R. Pashkevitch : Фитнесс

Кирилл родился легко. Фиолетовый и грустный, он выдавился в холодную неизвестность и заплакал. Кесарево не понадобилось, и к скальпелю не притронулись вовсе.

Школа обрушилась на Кирилла лавиной лиц, криков, цветов. Одноклассники — одинаково шумные, тощие, энергичные — бегали и все время что-то делали, слишком быстро меняя мнения и цели, оглушительно вопя; Кирилл не успевал за ними, и это раздражало. На одноклассниц Кирилл боялся смотреть, отводил глаза, как от солнца.

Тело было как мешок — неуклюжий, ранимый, который приходилось с утра тащить в школу, чтобы там несколько часов терпеть. Он чувствовал себя на каком-то непрекращающемся соревновании, в котором все участвуют добровольно, а его внесли в список по ошибке.
Единственным средством успокоить нараставшую внутри него дрожь, заткнуть хор требовательных голосов, был сахар — желтоватые кристаллы, издающие тошнотворный запах, если их много.

Во втором классе Кирилл мог, нервничая, съесть батон и не заметить этого.
В третьем классе его освободили от занятий спортом; в пятом он весил больше ста килограммов; в седьмом Кирилл стал достопримечательностью районного масштаба. Одни рассматривали его, другие отворачивались, а Кирилл мечтал о покое и равнодушии.
В восьмой класс он уже не пошел.

У сверстников шли выпускные экзамены, когда Кирилл попал в больницу и впервые услышал термин «морбидное ожирение».
В теплую погоду он изредка находил в себе силы выйти на улицу. В пункте приема черного металла ему разрешали влезть на весы: наблюдать за чужой деградацией всегда любопытно.
Тело казалось Кириллу чем-то навязанным извне, лишним. Будто к нему привязали пуховые подушки — спереди, сзади, по бокам: тяжелые, мало чувствующие.
Более всего ему хотелось выбраться из этого удушающего скафандра — вылезти голым и легким и бежать, просто бежать, без цели и направления; это часто снилось ему, и пробуждение было мучительным возвращением на исходную.

Когда Кириллу было двадцать лет, у его матери обнаружилась опухоль в животе. Из больницы её выписали доживать на дому. Существование Кирилла наполнилось смыслом: впервые став для кого-то нужным, он окружил больную фанатичным вниманием и заботой. Он даже довольно заметно похудел. Через полгода мама почувствовала себя лучше; Кирилл был просто счастлив. Вскоре началась агония. Не надолго, на каких-то две недели.

На похороны Кирилл не пошел. Он неподвижно просидел в своей комнате несколько дней и практически ничего не ел, а затем дополз до холодильника и начал пожирать все, что попадалось. Кирилл стал машиной по поглощению пищи.
Довольно скоро он понял, что не может протиснуться в дверь.
После этого Кирилл сдался и перестал мечтать вернуть контроль над своим телом.
В двадцать пять лет он весил 380 килограммов и уже несколько лет не выходил из комнаты. Он сидел в своей норе голый, завернувшись в простыню: все огромные, словно сшитые ради рекламы майки стали ему малы.

Квартира пропиталась особым, приторным запахом огромной неподвижной плоти. У кровати сломались ножки, она лежала на полу; сидящая в сложной позе гора жировых пластов с карикатурно маленькой головой смотрела телевизор, курила крепкие сигареты без фильтра, пожирала все, что ей приносили, испражнялась в специальный таз, хрипло смеялась, увидев рекламу («Что пьют красивые, очень красивые люди?»)
- То же, что и все остальные — отзывался Кирилл и салютовал экрану двухлитровой бутылкой лимонада.

В двадцать семь лет Кирилл, до того боявшийся людей, неожиданно разместил свою историю в Интернете. Фотографии сразу разошлись по развлекательным сайтам. Но Кирилл получил в ответ не только блюющие смайлы и множество скобок; некое общество «Проповедники Истины Христовой» предложило оплатить его лечение — и это помимо неограниченных бесед о Боге.
Он подписал предоперационные бумаги, не читая.
Рабочие, стараясь не пялиться на него, расширили дверные проемы. Отец отгонял случайных прохожих, умоляя «не смущать» сына.
Поддерживаемый несколькими людьми, он спустился со второго этажа и лег на специально усиленные носилки; пять человек задвинули его в «скорую».

Операция прошла тяжело; на неформатного пациента не сумели правильно рассчитать иммунные ресурсы и необходимый запас донорской крови. Кирилл едва не умер на столе; несколько долгих послеоперационных месяцев он ежедневно жалел, что сумел выжить. Его желудок был ушит в несколько раз. Кирилл бился в судорогах, блевал желчью и ревел, словно одержимый бесами, прикованный к батарее наркоман. От него прятали все острое и опасное. Каждая клетка огромной туши вопила от голода. Кириллу часто казалось, что он наконец умирает, и он радостно начинал ждать, но смерть так и не пришла.
Затем наступила апатия: сил не было, даже чтобы пошевелить пальцем, и Кирилл неделями лежал в своей палате, похожий на мертвую черепаху. В него, как в пустыню, литрами капал раствор глюкозы.
Он провел в больнице год и потерял почти сто килограммов.

Найденной в тумбочке алой помадой он нарисовал над своей кроватью пентаграмму. «Проповедники» перестали появляться.

К двадцати восьми годам Кирилл снова мог самостоятельно ходить.
В седьмом по счету спортивном клубе нашелся спортивный врач, не пришедший при виде Кирилла в ужас.
Его звали Илья; ровесник Кирилла, он весил почти втрое меньше, он был мускулистым и гибким, смотрел обычно мимо собеседника и собирал свои рыженькие волосы резинкой в тощий хвост на затылке. Илья согласился стать личным тренером Кирилла; выбора не было.

Кирилл окончательно понял мотивы Ильи уже через неделю. Все произошло в душевой; Илье пришлось долго искать задний проход Кирилла среди кожных складок. Физически больно не было.

Кирилл приходил в клуб поздно вечером, когда посетителей было мало. После часа мучений начиналось испытание другого рода. Илью возбуждала болезнь Кирилла, его раздувшееся, как у прошлогоднего утопленника, полужидкое тело, огромные мешки жира вместо грудных мышц, плечей, бедер, свисающий до колен необъятный и бесформенный живот, смешной маленький член, который прятался глубоко в складках.

После всего пережитого привычные мечтания о смерти уже не забавляли Кирилла; теперь это было бы слишком просто. Он решил продолжить занятия.
Запах металла и пота, слишком низкие скамейки в раздевалке, любопытные взгляды и боль. Боли было много. Кирилл привык платить за каждое движение. Илья, заметив в его глазах протест, заламывал ему руку назад; темнело в глазах, но Кирилл молчал.
Свою ненависть Кирилл вымещал на спортивных снарядах, насилуя и побеждая каждый из них по несколько раз в день целых два года. Чем меньше весил Кирилл, тем меньше он был нужен Илье.

Жир сдался и сгорел. Из зеркала на Кирилла по-прежнему смотрел урод, но теперь другой разновидности: весь в дряблых карманах кожаных складок. Руки стали похожи на крылья летучей мыши; спереди до колен кокетливо свисал кожаный фартук, морда напоминала складчатую собаку-молоссоида.

Кирилла пугали такие перемены. Одевался он в свою старую одежду: она позволяла скрыть болтавшуюся повсюду кожу.
Кирилл чувствовал разочарование: его уродливая сущность не отпускала его — после всего, что сделано. Но оперировавший его хирург был настолько впечатлен успехами Кирилла, что договорился о бесплатной операции — панникулэктомии.

Врачи удалили двадцать килограммов ненужной кожи. Когда Кириллу разрешили встать с койки, он обнаружил в зеркале того самого себя из сна — легкого и свободного. Двигаться было больно; все тело было покрыто кровоподтеками, через горло — от уха до уха, по плечам, под ребрами, по бокам и внутренней стороне бедер змеились вспухшие багровые швы, но Кирилл не замечал этого.

С тех пор Кирилл полюбил ножи; они стали казаться ему самым совершенным из всего, придуманного людьми. Он часто представлял себе уверенный танец лезвий вокруг своего обвисшего тела: голубая холодная сталь отсекла лишнее, оставив на операционном столе пусть окровавленного, но человека; монстр наконец отступил.

Кирилл взял на память несколько самых больших кусков собственной кожи, натерев и засыпав их крупного помола солью — чтобы не испортились.
Еще около двух лет ушли на окончательную доработку тела; Кирилл почти ничего не ел, только пил чай и невероятно много занимался спортом.

Девушка по имени Татьяна нашла его в парке, когда он прятался под деревом от дождя. Она пригласила его под свой зонт. Все произошло в подъезде, на подоконнике; Кириллу запомнился вкус зеленой ткани (он вцепился зубами в куртку Татьяны), не вовремя хлопавшие двери, завывавший в шахте лифта ветер и счастье. Кирилл и Татьяна стали жить вместе.

Кирилл устроился барменом в ночной клуб. Сменщика звали Димон; он был настоящим альбиносом (и очень этим гордился). Димон был похож на энергичную красноглазую сосиску; в жизни его интересовали девушки с накачанными губами, пиво и мелодии для мобильного.
Так вышло, что Димон задолжал кому-то деньги; подождав пару недель, кредитор сварил из Димона суп в бочке из-под концентрированного апельсинового сока (не поленившись даже подбросить пару луковиц и картофелину).
На следующий день на черном Maserati приехал унылый кавказец по имени Гамлет и предложил Кириллу занять опустевшее место.
Зарплата стала необязательной надбавкой к доходу от продажи пакетиков с порошком. Это позволило оплачивать косметологов, тренеров, инструкторов по рукопашному бою. Татуировки аккуратно прикрыли шрамы. Кирилл стал безупречным.

Он нравился всем; многие клиенты писали на счетах номера своих телефонов. Он стремился наверстать годы, проведенные взаперти: он не отказывал. Кирилл хавал их всех: девочек и мальчиков, молодых и пожилых, состоятельных и нищих: кому-то он платил сам, кто-то платил ему, но чаще всего все происходило на добровольно-бесплатной основе. Кирилл называл это «активной жизненной позицией». Не часто, но регулярно посреди круговерти задниц он вспоминал и о Татьяне — в профилактических целях. Жить с ней было удобно.

Он коллекционировал ножи — самые разные, они нравились ему все, хотя были и особенно любимые — несколько скальпелей, специальный животноводческий «нож для пуска крови» и старинный японский кинжал.
Коллекцию Кирилл хранил вместе с порошком в небольшом чемоданчике, сделанном на заказ. Конечно, из материала заказчика.

***

С неба лилась теплая вода. Натянув куртку на голову, легко прыгая через лужи, Илья подбежал к своему старенькому «Фольксвагену».
Кирилл ждал его у машины. В одной руке он держал зонт, в другой — пистолет.
Они вернулись в пустой клуб.
Илья попытался бежать. Кирилл ждал этого и пресек бегство в самом начале, ударив Илью рукояткой пистолета в глаз. Илья на некоторое время потерял сознание, а очнулся, уже будучи привязанным к стойке для приседаний со штангой. Глаз через несколько минут вытек.

***

- Они мучили меня каждый день. Это стало важной частью их жизни. Однажды мы пошли на помойку — недалеко от школы, обычная такая помойка. Я шел сам, конечно.
Они сказали, что я буду танкистом; они велели мне лезть в мусорный бак. Я попытался, но не смог — я уже тогда был очень полным. Тогда они опрокинули бак на бок, и я влез — встав на четвереньки. Там были картофельные очистки, битое стекло, сломанная кукла и какая-то мокрая дрянь, непонятно из чего получившаяся.
Я не успел осмотреться, как бак снова перевернули, на меня посыпались истлевшие объедки со стен, а люк оказался теперь наверху: настоящий танк. Воняло там нестерпимо, и я высунулся — подышать; они заметили это и решили подержать меня какое-то время внутри. Мне приказали залезть в танк и закрыться. Я сопротивлялся, жадно хватая ртом воздух. Кто-то ударил меня кулаком в лицо, другие забрались на броню и стали давить на мою макушку ногами, заталкивая меня обратно в темноту; я сражался изо всех сил, орал и отталкивал их, а когда понял, что все бесполезно, зачем-то вцепился руками в край люка — и тут его кто-то захлопнул.
Не думаю, что это было нарочно; их забавы всегда были бескровными, да и вообще оставляли минимум следов. Ржавая крышка люка разрубила мне пальцы, отскочила вверх — всего на секунду, но я успел убрать руки — и захлопнулась окончательно.
Наверное, тогда это пришло ко мне в первый раз. Как же тебе объяснить?

Кирилл зажег очередную сигарету. Илья сидел, прикрыв окровавленную глазницу рукой, и мелко дрожал.

- Только представь: мусорный бак, вокруг него мои «друзья» — те, кого я привык называть друзьями, чтобы не огорчить родителей правдой. Я сижу внутри, пальцы разрублены до кости, а в волосах, и за шиворотом, и везде вокруг меня грязь, тошнотворный коктейль из отбросов и ржавчины, из прокисшей сметаны и чьей-то блевотины.
Я прижимал руки к груди, к белой рубашке, и чувствовал, как по мне текла кровь. Я сидел там — и смеялся.
Я хохотал, и они испугались. Они заглянули, увидели кровь и присмирели; они вытащили меня из бака и даже отвели в медпункт. Только вдохнув нашатыря, я перестал смеяться.

После этого случая они больше не лезли ко мне. Вот, память — Кирилл показал Илье тонкую зарубцевавшуюся полоску на пальцах обеих рук — даже теперь осталась. Знаешь, одни, когда становится совсем плохо, сдаются; другие — немногие — словно поднимаются выше этажом и становятся сильнее.

Второй раз это было, когда я совсем располнел, сидел безвылазно дома и мучился.
Я стал мечтать о самоубийстве. Конечно, я мог бы придумать какую-нибудь несложную схему и сломать себе шею или удавиться. Надежно зафиксировать где-нибудь голову и перенести массу тела на позвонки. Шея бы лопнула с легкостью, а возможно, вообще оторвалась бы голова — столько я весил.
Ты не поверишь, но меня удерживало лишь одно: я беспокоился о своем трупе. «Хорош же я буду», — думал я, — «если улизну, оставив эту визитную карточку весом несколько центнеров». Я боялся, что близкие совсем возненавидят меня, если им придётся как-то избавляться от трупа — огромного, отвратительного, обосравшегося, не пролезающего в двери… по крайней мере, целиком.

Так что я не мог покончить с собой, но все время мечтал об этом. Я хотел сжечь себя в бассейне с керосином. Мне снился детский надувной бассейн — яркий, синенький; во сне я долго наполнял его прозрачной жидкостью, потом усаживался в самый центр — сумасшедшая человекожаба — и закуривал сигарету. Я курил, а жидкость уже разъедала жир. Я делал последнюю затяжку — и разжимал пальцы; сигарета падала, и все озарялось светом. Умирая во сне, я был счастлив.
Синий бассейн преследовал меня; я часами думал о нем, представлял его себе вплоть да мелких деталей. И тут ко мне пришел в гости врач — хирург, знакомый каких-то дальних моих родственников.
Врач принес с собой видеокассету. На ней был снят мужчина, похожий на кита. Он был гораздо больше меня. Лежа на животе, он занимал всю кровать, растекшись по ней — кровати не хватало, и пласты жира свешивались с нее по бокам. Кожа его потемнела и потрескалась; с одной стороны из нагромождения жира торчало нечто похожее на ласты, с другой — голова, она хрипела, разинув рот.
- Этот человек умер, — заглядывая мне в глаза, сказал хирург. — Масса трупа составила более полутонны. На специальный гроб денег не было, и пришлось отрезать большую часть, чтобы уместить тело в стандартный. То же самое будет с тобой лет через пять.

Он ушел, а я попытался вернуться к своим мечтам — и вдруг мне снова стало смешно.
«Какого черта?» — подумал я. «Какой, нахер, бассейн?» — и попробовал думать не о смерти. Так все и началось. Но, конечно, без тебя я не справился бы.
Кирилл погладил Илью по голове.
- Я занимался в самых разных клубах, но главное было заложено здесь. Все мои подвиги были бы напрасны — конечно, операция чуть продлила бы мою агонию, но не более того — мне нужен был очередной толчок, и его сделал ты.
Однажды, там, в кабинете, я послушно стоял на четырех костях, а ты, как обычно, дергался сзади. Я повернул голову и посмотрел в зеркало… у меня эта картина до сих пор стоит перед глазами.
Я был готов умереть на каждом очередном тренажере, и почти умирал, по много раз в день, но, как видишь, я справился.
Кирилл улыбнулся, подошел ближе и сказал в поросшее рыженькими волосками ухо:
- Спасибо.

Выломав передние зубы подвернувшейся под руку гантелью и приставив к голове Ильи пистолет, Кирилл заставил его сделать миньет. Конечно, это было лишь неумелой, хотя и старательной попыткой, но Кириллу показалось чем-то просто невероятным; кончая Илье в рот, он был счастлив.
Перетянув член Ильи у основания шнурком от кроссовка, Кирилл отсек оставшуюся часть бритвой и выбросил в мусорное ведро.
Затем он заставил Илью приседать со штангой, и, не торопясь, надевал на гриф все новые блины, пока промежность Ильи не лопнула от натуги, а прямая кишка вывалилась и повисла между ног алым хоботом.
Илья провыл что-то сквозь забитое в рот махровое полотенце. Еще несколько секунд он боролся за жизнь, пытаясь распрямить ноги и встать, но сдался и уронил перегруженную штангу себе на затылок. Шея сломалась с оглушительным треском.
Смывая с себя в душевой кровь. Кирилл чувствовал себя прекрасно, как никогда раньше. Из его головы словно вытащили ржавый гвоздь — всего лишь один из многих, но и это было потрясающе.
Домой он летел, не обращая внимания на дождь, радостно улыбаясь и размахивая своим чемоданчиком; дома его ждало разочарование.
Он словно увидел Татьяну впервые; это нескладное, заспанное существо с красными веками что-то недовольно бубнило, критиковало, выговаривало ему — Ему! — за то, что он пришел слишком поздно, что перепачкал в крови одежду. Кирилл не слушал; он прижался к стене прихожей, обитой чем-то розовым и мягким, в клеточку, и закрыл глаза, не в силах смотреть на нее.

Порывшись в чемоданчике, он достал скальпель и стал наскоро вносить хотя бы самые необходимые поправки в Татьяну. Она отчаянно сопротивлялась, и Кириллу пришлось ее обездвижить, хитроумным ударом сломав позвоночник. Облизывая скальпель, он порезал язык.

Утром Кирилл, напевая, варил себе кофе и поэтому пропустил момент, когда Татьяна наконец умерла.
Кружка грела руки. Он задержался у зеркала, улыбнулся себе и подошел к столу.

Над Москвой светлело небо. Красивый, очень красивый человек разыскивал в Интернете своих одноклассников.