[B_O_T]anik : Адский смрад Южной Георгии

Перелёт можно было назвать идеальным, если бы не толстуха, неудачно оказавшаяся сзади со своими коленями и ёрзавшая там, за спиной, как блохастый хомячок в течке. От чего же это у толстух такие острые колени? «Ладно, зачтём за бесплатный массаж поясницы», – выдвигаясь к трапу, по-христиански стоически подытожил Пал-Палыч Трегубов, капитан СРТМ «Семён Кожемякин», первый день находящийся в долгожданном трудовом отпуске, и в свете этого фактора пребывавший в том самом взъерошенном состоянии духа, какое только и бывает в первый день отпуска. Хотелось источать высокое, обаятельно куролесить и небрежно сорить свежими дензнаками, тем более, что их было. Искромётно, улыбнувшись стюардессе, реющей совершенством у выхода, он поблагодарил её, с каким-то архаичным подвывом, но, ступив на рифлёную резину трапа, подумал: «А что я ей? Она каждый день артиста видит, академика видит, Иштояна видит» — и решительно купировал надвигающуюся фрустрацию плоти, хотя дивное кашемировое пальто и куртуазный кожаный кейс, явно не местной выделки, выдавали в нем человека, который не суетится по-мелкому. Но разве это мелкое – нахлобучить стюардессу? Это дело сугубо общественно полезное. А сколько фильмов и иных эстетических недоразумений на эту, затертую пижонскими худсоветами, тему приключилось, обагрив ароматным гумусом кино-культуры скудные почвы народного либидо? Так, увлеченно рисуя светлые образы советских стюардесс в различных рискованных ипостасях, Палыч добрался до зала прибытия московского аэропорта Шереметьево и пошарил глазами по лицам: «Узнаю — не узнаю? А он?» Но тут они встретились взглядами с братом, расплылись в елейных улыбках, с достоинством сикхов приблизились друг к другу, медленно раскрывая объятья, и погрузились в них, как диабетики в кому. Эмоции вонзили по самые вакуоли, разве что слюни не потекли, заставляя по-борцовски прижиматься лбами, заглядывать пытливо в глаза и судорожно трясти за плечи.
– Братан!
– Братела!
– Итить твою мать!
– Надолго?
– Да, побуду – в общем, полный набор неизбежной вокзальной клоунады. Когда адреналин пошёл на убыль и вербальные конвульсии прекратились, они двинули к выходу, оставив кейс на полу. Пришлось вернуться, вещь, всё-таки.
Валентин опрометчиво потащил брата на автобус.
- Да, ты что, ошалел, что ли? — раскусил маневр Палыч — Поехали на такси
- Дорого ж – робко, но резонно возразил Валентин.
- Валентин, Блядь! К тебе старший брат приехал, – Палыч поднял указательный палец к небу перед его носом, – Капитан тралового флота! – и сделал ударение на каждой гласной, – А ты его в автобус, хорошо ещё пешком не повёл.
Ехали быстро, разговаривали мало, в основном пихались да лыбились.
- Ну, так как ты?
- На фабрике тружусь, кондитерской.
- Всё там же?
- Ну.
- А я тут вискарика везу, у тебя закуска, какая-никакая, имеется? – на всякий случай спросил Палыч, и как оказалось, не зря.
- Сосисок купим по дороге.
- Каких сосисок, Валя!? Каких?!
- Молочных.
- А отчего не пельменей? — Палыч схватил брата за шею и потряс с явным удовольствием. — Так-с! Всё понял. Едем за хавкой. Какой у вас тут гастроном центровой самый?
— Елисеевский.
— О! Наслышаны. Давай туда.
Там Палыч купил гуся. Это было ещё то, невнятное время, когда полиэтиленовые пакеты Wrangler уже перестали быть признаком достатка, а пейджеры пока не появились, но гуся ещё можно было достать. К гусю были прикуплены всякие яблоки, сухофрукты, зелень и ещё бог знает что. Палыч предвкушал, а предвкушения он всегда обеспечивал предметно, чтоб не метаться потом дурным пуделем вдоль забора, а входить чрез золотые ворота под маршевые консонансы удовлетворенного самолюбия. Обожая готовить, он имел в закромах всякое, а к великим праздникам предпочитал птицу по какому-то совершенно изъёбскому финно-угорскому рецепту. Сегодняшний день он именно таковым и считал.
Квартира, пробитая радениями высокопоставленного родственника, была хоть и однокомнатная, но самодостаточная, холостяцкая, отчего не шибко опрятная, и в ней вкусно пахло ванилью. Плыч сразу начал хозяйствовать, открыл холодильник и вытянулся лицом, как это часто делают не очень талантливые клоуны. Холодильник под завязку был набит какими-то серебристыми комками. Один тут же выпал и глухо ударился об пол, со звуком, который обычно издает, падая, отрезанная голова в кино.
— Это что?!
— А это – шоколад, — весело засуетился Валентин, водружая на место выпавший кусок.
– А зачем столько?
– Ну, так….
Понятно, что он тащил шоколад с работы при каждом удобном случае, Палыч хотел, было, съязвить на предмет покупки ещё одного холодильника, но что-то его прослабило на деликатность, и не стал. Ясно, что тот тоже заполнится шоколадом через месяц. Хотя содержимое холодильника и не воодушевило Палыча, это не повлияло не его готовность сваять очередной шедевр кулинарного зодчества. Ножи пришлось точить, посуду мыть, фартук напоминал маскхалат, зато был настоящий поварской колпак, наверняка тоже стыренный с работы хозяйственным Третьяковым-младшим, которого Палыч назначил в подручные, и взялся за гуся, при этом подробно комментируя сакральный смысл каждой манипуляции, не столько чтобы научить, сколько для придания эпической возвышенности процессу в целом и, особенно, себе в нём.
— Ну, ты же кондитер, должен понимать, — щерился Палыч в самых патетических моментах.
— Я не кондитер, я наладчик.
— Какая, хер, разница, понимать-то должен?
Палыч очень хотел, чтобы все было красиво, вкусно и, в общем, достойно. Ведь столько лет не виделись, есть что рассказать-послушать и сделать это надо торжественно, постепенно хмелея, неспешно закусывая и вальяжно выходя на перекуры. Поэтому он откладывал расспросы, болтал не по делу, травил анекдоты, в общем, балагурил, стряпая параллельно. Подготовленный к вложению в духовку гусь, стал красив и ярок как дембель-десантник, где надо был подшит, где надо – подрезан, обложен зеленью и другими аппетитными цветами радуги, украшен аксельбантами майонеза, нашпигован фруктами и лоснился во всех местах.
– Ну, как у тебя зажигается эта херня? – спросил Палыч, сумрачно глядя на духовку.
– Не знаю, я ей не пользуюсь.
– Ясно – пришлось ещё протереть духовой шкаф от вековой пыли. Через некоторое время, сидя на корточках перед открытой пастью духовки с занимающим весь её объём гусем, Палыч перебрасывал спичечный коробок в руках и соображал, как запалить печь. А запалив, сразу закрыл, скинул колпак и потащил брата курить на балкон. Закончив перекур и открыв дверь, они увидели и одновременно унюхали дым, который уже начал заполнять комнату.
– Блядь! Гусь! Ёп….– братья кинулись на кухню, скользя как собаки по паркету и далеко занося задницы на поворотах. Дело было кисло, но Палыч умел тушить пожары. Действовал четко. Тренировки по борьбе за живучесть не прошли даром.
– Моё пальто — на балкон! Быстро! – скомандовал он брату, прежде чем приступил к тушению. Вонь была исключительно тошнотворная, Валентин не выдержал и траванул в туалете, но мало того, она была подозрительно знакома Палычу, где-то он это уже определенно нюхал, но пытаться вспоминать было некогда. Горел явно не гусь. Гусь вообще не горел, он только закоптился и провонял так, что его, конечно, пришлось выбросить. Через полчаса, сидя на мокром полу кухни, Палыч грыз сигарету и проводил расследование, ковыряясь ножом в отвратной черной смеси, которую выгреб из нижней части плиты. Он поглядывал на брата, так, что у того сводило пальцы. В конце концов, Палыч понял, что это было мышиное гнездо. Ещё бы не воняло.
– Ну, ты даёшь, Валя!
– А я чё? Я откудова знал… – вяло пытался вывернуться Валентин, опустив глаза долу.
– «Откудова?» — оттудова, давай, выкидывай это говно и приберемся, а то соседи настучат в ЖЭК, что ты на кухне дохлых скунсов огнём пытаешь. Одеколоны, дезодоранты у тебя есть? – по глазам брата Палыч понял, что тот не знал слова дезодорант.
Еще через сорок минут они сидели за скудно накрытым столом в комнате облитой одеколоном «Саша», угрюмо потягивая шотландский вискарь и закусывали шоколадом, отгрызая его от кусков наполовину завернутых в фольгу, точнее наполовину развернутых из неё. Молчали. Симпосион обломился, ванилин подавили клозетные меркаптаны, аннигилирующие в угнетенных рецепторах, силосным натурализмом. Наконец Палыч вспомнил, что хотел общения:
– Ну, рассказывай, как поживаешь?
– Так, на кондитерской фабрике работаю, — в который раз подавившись интеллектом, ответил Валентин, вгрызаясь в шоколад, и набитым ртом продолжил: — квафный актябь, — неуклюже сглотнул и спросил — а ты как? «Ладно, — подумал Палыч, — работает человек на кондитерской фабрике, и пусть работает», — помолчал ещё немного и, не спеша начал разворачивать персональную Калевалу об эволюции трюмного солярного угара в белоснежный антураж аргентинской портовой экзотики, полной эксцентричных вывертов фортуны, этой одиозной субретки судьбы, бесстыдно гарцующей на шкодливом елдаке случая. И отчего-то ему так сильно захотелось напиться, что аж в мозжечке засвербело. Каковое желание он, собственно, и осуществил дуэтом с непутёвым своим братцем. Уснули они, как сбитые кегли, не раздеваясь, живописно перемазанные шоколадом.
Палычу приснилось море. Оно ему часто снилось в силу профессиональной причастности, но на этот раз он определенно знал, куда шёл его отчаянно ржавый траулер. А шёл он в базу на остров Южная Георгия. Палыч знал это абсолютно точно по запаху, который втекал в его сон через колоссальный тектонический разлом головного мозга, заполняя все шхеры унылым недоуменьем, и унося реальность в пене кильватерного следа.
Когда-то молодой матрос Паша Трегубов побывал на этом колоритном острове, и запах его впечатался тавром вечности в зыбкое сознание постпубертатного юноши на всю оставшуюся жизнь. Вернее, это был не запах. Это был смрад. Еще и остров-то не показался на горизонте, а вонь уже чувствовалась, ибо на Южной Георгии вытапливали ворвань. Но это еще полбеды, из-за полного отсутствия на острове каких-либо дров, огромные печи топили пингвинами, которых там было просто тьма. Адское это амбре разносилось по округе и было неплохим ориентиром в океане. Но это было давно. Потом китов бить запретили, перестали жечь пингвинов и о старинном промысле теперь напоминают лишь бесчисленные выбеленные скелеты, которыми усеяны все пляжи Южной Георгии.
Проснувшись, Палыч не сразу сообразил, почему сон кончился, а вонь осталась. Он встал, привел себя в порядок, оттёр дверные ручки от шоколада, собрался, потому что гостить в первопрестольной ему резко расхотелось, и стал будить брата. Тот был безнадёжен. Его ущербной воли хватило лишь на то, чтобы продрать глаза, буркнуть что-то невнятное на прощанье и уковылять парализованным андроидом в сортир кормить Ихтиандра. Английский дверной замок был груб и краток:
- Shit!
- Пока — не возражал Палыч, — На обратном пути загляну.
Сев в такси, он покосился на водителя, не принюхивается ли тот, потом попросил ехать на Павелецкий и притормозить по дороге у галантереи.
– Хорошо, — безразлично хмыкнул водила и включил левый поворотник.

© <.B_O_T.>anik

Сентябрь 2010 Северодвинск