дервиш махмуд : Эксперимент профессора Дроздецкого (1)

Мы видим убогий неврастенический тротуар на окраинной улице мегаполиса. Полуденное марево висит, дрожа, над потрескавшимся и крупнозернистым, местами проваливающимся в тартаровы пустоты асфальтом, который не выглядел нарядно даже в момент своего зарождения, – а этот момент мы отчётливо помним.
Осколки битого стекла и расплющенные в лепёшки жестянки из-под электрических ядовитых напитков. Пластиковые пакеты (они переживут любого из вас в отдельности, да и всё человечество вообще). Остатки корма. Бумага. Жёваная, кровавая, блевотная, говённая: бумага. Использованные латексные предохранители. Шприцы с темно-красным децлом контроля. (Ох уж это покупное, пугающе временное равновесие – какой уж там, к чертям, кайф. По-крайней мере, совсем не то, что вы, вдохновлённые, ожидали. Не приход. Напротив: маленький десятимиллиметровый отход в сторону от избыточной суеты. А впрочем, даже и эта цель – благая. Какой ни есть, а всё же способ закрыть глаза на ежедневный стыд существования. Не победа, но и не поражение. Маскировка, дезертирство, диссидентство, суррогатный гуманизм, в конце концов.) Однако, стоп: сегодня нам нельзя допускать самопроизвольного ментального разветвления.
Мы слышим низкочастотный гул, как из трансформаторной будки. Это гудит слепая тоска. Внутри гудит. Между виском и виском, правым и левым: гудит, проклятая. Мы считаем секунды. (Мы – это я и моё тело, мы – это я и мои глаза, мы – это я и мой мозг, совершенное устройство, пребывающее сейчас, к несчастью, в фазе прогрессирующего раздрая, но всё же не утратившее…нет, нет, ничего не утратившее.)
Это улица носит имя космонавта или, может быть, палача, или жертвы. (Кого из них – мы так пока и не выяснили, мы оставили кусок тайны на потом, на десерт после главного блюда знания, которое, надо верить, нам ещё преподнесут, куда денутся, или мы сами изловчимся и схватим его с чужого стола, схватим и проглотим, как удав крольчонка.) Эта улица похожа на все другие улицы окраин. Здесь книга жизни как бы заканчивается, и начинаются примечания на полях, весьма жуткие, написанные угодившим в ловушку самим человеческим духом. Здесь нам рассказывают, как оно всё происходило и происходит на самом деле. Или так – здесь идёт круглосуточное документальное – этническое, чернушное, неформатное, бог знает какое ещё – кино, смотреть которое без содрогания и уныния могут лишь люди с проволочными нервами. Но можно принять в этом кино участие – по праву рождения, или сумасшествия, или просто так – от того, что мир забил на вас болт.
Людей на улице немного, и в этой враждебной, как ёбнутая акула, среде они вынуждены прибегать к мимикрии, маскироваться под гонимые ветерком куски полусгнившей ветоши, мелькнут – и вот уже нет их в поле зрения, унесло.
И вдруг – мы так ждали её, эту вспышку молнии посреди безнадёжного, вязкого, как мазут, антропологического мрака.
Она идёт по тротуару. Её зовут Лилия. Ей исполнилось третьего дня семнадцать лет. У неё соломенные волосы и очень чистое лицо. Она никуда не спешит. Идёт себе, как идут по лесной тропке зверьки, не обременённые ни изнутри, ни снаружи ничем, кроме самого главного. На ногах – белые кроссовочки. В ушах – наушники. Где-то там, у неё в голове, звучит радио, точнее, звучат формулы, обессмысливающие бытие, ещё точнее, происходит предотвращение мысли. Короче, что передают, то и звучит. Ведь никто не научил её, как переключать регистры восприятия. Да ей и не нужно.
Эта лёгкая её походка. Эта утончённость черт. Как всё это посмело, смогло проявиться на свет в этой тупиковой опции реальности? Что за потусторонние хромосомы были задействованы в проекте? Она похожа на драгоценную статуэтку. Мы понимаем, что сие явление весьма недолговечно. Год или два, и гармония пропадёт, растворится и сгинет. Но нам посчастливилось: мы застали, поймали этот короткий момент цветения.
Сейчас она бесконечно красива. Как то облако. Она идёт, повторимся, по тротуару. Она не боится. Её гладкая белая кожа как матовый перламутр. Кристаллические волшебные глаза: невыносимая ясность взгляда! Её маленькая попка упруго движется под джинсиками, и форма этой попки как решение уравнения, над которым мы, сами того не ведая, ломали голову долгие годы. Её маленькая грудь почти видна в вырезе открытой блузки, недоступная и прекрасная, как пейзаж фантастической планеты. Она сама и есть инопланетянка. Глядя на неё, совершенную и не принадлежащую этому миру ни одной молекулой, спрашиваешь себя: неужели она ещё и разговаривает? Неужели она жива и её можно – теоретически – потрогать? Или это просто украшение, виньетка с обложки домашнего альбома небожителя? Кажется, что произошла ошибка, и нам посчастливилось наблюдать нечто запрещённое, должное находиться где-то там, в «элизиуме теней».
Что ж, полюбуемся на неё ещё чуть-чуть. Это как бы красивая прелюдия. Пора начинать собственно пьесу.
Вот она проходит мимо автобусной остановки. Вот она оборачивается на источник раздражительного шума. Мы щёлкаем пальцами.
На остановке кипеш какой-то нездоровый творится. Три мента приколупались к троим же пожилым мужикам, безликим полубомжам, каковые населяют район во множестве и похожи друг на друга, как будто изготовлены по стандартным лекалам: таковы издержки их работы, заключающейся в круглосуточном поиске, потреблении и переработке спиртосодержащих жидкостей, – работы многотрудной и, в общем-то, нужной в конечном итоге всему человечеству. Не всем же пахать на фабриках или греть яйца в офисных боксах. Мужики вступили сейчас в вынужденное противодействие с превосходящей их силой в виде представителей власти, ещё одной, окромя многих других, структурой уничтожения биологического и духовного материала. Мужики имеют заросшие щетиной лица и имеют глаза, в которых копошится равнодушное ползучее чувство поражения. Они сегодня ещё ничего не нашли. А время идёт к полудню. Они сели на остановке отдохнуть посреди длинного извилистого пути. А тут патруль. Три мента выглядят подобающе доминантно. Они довольно упитанны и высокого роста. Люди в форме хватают обитателей улиц за руки, похлопывают дубинками по ногам и спинам и что-то кричат им злыми голосами. Аборигены уныло сопротивляются. Они лёгкая добыча. Но всё ж таки протоплазма, и она борется, как может, с внешними воздействиями. Власть хочет увести алкашей в свой автомобиль, а потом увезти куда-то ещё, в загоны для скота. Всё просто. Такой закон. И никто никому не поможет. Кроме нас.
Лилия – девочка-цветок, замедляет свой шаг, вынимает наушник из одного ушка и прислушивается. У неё есть папа, и папа очень похож на этих троих келдырей. Может, они, все трое, – её коллективный папа. Поэтому она останавливается и смотрит на происходящее. Один из ментов обращает на неё внимание. И говорит чисто так профессионально:
- Мимо проходим!- показывает рукой, куда именно проходить, и зыркает строгим взглядом.
Девочка Лилия не реагирует, а продолжает стоять с независимым видом. Менту не нравится, что его игнорируют:
- Мимо идём! Я кому говорю, кобыла, пиздуй своей дорогой!
Лилия смотрит существу прямо в глаза. Потом смотрит вниз на асфальт. Под скамейкой остановки почему-то валяется отвёртка, видимо выпала у кого-то из бомжей из кармана. Старая, чёрная от грязи отвёртка. Они носят такие для самозащиты. Или нападения. Лилия делает к остановке три стремительных шага, подбирает инструмент, сжимает неумело в руке, прыгает и с размаха бьёт оскорбившую её полицию в левый глаз.
Это эффектный ход. Мы аплодируем своей фантазии. Мент, как терминатор, стоит с отвёрткой в глазу. Хлещет кровь. Мент не реагирует должным образом – ну там, не кричит, не падает, а продолжая играть Шварценеггера, тянет к отвёртке руку, но затем опускает её. (Опусти, опусти руку, приказываем ему мы, ты так забавно сейчас выглядишь.)
Бродяги дхармы и двое других патрульных прекращают гомонить, отвлекаются от своих игр и смотрят на того, с отвёрткой в башке. Потом на Лилию. А она смеётся, она танцует на асфальте. Она улыбается всем и делает так ручкой. Прикрепляет на прежнее место наушничек и идёт дальше своей лёгкой подпрыгивающей походкой. Она удаляется со сцены и исчезает в дрожащем июльском воздухе.
Три мента, включая раненого, выстраиваются, как по команде, в ряд и поворачиваются к мужикам. Представители власти падают перед бомжами на колени и хором произносят:
-Землю хавать будем отцы, простите нас!
И начинают, действительно, жрать мусор, раскиданный по асфальту. Алкаши впадают на некоторое время в ступор. Один из забулдыг, с седой бородой, старик почти, наконец реагирует – поднимает чёрный палец вверх и произносит тонким певучим голосом:
-Ибо сказано в писании…
-Да ты погоди, Кириллыч, с писанием, ну его нахуй! — прерывает его друган.- Они же просто ёбнулись!
-И то правда! –как бы очухивается от наваждения Кириллыч.- Чего это я!.
И мужики громко ржут. Гогоча и тыча заскорузлыми указательными, они наслаждаются зрелищем; их враги ползают по земле и жрут мусор.
-Во дают!
- Ну нихуя себе цирк!
-Точно ёбнулись!
-А девка молодец!
Знали бы вы, мои милые, кого благодарить за эту манифестацию духа, вы бы подняли головы и посмотрели на окна кафешки, что через дорогу, там внутри мы, режиссёр-постановщик и демиург, сидим за столиком с умным выражением на лице и в данный момент выпили стопку водки за удачное начало эксперимента. Но откуда вам знать то, что не положено.
Алкашики, хлопая себя ладонями по штанам и приседая от хохота, наслаждаются зрелищем. У их ног, постанывая, как большое несчастное животное, копошится сошедшая с ума власть.
И вдруг, тоже как по команде, люди в форме останавливаются и, не поднимаясь с колен, достают из кобур оружие. Первый приставляет пистолет к виску второго, второй к виску третьего, а третий- тот, что с отвёрткой, по самую рукоятку вонзённой в череп, замыкает кружок, уткнув ствол в башку первого. Выстрелы раздаются одновременно. Мозги так и брызгают на штаны алкашей.
-Ох, ёбаный насос!- только и молвит, обильно плюясь слюной из беззубого рта, дядя Кирилл.
-А теперь уходим, мужики!
И они убегают на плохо гнущихся ногах в дворовые лабиринты.
Три государственных тела лежат на остановке. Асфальт под ними темнеет от выливающейся из человеческих внутренностей жидкости.