за воротник ведро манной каши.
"… Какие у нее были сиськи! Супер! Аккуратные! Как нарисованные! Соски через лифчик как фиги выпирают… Если бы их тогда помацать. Мял бы, мял бы, мял бы ее сиськи! Вот, бля, были сиськи у человека! Теперь родила и все! Сиськи разлились, свалились до ляжек. Она, поди, когда коляску с малявкой везет, туда и сиськи складывает, чтоб асфальт не полировать. Я у таких сиськи видал… Какие-то в шрамах все, покоцанные. И нашей, небось, малявка их все обсосал, обжевал. Не сиськи, а носки с киселем...", — примерно так отзывались более сведущие ребята о втором пришествии географички.
Если бы она не вышла замуж. Если бы не родила. Если бы дождалась меня… Представляете, о чем я бредил в шестом классе.
Это сегодня я понимаю, что самые большие предатели в мире — дети и старики. Дети так же быстро перестают любить живых, как старики перестают помнить мертвых. Или наоборот. И те, и другие испокон веков состоят в одной и той же партии — Партии ультрарадикальных эгоцентристов.
Уже в седьмом классе я взирал на учительницу географии — ровно как на учительницу географии. И только ее большие груди напоминали мне о невозможности удержать рядом с собой ту, из-за которой порой — и если бы не в детстве! — теряешь точку душевной опоры.
Понимаете?
Мне жаль, что у моей Тани большие груди. Слишком большие, — чтобы я, рано или поздно, смог смириться с их всегдашним присутствием в моей жизни. Конечно, я не прав. Неправдоподобно не прав. Но я такой, какой есть. И другим мне не стать. А еще меня доконала моя брачная подвохофобия. Простите за некорректный неологизм. Не могу я иначе обозвать свое непреодолимое стремление натянуть нос Тане. И ее семье.

Еще до свадьбы — я был готов к изменам Тани: о легкости ее бытия у нас на курсе ходили легенды. И коль скоро я решил с ними примириться, то ни к чему мне горевать и об их информационных поводах. Т.е. — о других мужчинах.
В браке с Таней меня интересовала не сама Таня.
Куртуазно выражаясь, я женился на кардинале.
У Тани были большие груди. У Тани был «большой» папа. Его подвохи опаснее Таниных измен. Не мог же он впустить в свой дом бесприданника, — не превратив его в замызганную Золушку?
Нет.
Нет?!
Со мной Петр Ефимович был талейрантен до заикания.
После медового месяца он ненавязчиво предложил мне посодействовать, — устроив меня «что-нибудь» пописать в «каком-нибудь» центральном издании. Из-за молодоженской жадности я начал «что-нибудь» писать — в трех пафосных газетах. Чохом вошел во вкус. Начал неплохо зарабатывать. Досуга — не занимать.
Через три месяца — мы с Таней смогли снять пристойную однокомнатную квартиру. В центре. Петр Ефимович — до кучи — предложил нам взять попользоваться его старенькой «Вольво». Я (с молчаливого согласия Тани) отказался.
К слову о Тане. Таню — будто подменили. Она вела себя — как ненормальная идеальная жена. Того ли я ожидал!? Ну, как тут не подхватить хроническую паранойю, если она, отказавшись от всех предложенных ей отцом работ, предпочла стать эталонной домохозяйкой? Если не за продуктами, — на улицу Таня выходила только со мной. Целыми днями: готовила, стирала, убиралась. Помогала мне писать статьи, — подсказывая выгодные темы и исправляя мои бесчисленные грамматические ошибки.
А постель?!
За полгода после свадьбы я перенес столько сексуальных потрясений, что уже к весне — Вы представляете, к весне! — я начал избегать Таниного взгляда. Я мечтал о воздержании, как слепой о прозрении. Аве, Петр Ефимович! Спас меня старик. Спас!
Он-де удостоверился, что словом — я владею мастерски. Да и креативным восприятием постсоветского пространства не обделен. А значит, пора с меня и пользу поиметь. Проверки ради — Петр Ефимович отправил меня в подмосковный город Серповск. Там через две недели должны были состояться выборы мэра и местной думы.

Город-городок был не велик числом жителей, но для области стратегически важен. Почти все население Серповска — десять тысяч человек — работало на девяти его предприятиях. Среди них — старейший в отрасли мебельный комбинат «Серпмебель». На нем трудилось четыре тысячи горожан. К тому же это было градообразующее предприятие. Понятно, что к мнению его директора в Серповске прислушивались.
Меня ввели в кампанию в самый разгар предвыборной неразберихи. Суть ее заключалось в следующем. Самое молодое и быстрорастущее предприятие города — фармацевтическая фабрика «Фарма-стайл» — выдвинуло кандидатом в мэры своего тридцатисемилетнего директора Таира Амирамовича Супрукяна. Он и руководители еще трех предприятий Серповска размечтались, что с действующего мэра трех сроков хватит. Тот же держался молодцом; предвыборную кампанию проводил по старинке. Своими силами.
А вот господина Супрукяна слегка продуло «ветром перемен»; он сколотил фонд, собрал солидный бюджет и обратился за помощью к московской PR-братии. И хоть Петр Ефимович привык оперировать самыми круглыми в своем кругу суммами, он-таки не счел для себя унижением снизойти до Серповска. Правда, целесообразности ради, он послал туда команду молодую, неопытную и нераскрученную. В нее-то я и влился.
К моему приезду ребята отпахали уже месяц. В течение его, им — необстрелянным — удалось добиться предварительного результата в двенадцать процентов избирателей!
Среди отцов города пошло брожение. Узнав о невероятном рейтинге кандидата в мэры, сторонники действующего — как-то дрогнули. Ими мне и поручено было заниматься. Я ходил по предприятиям; брал интервью у руководителей. Те костерили мэра как заведенные. Я, походя, кое-что записывал в блокнот, предвкушая разгромный материал.
Начальник нашей команды придумал «летучий» печатный орган. «Мнение Серповска». До меня вышло четыре выпуска. Текстовое наполнение пятого свалили на мою совесть. От меня требовалось, чтобы он стал «желтее» некуда. Плевый, знаете ли, заказец. Объем газетки — четыре полосы. Половина отдавалась нашим папараци. Их стараниями — на профессионально поданном фоне «дольче виты» зажравшихся городских бонз, — конкуренты, как водится, выглядели святыми бессребрениками.
Всего за ночь я напечатал статейки для своей половины.
Распорядок дня у нас был курортный: в 10.30 утра на станции метро «Савеловская» нас подбирал микроавтобус и через пятьдесят минут — мы в Серповске. Предвыборный штаб располагался на территории «Фарма-стайла». В фешенебельной трехэтажной бане, напоминавшей миниатюрный дом отдыха со всеми удобствами.
За два рабочих дня — на интервью я потратил пять часов.
Остальные члены команды трудились чуть интенсивнее. Но их недосуг не понимал даже я. Может поэтому, я получал меньше всех — 650 долларов в неделю. Но я не жаловался. Разве я не прав?

Пятый номер «Мнения Серповска» произвел заведомо просчитанный фурор. Статья номера за моей подписью называлась «Не надо бояться человека с арбузом». Речь в ней шла о самой животрепещущей проблеме города. И кандидата в мэры в частности. Серповск не миновала волна переселенцев из Средней Азии и Закавказья. Справедливо ли обвинять горожан в национализме, если кандидат в мэры — армянин + глава районной диаспоры?
Вот что мне пришлось опровергать всей мощью своего литературного навыка. Не скажу, что мне присуще чувство пуританского интернационализма. Но за причитавшуюся мне сумму — стоило покривить душой. Занятие сие меня увлекло настолько, что я не погнушался воспользоваться непроверенным шепотком, что действующий мэр — по отцу — аварец. На этот шаг меня сподвигла еще одна моя дурацкая привычка: если я в чем сомневаюсь, то сделаю обязательно; и, как правило, мне везет. Повезло и с мэром-аварцем. Я угадал. Мэр прилюдно в этом сознался и зачем-то модернизировал свои предвыборные приемчики. (Он даже приперся на «Фарма-стайл».)
В итоге, когда я встретился с тремя колеблющимися директорами и заместителем директора «Серпмебели», чтобы они подписали «гранки» своих интервью, те — пошли на попятный. Только директор завода пластмассовых игрушек разрешил мне напечатать свой рассказик о жизни Серповска. Но это было уже бесхребетное, соплежевательское словоблудие.
Замдиректора «Серпмебели» — осмотрительно обозвал меня бессовестным бумагомарателем, бесчестным журналюгой и кем-то еще. А как чернил надысь, как чернил! Камня на камне от нынешней городской администрации не оставил. (Не он ли напел мне про аварского папашу?!)
Уже к вечеру активисты из местных донесли нам, что всему виной директор «Серпмебели». Он, тля ветхозаветная, поставил на мэра-аварца. Как можно учудить такое, когда тот уже пропылесосил его креслице для своего старшего сына?
На утро Серповск сотрясался как когда-то Париж под шагами Робеспьера.
Извечно активная престарелая часть населения Серповска — песочными кучками перекатывалась меж противоборствующих заводских стен и требовала конкретного волеизъявления от тех, — кому его по чину иметь положено. Даже дармовые лекарства в наспех открытом при «Фарма-стайле» киоске помогали слабо. (И мне так жаль, что обесточили офигенную идею нашего командира Сандро: на день выборов он заказал в Москве четырнадцать автобусов, дабы мюнхаузеновскими посулами выманить принципиальных старичков за линию нашего PR-фронта.)
Штабисты противника облепили весь город листовками уничижительного характера. Политические технологии темнели на глазах. Срыв на мат в аргументации предвыборных платформ ожидался с минуты на минуту.
Во главе с Сандро — наша команда, как угорелая носилась по Серповску. Мы срывали враждебные листовки. «Слушали» пульс переполошившегося города. С нервозной бесцельностью перефотографировали эпицентры самотечной разрухи и бесхозяйственности. Засняли пять почти похожих на драчку стычек между местными активистами...

В четверг утром господин Супрукян, за дебатами на внутригородском телеканале, — объявил о снятии своей кандидатуры. В пользу никчемного гнома. Директора карликовой мыловаренной фабрики. Еще теплый — из типографии — шестой выпуск «Мнения Серповска» превратился из боевой гранаты в списанный на утиль муляж. Потом-то я узнал, что автором этой изощренной интриги был мой тесть. Ему видней. Но тогда — мы — заморочились, как дети. Сандро закатил кандитату-отступнику скандал. Чуть с кулаками на него не бросился.
Нас дипломатично утихомирили. Пожалели даже. По-царски пожалели. Ящики армянского коньяка, шашлык ведрами, салаты-малаты, неостывающая парилка. Пятница и суббота перед воскресными выборами прошли не хуже, чем пир во время чумы. Все мы — заранее были ориентированы на поражение нашего кандидата. Нам не вменялось в вину всего-то «сделать» ему имя в городе и достойно «подготовить» (его же) к победе через четыре года. Но столь «креативного» исхода никто из нас не предвидел. Было с чего со всем прилежанием отнестись к отступному гостеприимству хозяина «Фарма-стайла».
На выходные — я домой не поехал. Правда, расчет получил сполна. Выброшенная за PR-борт команда наша не просыхала. Похороны идей — занятие неспортивное. От «белой горячки» нас отделяла защитная стена нещадно раскочегаренной парилки; отчего «дружественный огонь» моего тестя казался нам не таким вражеским. После обеда — в субботу к нашему пьянству присоединился ловкач-иудушка Супрукян. С ним в баню завалились его заместитель и трое каких-то местных милицейских князьков. Черт дернул меня пойти — испытать их парок. Дали, дали температуру голые милиционеры: хоть «святых выноси». Не сбежать из этого парового котла мне силенок кое-как хватило. Зато когда к нам присоединилась пятерка ладно скроенных проституток, я — сник. Что не вытворяли со мной эти смешливые и непьяные девчонки, отдаться им вседушно я не мог.

Вызволив свое ошпаренное, непослушное тело из бассейна, вокруг которого разгоралась размашистая секс-бойня в стиле Пьера Вудмена, — я выполз в бильярдную. Здесь куролесили попроще. Самые домоседы разъехались. Кроме Сандро, из нашей команды осталось — трое. Со мной — пятеро. А атмосферы праздника хватило бы человек на тридцать. Ждать хозяев не имело смысла. И мы принялись развлекаться самостоятельно. Неугомонный Сандро в одном полотенце на костлявой заднице скороговоркой озвучил четыре тоста и куда-то отлучился. Приняв лекарственную дозу серповского картофельного самогона, я почти воспрял. В голову полезли сальные мыслишки, а не вернуться ли мне к милиционерам с их румянотелыми наложницами.
И тогда появился Сандро. Появился в сопровождении двух наших секретарш — из аборигенных. Я уже и не чаял их встретить. А ведь они — обе — были по-своему ничего: одна высокая, в теле, со сдобной грудью, другая — мелкая, шустрая, с похотливыми блестящими глазищами.
Мы — полуголые, и они — укутанные в шерсть — сметливо выпили. Мне опять пригрозило беспамятство. Моим сердечным воображением завладела Большая секретарша. Привалился к ней. Принялся ее бесцеремонно лапать, слюнявить, нашептывать ей в ухо классическую непотребщину. Она почему-то не сопротивлялась. По-моему я даже успел ощутить нечто ответно-взаимное.
Потом, помню, очнулся в туалете.

…Я зажат в узкой деревянной коробочке. Передо мной — вместо розового унитаза — огромная розовая задница Большой секретарши…
Вот, е! Я ж ее трахаю! Бедная Таня!?
Ладно, — думаю, — раз обделался, то тогда уж — с лоском. Вытаскиваюсь из взмокших недр Большой, чтобы приобщить ее к таинствам столичного минета. Слышу:
- Заяц, пожалуйста, нет. Дай кончить!.. Я щас, Заяц. Левее долби, левее!
(Ненавижу «Зайцев»!)
Снова влезаю в Большую. Она вдруг начинает дергаться так, что едва не расплющивает мне яйца. Умеет кончать девка! Орала как резаная. Долго!
Дверь мы не закрыли.
Сандро прибежал справиться.
А о чем справляться? Разве не видно?
Плотоядно подмигнув, Сандро убрался восвояси (К Мелкой ).
Оторавшись и отдергавшись, Большая грузно оборачивается. Плюхается на унитаз и с виновато-официантской ухмылкой шепчет:
- Тебе еще долго?
Вот дура!
- Как сосать будешь.
- Ой, я в рот не беру! Давай я рукой?
Вот дура!
Разворачиваюсь.
- Погоди. Ты никому не скажешь?
- Что?
Вот дурак!
- Иди сюда. Только не долго, Заяц. У меня зуб болит...

Как историк по образованию — буду объективен. Не скрою, что Сандро — позднее — высказывал иную версию моего сантехнического блуда.
Частично иную.
Он утверждал, что, прибежав на сиренные крики Большой, он — вовсе не улыбался. И не подмигивал «плотоядно». Его — вырвало. Якобы я — слишком заразительно блевал на огромную розовую задницу Большой.
Стыдно?
Стыдно.
Только поймите, пьяные — они как ребенки; на ребенков — не обижаются.
Тут поставьте какой-нибудь смайлик…