Арлекин : Следующее

Когда я добрался до центрального парка, на пустых тихих улицах уже начали появляться дворники. Размеренно и деловито они шаркали своими мётлами и сгребали сор в огромные чёрные мешки. Я вошёл в сумрачную аллею и двигался на звуки насилия. Наконец, приглушённое мычание раздалось где-то совсем близко. Я свернул с дорожки и углубился в заросли акации. Там я увидел Сергеева со спущенными штанами и молодую растрёпанную бабу. Юбка у неё была задрана до груди, в клочья разорванные трусы валялись рядом. Худые бёдра девушки покрывали малиновые ссадины, из влагалища торчали пучки травы, измазанные в крови и сперме. Сергеев хлестал бабу по щекам.
– Эй! – окликнул я его.
Он, не оборачиваясь, махнул рукой и продолжил экзекуцию. Тёлка скулила, сучила ногами, роняя из пизды хворост, и неумело закрывалась от ударов Сергеева.
– Н-на! – приговаривал Сергеев, – н-на, блять!
Путаясь в штанах, он подскочил к её голове и упал на колени, предлагая ей свой куцый член, как изысканное блюдо. Всхлипывая, она нехотя приняла пещеристое тело Сергеева в свою гримасу. Его бледная задница по-собачьи закачалась, он упёрся одной рукой в землю, а другой схватил бабу за копну соломенных волос, отчего её глаза вылезли из орбит и уставились на пупок Сергеева так, будто из него происходила вся окружающая реальность.
– Ну чё встал? – крикнул мне Сергеев. – Помогай!
Предпочтя не снимать штанов, я расстегнул ширинку, запустил руку в пройму и стал шарить там в поисках внушительной эрекции. Её там не оказалось. Тем временем, Сергеев схватил голову девицы обеими руками и стал неистово дрочить ею своего наглого молодца. Тело ниже головы барахталось, как омертвевший придаток орального массажёра. Наконец, из моей ширинки проклюнулся фаллический росток, я присел по другую сторону от насилуемой головы и стал водить залупой по огромным выпученным глазам бабы. От такой бесцеремонности она заплакала мне прямо в уретру.
– Ты чё звонил-то? – спросил я Сергеева, давя на глазное яблоко девки сильнее, чем было необходимо. – Просто тёлку расписать или по делу?
Сергеев взялся за девчушкины ушки, до упора загнал член ей в лицо, пальцем заправил туда же яйца и вызвал у принцессы тяжелейший спазм. После чего, изъяв блестящее от рвоты орудие из некрасивой, измождённой головы, сказал следующее:

Мы сегодня утром серьёзно с Танькой подрались. Я ничего такого не делал, может, сказал что-то не то, но это же не повод хвататься за чугунную пепельницу. Не успел я и глазом моргнуть, как Танька звезданула мне этой хуйнёй по башне. Я на несколько минут уселся в кресло от такой неожиданности. А она что-то кричала и размахивала руками, но всё было, как в прозрачном киселе, и звуки стихали ещё на подлёте. Я понял только, что она чем-то недовольна в моём поведении. Или, может, ей надоело моё отношение к ней – холодное, как она говорит. Я пытался утихомирить её, приласкать, но она отпрыгивала как горная лань, стоило мне протянуть к ней руки. Хотя я не уверен, что черепная травма не изменила моей ориентации в пространстве. Так что, может, я смотрел вообще в другую сторону и хватал руками воздух.
Минут через пять Танька успокоилась, а ко мне как раз начал возвращаться слух.
– Что случилось, радость моя? – как можно любезнее спросил я, ощупывая вмятину на дыне.
– Ты меня больше не любишь.
– Ну что ты такое говоришь, котичек. Я очень тебя люблю. – Очевидно, тяжёлые тупые предметы работают куда быстрее и эффективнее всяческих зелий и приворотов. – Я бы никогда не сделал тебе больно. В отличие от тебя, – и я с укором посмотрел в её бешеные глазищи.
– Прости, милый, – пробубнила Танька. – Просто я нашла на балконе пакет с окровавленным дёрном. И кровь эта явно из женской пизды. Ты из моей пизды дёрн не вынимал, а, дорогой? – Танька занесла пепельницу для новой дозы сыворотки правды.
– Нет, не вынимал, Танечка. Ты бы знала, – ничего лучшего сказать я не придумал.
– Ты мне ни с кем вагинально не изменяешь?
– Вагинально – нет, – уверенно сказал я, довольный своей находчивостью.
– Ладно, – она поставила пепельницу обратно на тумбочку. – Ты уж прости, что я так вспылила. На работе пиздец какой-то.
– А что такое? Расскажи. – Я всё ещё пытался задобрить её, чтобы она ночью ненароком не обмазала мой хуй приманкой на тараканов.
Она устало вздохнула, закурила сигарету и почти дословно поведала мне следующее:

Утром принимала роды у одной там, и было много криков и крови. А я всё сторожила между раскуроченных ног, как вратарь, готовая поймать младенца, которого, судя по воплям и напряжённой жопе, мать собиралась выдавить из утробы как прыщик. Матка полностью раскрылась, и я увидела пульсирующий родничок младенца, а потом он весь выскользнул, мягко так, как какашка вегана, и я, когда повернула его к себе, увидела, как он смотрит по сторонам своими заплывшими глазками. А потом он посмотрел прямо на меня. Упёрся в меня взглядом, и не отводил глаз, смотрел очень внимательно, и молчал. Я испугалась, и чуть не выронила это безобразие на пол.
Я потом на перекуре рассказала медсёстрам, а те говорят, да, мол, бывает. И как ни в чём не бывало. Я поразилась их безразличию.
– Вам это не кажется странным?
– Так часто бывает, милочка. Матери-то обычно не видят – это всё в первые секунды происходит, как только ребёнок наружу выходит. В первые секунды эти чудовища настолько охуевают от того, что, наконец-то, выбрались на свет, что забывают плакать и щуриться. Смотрят во все глаза по сторонам, но стоит только перед кем-то спалиться, сразу принимают невинный вид. Уж мы-то на них навидались, да Николаевна?
Николаевна, старая акушерка, такая старая, что раньше её должность называлась по-другому, охотно закивала в знак согласия.
– А то ж, – подтвердила она, недобро скалясь. – Иной раз, одна голова высунется и шипит на тебя, и пасть беззубую разевает. Лет пять назад случай был, ещё при Эдмундовиче, царство ему небесное – он ребёнка принимал, плохие роды, плод херово поперёк канала встал, так он щипцами за голову его взял и давай тянуть – иначе-то никак, случай крайний. А ребёнок этот на него всё смотрит, и рожи поганые корчит. Эдмундович тянет, а на лицо и не смотрит – отгородился он от этого кошмара за столько-то лет. А как первая ручка высунулась, так то дитё Эдмундовича нашего и цапнуло. Ногти у них знаешь, какие острые – острее бритвы, во. У Эдмундовича кисть так и повисла – сухожилия оборвал младенец ему.
– А ещё, лет тридцать назад, говорят, один тоже щапцами тянул, да няопытный был, глянул в моську-то, в бесью. Да такое в этих глазах увидал, что щипцы как-то непроизвольно у него и сжались. Мозги на мамкины ляшки брызнули. Но замяли, бывает такое по статистике, врач не виноват.
Слушая эти истории, я чувствовала, как во мне поднимается страх – страх перед тем существом, что зреет у меня под сердцем.
А домой вместе с подругой ехали, по пути нам, так она ещё масла подлила. Произошло у меня тут недавно в жизни, говорит, следующее:

Муж от меня чуть не ушёл. Говорит, не может больше так. Я его, в чём дело, спрашиваю. А он такой: в нашей семье, говорит, у тебя хуй, а не у меня. Я себя чувствую, как будто ты меня трахаешь. Ты хоть понимаешь, каково это? Понимаю, говорю, чё ж не понять. Да нет, говорит, то ж другое. Я когда твои груди, говорит, мну, у меня такое ощущение, что ты своими сосками мои пальцы насилуешь. Меня это пугает, я, чтоб успокоиться, член тебе вставляю, и долблю, и долблю тебя, что есть сил, будто дорожный рабочий с отбойным молотком, который ненавидит весь этот ёбаный асфальт. И тут вдруг понимаю, что через этот акт покорности ты осуществляешь надо мной, говорит, изощрённую месть.
– Да ты, – говорю, – умом тронулся, зайка. Ерунду какую-то мелешь.
– Нет, уйду от тебя, – говорит, – уйду к бабе, которая дура будет и глупая. Чтоб просто давала и жрать стряпала. А ты, – говорит, – ведьма, блять, и чудовище.
Я чуть языком не подавилась от таких заявлений. А он чемоданы пакует.
– Ну подожди, не будь ты психом-то а, – говорю. – Ну хочешь, пососу? Хочешь? Ты же любишь. Ощутишь свою власть надо мной, бабой. Расставим приоритеты, и дальше жить будем, как будто и не было ничего этого вот сейчас.
– Знаю я твои приоритеты. Для тебя хуй в рот – как кивнуть в знак согласия, а за спиной пальцы крестиком держать будешь. Ты ж из меня энергию сосёшь! Упырь!
Как баба, орал на меня. И ногами топал. Собрал чемодан – и к двери. Я за ним. За воротник его схватила, развернула и в губы прям – н-на кулаком! Да как ты, говорю, смеешь, скотина, мне такие вещи говорить? Я тебе не потаскуха плечевая! А ну вернись! Так он, гондон этот, тряпка безвольная, чемодан на пол поставил, замки открыл, внутри порылся, газовый пистолет там где-то выкопал и на меня направил.
– Не подходи ко мне, дрянь. – Ну совсем кровля протекла у придурка.
К двери пятится, и меня на мушке держит. Ну что я поделать могла? Детей, говорю, как поделим? Он говорит, пизду малую себе оставь, а насчёт Вовки я, говорит, ещё подумаю. Может, как ссаться перестанет, заберу. А пока лифта дожидался, заявил следующее:

Я видел голую женщину вчера. Я вышел на крыльцо покурить, и она была там, в свете фонаря, на талом снегу. Она лежала на спине, согнув ноги в коленях и прижав розовые пятки к белым ягодицам. В двадцати метрах от меня. Я курил, размышляя о ней. Кто она? Как здесь оказалась? Почему без одежды?
Я долго не мог уснуть потом. Ворочался, гадал.
Утром она всё ещё была там. Я прошёл мимо, а она даже не шелохнулась. Снег под ней не таял. Наверное, она была мертва.
Но я всё равно решил её выебать. Потому что был уверен – её окоченевшая щель меня не укусит. Её синие губы не сомкнутся плотно во время поцелуя. Её холодные пальцы не расцарапают мне рожу, если я, вдруг, выебу кого-то ещё, кроме неё. А её обжитая червями пасть никогда не скажет про меня плохого слова. Потому что мёртвые женщины – единственные способны на настоящую любовь.
И вечером, по дороге домой, я нашёл её на прежнем месте, в прежней позе. Её чуть раздвинутые ноги в сочетании с мёртвым светом фонаря как бы образовывали эмблему страсти. Её растрёпанные волосы шевелились на ветру и манили меня секущимися кончиками. Я припал рядом с ней на одно колено, послюнявил указательный палец и в порядке опыта ввёл его ей во влагалище. Корка наста захрустела на половых губах. Я водил пальцем туда-сюда и расширял отверстие круговыми движениями. Наконец, моё тепло отогрело мёртвую пиздятину, и на заиндевелых лобковых волосках показались крохотные капельки росы. Я знал, что это талый снег, но было похоже на смазку, и член зашевелился в брюках. Я спустил брюки, хуй выскочил наружу, и я согрел об него свои замерзающие руки. Я перевернул женщину спиной кверху – она была твёрдой, как фарфоровая кукла. Зарывшись головой в сугроб и упираясь коленями в землю, она была почти, как живая, если бы только не застывшие в десяти сантиметрах от земли стопы. Я пристроился к ней сзади, хуй немного скукожился – это было, как ебать прорубь.
Я испытывал невероятный восторг, и драл её неистово и щедро, наблюдая, как голубая мраморная кожа зарумянивается на ягодицах и внешних половых губах. А когда я кончал, она вынула голову из сугроба, и сказала следующее: